Текст книги "Структуры господства, граждане и институты"

Маркузе вводит такие столь актуальные ныне понятия, как «истинные» и «ложные» потребности. Он настаивает на том, что деструктивная политика господства, во-первых, предлагает выбор из «ложных» потребностей, которая сама и формирует их у человека, подавляя его способности к критическому мышлению. «Ложными» автор называет те потребности, которые навязываются посредством неподконтрольного индивиду формирования его нужд, влечений, интересов в целенаправленно заданном субъектами власти направлении. Согласно Маркузе, «такие потребности имеют общественное содержание и функции и определяются внешними силами, контроль над которыми индивиду недоступен; при этом развитие и способы удовлетворения этих потребностей гетерономны. Независимо от того, насколько воспроизводство и усиление таких потребностей условиями существования индивида способствуют их присвоению последним, независимо от того, насколько он отождествляет себя с ними и находит себя в их удовлетворении, они остаются тем, чем были с самого начала, – продуктами общества, господствующие интересы которого требуют репрессии»[78]78
  Маркузе Г. Указ. соч. С. 9.


[Закрыть] <sup>[79]79
  Там же. С. 8.


[Закрыть]</sup>. Во-вторых, продолжает автор, регрессивная рациональность целенаправленно удушает «те потребности, которые требуют освобождения от форм социального контроля над жизнью» и опасны для сотворенного ею одномерного человека, так как истинные потребности предполагают сохранение индивидуальности и способности к критическому мышлению[80]80
  Там же. С. 8, 10, 13.


[Закрыть].

«Нормализованный» деструктивной политикой человек верит, что он делает свободный и осознанный выбор из огромного набора предоставляемых ему обществом потребления возможностей, но на самом деле «его выбор является результатом игры господствующих интересов»[81]81
  Там же. С. 5.


[Закрыть]. Носители сконструированного «счастливого сознания» уподобляются рабам, которые выбирают себе господ.

Как возможно освобождение в обществе, которое Маркузе называет неототалитарным? Ответ в самом вопросе: через «Великий отказ», через тотальное отрицание исчерпавших себя общества, его мировоззрения, ценностей, способов самореализации. Новые способы, которые равносильны отрицанию прежних, могут быть указаны только в негативных терминах. «В этом смысле экономическая свобода означала бы свободу от экономики – от контроля со стороны экономических сил и отношений, свободу от ежедневной борьбы за существование и зарабатывания на жизнь, а политическая – освобождение индивидов от политики, которую они не могут реально контролировать. Подобным же образом смысл интеллектуальной свободы состоит в возрождении индивидуальной мысли, поглощенной в настоящее время средствами массовой коммуникации и воздействия на сознание, в упразднении «общественного мнения» вместе с теми, кто его создает. То, что эти положения звучат нереалистично, доказывает не их утопический характер, но мощь тех сил, которые препятствуют их реализации»[82]82
  Там же. С. 7.


[Закрыть]. Кто может стать агентами общественных изменений и формирования нового типа рациональности? Согласно Маркузе, радикально настроенная интеллигенция и представители различных групп социальных аутсайдеров (эмигранты, национальные меньшинства, безработные).

«Великий отказ» стал лозунгом леворадикального крыла студенческого протестного движения. Практическая политическая несостоятельность идеи и движения тотального отрицания стала очевидной довольно быстро, но они сыграли чрезвычайно важную роль в развитии политической культуры нонконформизма и эмансипа-торных интересов в терминах эволюционной теории эмансипации К. Вельцеля [83]83
  Вельцель К. Рождение свободы. М.: АО «ВЦИОМ», 2018.


[Закрыть].

К 1980-м гг. в повестке критической теории Франкфуртской школы утвердились четыре основные позиции, которые имеют дружественный оптимистическим сценариям эмансипации «интерфейс». Первая позиция. Критическая теория является эксплицитно телеологической. Она нацелена на достижение эмансипаторных социальных изменений и опирается на исторический анализ для выявления условий и механизмов появления таких изменений на практике. Второе, критическая теория направлена на развитие способности человека и согласованных действий людей управлять социальными изменениями. Третье, социальные изменения имманентны обществу (это положение не столько дополняет предыдущее, сколько оппонирует тезисам ролзовской политической философии и этического утилитаризма). Четвертое, нормы, постулируемые критической теорией, должны быть рационально обоснованы[84]84
  Held D. Introduction to critical theory: Horkheimer to Habermas. Berkley and Los Angelas: Univ. of California press, 1980; Laughlin R. Accounting systems in organisational contexts: A case for critical theory // Accounting, Organizations and Society. 1987. Vol. 12. Iss. 5. P. 479–502.


[Закрыть].

Примером того, как раскрываются перечисленные положения повестки, могут служить труды Ю. Хабермаса (теория коммуникативного действия) [85]85
  Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие / пер. с нем. под ред. Д.В. Скляднева, послесл. Б.В. Маркова. М.: Наука, 2000; Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность: лекции и интервью. Москва, апр. 1989 г. М.: Наука, 1992.


[Закрыть] и А. Хоннета (парадигма демократической этической мысли, теория признания, концепция социальной свободы)[86]86
  Honneth A. Freedom’s Right: The Social Foundations of Democratic Life. Columbia Universitu Press, 2015.


[Закрыть] – самых ярких представителей второго и третьего поколений Франкфуртской школы.

3. Социальная патология господства

Нормы, правила и практики социальных отношений господства приводят общество в такое состояние, которое описывается и анализируется в терминах «социальная патология», «социальное нездоровье», «социальная деградация», «аномия», «дезорганизация социального процесса», «патология рационального»[87]87
  Honneth A. Op. sit.; Smith R.C. Society and Social Pathology. A Framework for Progress. Palgrave Macmillan: 2017; Дюркгейм Э. О разделении общественного труда / пер. с фр. А.Б. Гофмана, примеч. В.В. Сапова. М.: Канон, 1996.


[Закрыть].

Понятие «социальная патология» весьма размыто, концепт «социальная патология» не отличается жесткостью аналитических рамок. Литература по теории эмансипации изобилует примерами разных подходов к выявлению и объяснению этого артефакта социального и политического процессов. Объединяет исследователей согласие, что задачей критической социологии является диагностирование и лечение социальной патологии[88]88
  SSrkalS A., Laitinen A. Conceptions foe social pathology // European Journal of Social Theoty. 2019. № 22. Р. 80–102.


[Закрыть].

Анализ различных концепций социальной патологии – тема отдельного исследования. В контексте рассматриваемой проблемы мы обозначим две позиции. Обращает на себя внимание общий для концепций социальной патологии и концепций господства критерий их дифференциации на две большие группы: описательные и субстантивные.

К первой отнесены те концепции, в которых господство и социальная патология определяются и анализируются на основании оценки результата/последствий социального взаимодействия. Характер и признаки господства и социальной патологии изучаются в многообразии случаев нарушения установленных и/или общепризнанных норм и правил социального взаимодействия.

Вторую группу составляют концепции, в которых социальные отношения господства и социальная патология определяются и анализируются в структурном измерении. Общий постулат этих концепций – структура социальных отношений лежит в основе власти в форме господства. Следующая позиция, которую следует отметить: в концепциях социальной патологии выделяются нарушения социального порядка (social disorders) двух уровней. С определенной долей условности можно сказать, что анализ нарушений порядка первого уровня (first-order disorders) сопрягается с исследованиями в концепциях господства его структур, ресурсов и источников. Нарушения порядка второго уровня (second-order disorders) связаны с проблематикой формирования и поддержания неспособности социальных субъектов критически осмысливать и оценивать нормативное и правовое содержание социальных практик и социальных расстройств первого уровня. Господство формирует представления объектов воздействия о «нормальном» и/или приемлемом социальном порядке, о доступных им и «правильных» возможностях, правах и обязанностях. Когда отношения господства достигают определенных (разных для каждого общества в разные временные периоды) интенсивности и глубины, они приобретают «статус» всепроникающего и дисциплинирующего общего знания. Первой и главной «сакральной жертвой», которая приносится к ногам социальной патологии господства, становится дискурсивное сознание.

Важным теоретико-методологическим инструментом исследований господства как индикатора социальной патологии является подход к дифференциации четырех «лиц» власти на нормативно-желательную и нормативно-нежелательную, предложенный Марком Хаугаардом[89]89
  Хаугаард М. Переосмысление четырех измерений власти: доминирование и расширение возможностей // Политическая наука. 2019. № 3. С. 30–62.


[Закрыть]. Для анализа нормативно-нежелательных черт третьего и четверного измерений власти (манипулятивное управление сознанием), автор обращается к идеям П. Бурдье и Э. Гидденса. Он использует концепты дискурсивного сознания (относится к той части габитуса, который акторы осознают на основе рационального и критического осмысления) и практического сознания («предсо-знательного» нерефлексируемого восприятия как должного принятых в обществе ценностей и порядка вещей, в том числе принципов включения и механизмов исключения). Согласно Хаугаарду, власть нормативно-нежелательна (имеет форму господства) в той степени, в какой ее субъект структурно и процедурно не ограничен в возможностях: во-первых, сдерживать развитие дискурсивного сознания объекта воздействия; во-вторых, своекорыстно формировать его практическое знание; в-третьих, воздвигать барьеры между областями дискурсивного и практического знаний с целью «консервирования» последнего в своих интересах. Как следствие, практическое знание участников социального взаимодействия легче поддается манипуляции и «застывает». Социальная патология господства воспринимается как обычное положение дел, адаптация к такому порядку – как наиболее приемлемая стратегия с самоочевидными негативными последствиями для реализации потенциала гражданской и политической идентичности.

Эмпирические исследования, проведенные ОСПИ в 20182020 гг.[90]90
  Объем выборок, репрезентативных для Российской Федерации в целом и федеральных округов РФ в частности, составил 700 человек; отбор респондентов производился с соблюдением пропорций по численности населения в возрасте 18 лет и старше в федеральных округах, по типам поселений, а также с учетом квот по социально-профессиональным группам. Обследование проводилось во всех федеральных округах, в 21 субъекте РФ. Обработка полученных данных осуществлялась с использованием программы IBM SPSS Statistics.


[Закрыть], позволили верифицировать основные теоретические посылки концепций господства и сделать вывод об обширном поражении ткани российского социума интериоризированными нормами и практиками отношений господства. Использовались институциональный, делиберативный и неореспубликанский подходы [91]91
  Подробнее см: Недяк И.Л., Павлова Т.В., Патрушев С.В., Филиппова Л.Е. Политическое поле и зона власти: версии идеального типа и опыт эмпирической верификации // Социологические исследования. 2020. № 1. С. 42–53.


[Закрыть]. Приведем некоторые выводы, полученные посредством применения исследовательских линз неоклассической республиканской концепции господства как произвольной власти[92]92
  Подробнее см.: Петтит Ф. Республиканизм. Теория свободы и государственного правления. М.: Изд-во Института Гайдара, 2016.


[Закрыть], которая с полным основанием считается одной из самых авторитетных и разработанных.

Повышает эмпирическую ценность данной концепции ее стержень – теория свободы не-господства (freedom as non-domination), которая отсылает к онтологии политической философии романской ветви республиканизма. Представители оной (от Цицерона до К. Скиннера и Ф. Петтита) связывают состояние свободы (liber) со статусом свободного человека и гражданина (civis) и противопоставляют его положению раба (servus). Соответственно, состояние свободы как не-господства «эксплицируется как положение того, кто, в отличие от раба, не подлежит произвольной власти другого»[93]93
  Pettit Ph. Republican liberty: three axioms, four theorems // Republicanism and political theory / C. Laborde, J. Maynor (eds.) Oxford: Blackwell, 2008. Р.76.


[Закрыть]. Liber и civis – состояния равнозначные. Подчеркнем, согласно романской республиканской доктрине, человека лишает свободы сама возможность осуществления над ним произвола. Это положение принципиально важное для понимания свободы как не-господства. Ее суть раскрывает указанный выше парадигмальный пример господства – отношения господина и раба. Если господин (неважно по какой причине) никогда не вмешивается в жизнь раба, то последний все равно остается несвободным, ибо воля другого всегда висит над ним дамокловым мечом.

В опросах ОСПИ респондентам, в частности, предлагалось ответить и на вопрос, считают ли они, что могут сегодня гарантированно рассчитывать на защиту со стороны закона в случае конфликта с властью. В 2018 г. утвердительно ответили 17 % опрошенных в 2019 г. – 14 %.

В логике неороманцев, которые, повторим, ставят знак равенства между гражданством и политико-правовой свободой от власти произвола, нами были выделены две подгруппы. Респондентов, которые положительно ответили на вопрос, мы отнесли к подгруппе, обозначенной civis. Ко второй подгруппе отнесены респонденты, которые ответили на вопрос отрицательно или затруднились с ответом. Эту подгруппу мы ценностно нейтрально обозначили servus, так как ее составили респонденты, которые не верят в свой статус защищенного законом гражданина и ощущают себя беззащитными от дамоклова меча произвола. Полученные данные свидетельствуют о разительном (до 30 процентных пунктов) отличии между восприятием себя и среды респондентами выделенных подвыборок [94]94
  Далее используются данные опроса, проведенного в 2019 г.


[Закрыть]. В их представлениях существуют разные «реальности» политической среды (см. рис. 7).

Рис. 7. Представления о политической среде подгрупп респондентов, выделенных по критерию уверенности в защите закона при конфликте с властью

31 % респондентов civis и 6 % респондентов servus полагают, что в российском обществе власть действует в интересах большинства населения.

По мнению 70 % и 40 % респондентов соответствующих подгрупп, в основе российской политики лежит выгода; 33 % и 9 % – принципы соблюдения прав человека, 62 % и 36 % – принципы закона. Последние данные «корректируются» представлениями респондентов о содержании законов, указывающими на невысокую правовую легитимность последних, и о том, что немногие воспринимают законы как «продолжение граждан»: только 53 % civis и 36 % servus согласны с утверждением, что законы помогают гражданам в решении их проблем.

Различие между когнитивными, мотивационными и поведенческими установками подгрупп civis и servus подтверждают положения теории господства о том, что власть произвола формирует состояние внутреннего подчинения (см. рис. 8).

С разницей почти в 40 п.п. респонденты civis и servus согласны с тем, что людям можно доверять (48 % и 11 % соответственно). Уровень доверия прямо коррелируется с предрасположенностью к ориентации на общее благо и включению в жизнь сообщества. С тем, что каждый сам решает свои проблемы и нет особого смысла объединяться с другими, согласны 20 % респондентов первой группы и 43 % – второй.

Рис. 8. Когнитивные, поведенческие и мотивационные установки подгрупп респондентов, выделенных по критерию уверенности в защите закона при конфликте с властью

Как разное социальное воображаемое респондентов двух подгрупп влияет на важнейшие основания гражданской идентичности – их веру в способность власти над собой и в способность оказывать влияние на принятие общественно значимых решений?

Лишь 5 % ощущающих себя вне власти произвола согласны с утверждением: «Нет смысла голосовать, все решают без нас». Этого мнения придерживается в шесть раз больше респондентов группы servus (34 %). 17 % респондентов civis согласны с утверждением: «Интересы таких людей, как я, при формировании и реализации политики не учитываются ни на каком уровне». Так считают более чем в два раза чаще респонденты servus (58 %).

Отношения господства снижают чувствительность подвластных к гражданским добродетелям, отчуждают их от политики. Считают себя сторонниками какой-либо политической партии 31 % респондентов civis против 16 % servus.

Господство как форма социальной патологии лишает агентов социального взаимодействия способности к рефлексии по поводу нормативного содержания последнего и, как следствие, угнетает процессы (вос)производства социального и конституирования политического пространства.

4. Политика граждан: конфликт концепта и практик господства

«Политика граждан» крайне интригующий концепт. В какой-то мере чуть ли ни квинтэссенция демократии с ее принципами соучастия элитарных и неэлитарных слоев, признанием неискоренимых прав человека, приоритетами свободы и гражданского достоинства, ответственности и другими базовыми атрибутами. Однако в этой искушающе притягательной для любого нормального, уважающего себя человека формуле организации власти кроются серьезные подводные камни.

Начнем с того, что власть является генетическим основанием социальной организации жизни человека, а политика – важнейшим средством конструирования и урегулирования конфликтов, мощнейшим орудием обретения группами и индивидами ключевых общественных ресурсов. Другими словами, политика прямо или косвенно направлена на получение любыми общественными игроками бенефита в его самых различных формах: от повышения социального статуса или укрепления легитимности до финансово-экономических активов и репутационного капитала. Но поскольку население, как правило, участвует в политике опосредованно, используя различных медиаторов и своих представителей, то доступное ему поле власти ограничено набором публичных акций (манифестаций, собраний, революций и проч.), отношениями с институтами государственного управления, а также участием в массовом дискурсе и отчасти в делиберативных процессах.

При этом население также может требовать от правящего меньшинства удовлетворения своих интересов или же стремиться поддерживать зависимость правительства от сообщества граждан. Только никаких гарантий исполнения этих требований не существует. Хотя бы потому, что правящие круги – это профессионалы, у которых есть свои интересы и которые прекрасно знают, как им избежать не устраивающего их контроля со стороны населения.

Из сказанного вытекают два принципиальных вывода: во-первых, к формам «политики граждан» можно отнести только обозначенные выше и, подчеркнем особо, публичные формы отношений власти и общества. Однако они свидетельствуют о том, что, во-первых, зона принятия ключевых политических решений является абсолютно закрытой для населения, а во-вторых, что все показатели уровня политической конкуренции, плотности и интенсивности гражданского участия, его масштаб и конечная результативность относятся исключительно к особенностям конкретных политических систем и носят открытый характер. Причем при всех вариантах развития событий принципиальное значение имеет тот факт, что политическое участие граждан обладает не универсальным, а контекстуальным характером, которое принципиально зависит от типов политических систем и стадий их исторической эволюции.

Это важно подчеркнуть еще и потому, что здесь играют роль не только особенности политических систем, но и уровень мотивации самих граждан. В то же время, как показывает мировой опыт, для абсолютного большинства граждан политическое участие есть кризисная форма активности, побуждающая человека к вовлечению в такого рода деятельность только в крайних обстоятельствах. А поскольку политическая активность граждан носит неопределенный и даже эпизодический (в рамках государства) характер (не считая 5–7 % активистов), то понятно, что правящие круги имеют неоспоримые преимущества перед такими политическими партнерами.

Во-вторых, пространство политики изначально содержит структурный раскол на правящее меньшинство и большинство населения. Поскольку элитарные и неэлитарные слои в равной степени могут играть политические роли, возникает простой вопрос: кто же является более искусным игроком, способным получить от использования политических инструментов больше ресурсов, статусов, активов и т. д.? С учетом, естественно, и того факта, что правящие круги, встраивая политические инструменты в общую систему управления государством, имеют в своем распоряжении скрытые от общества латентные формы политического влияния и давления.

Видимо, это риторический вопрос. Как показывает многовековой опыт, властные диспозиции правящих кругов позволяют им, во-первых, совмещать поддержание своего статуса и политического порядка с целенаправленной деятельностью по изменению социальных конструкций, а во-вторых, эти же полномочия сохраняют для правящей элиты все возможности для распределения общественных ресурсов и благ с учетом (нередко приоритетным) их собственных интересов. В то же время особенности политического местоположения сообщества граждан оставляют их на периферии и управления государством, и влияния на распределение ресурсов, и, конечно же, на обретение всех этих благ. Причем аффиляция госменеджеров с крупными бизнес-игроками только усугубляет социальный и экономический раскол между управляющими и управляемыми.

К сожалению, опыт показал также, что владевшая умами теоретиков общедемократическая идея зависимости власти от общества и ответственности правящего режима от гражданского волеизъявления – всего лишь нормативное требование, в рамках которого правящий класс находит бесконечное множество вариантов для сохранения и своих доминирующих позиций, и преимуществ в распределении и перераспределении ресурсов. При этом до настоящего времени – кроме апелляции к морали и этике правящих кругов – так и не найдены надежные механизмы контроля граждан над корпусом лиц, управляющих государством.

Следует особо подчеркнуть, что классическая интерпретация «политики граждан» (до сих пор вызывающая искренние симпатии многих современных ученых) сложилась в XVIII–XIX вв. в процессе формирования основных механизмов социального представительства и институционального дизайна буржуазно-демократической системы правления. В этих условиях, с одной стороны, появилась и окрепла система дуальной политики (предполагающая совместное, хотя и не равнозначное, участие элитарных и неэлитарных слоев в организации и осуществлении государственной власти), а с другой – получили распространение представления об определенной зависимости правящего меньшинства от воли гражданского населения.

Надо признать, что динамика становления этого типа политической системы на Западе частично повлияла на механизмы перераспределительной государственной политики, что позволило во второй половине прошлого столетия говорить о правовом и социальном государстве. Однако даже такие параметры государственной власти ничуть не изменили полиморфную природу самого государства, и поныне обладающего возможностью альтернативной трансформации территориальной власти и даже утраты своего общегражданского статуса. Не менее существенно и то, что эти условия сохранили и значительный разрыв в уровне жизни основной части и населения и верхушки общества в лице чиновников, крупных бизнесменов и других привилегированных фигур.

Исторический опыт западных демократий в XX в. часто расценивают как такой период политического развития, активизации гражданского общества и повышения роли среднего класса, который наметил прямой путь к коллективным методам формирования государственной политики и справедливого распределения общественных благ. Однако такие надежды не оправдались. Поскольку никакая политическая конкуренция партийных структур, поощрение дискурсивных практик или развитие институтов гражданского общества, хотя и давали известный шанс на более справедливое распределение природной ренты и денег налогоплательщиков в интересах основной части населения, но так и не смогли поколебать привилегированные позиции и интересы правящего меньшинства.

Понятно, что на этом фоне публичный дискурс, партийные и даже парламентские дебаты, давление общественного мнения, требования граждан и проч. формы «политики граждан» становятся малозначимыми. Не говоря уже о том, что информационно-пропагандистская политика властей является существенным фактором снижения и активности населения, и изменения ее направленности. Не случайно А. Грамши писал, что элитарные слои хорошо научились осуществлять свое господство, ухитряясь при этом завоевывать активное согласие тех, кем они правят. Так что и сегодня, когда отмеченные им классовые корни такого правления ушли на второй план, общая стратегия элитарной гегемонии тем не менее не только не изменилась, но стала еще более изощренной.

Наряду со сказанным следует обратить внимание и на некоторые иные аспекты эволюции республиканского строя. В частности, за многими рациональными формами организации власти и воплощением различных норм и ценностей демократии стоит мощная традиция самообучения правящего меньшинства, постепенно, но неуклонно овладевающего новыми методами сохранения власти и направленного влияния на электоральные механизмы, партийные структуры и парламентскую деятельность. И хотя активность гражданских структур ограничивала многие формы правления, все же правящие круги весьма преуспели как в имитации «политики граждан», так и в завоевании новых площадок своего доминирования.

Коротко говоря, демократизация республиканского правления – это не только время повышения активности масс, повышения роли коллективного актора, но и научения элит. Другими словами, не только гражданские сообщества учились премудростям конкуренции и контролю над властью, но и элитарные слои обобщали опыт повышения своей легитимации и снижения публичного гражданского контроля. Они-то хорошо усвоили, что институты демократии – это не только инструмент соучастия в решении общественных задач, но и одновременно мощный институциональный барьер для гражданского населения, которое никак невозможно пустить в «закрома власти» и тем более раскрыть механизмы принятия решений, определяющих ключевые направления перераспределения общественных ресурсов. И, строго говоря, это не вопрос дискриминации граждан, а проявление морфологических особенностей республиканской власти, оставляющей им крайне узкие и малозначительные пространства власти.

Так что, как в прошлом, так и сегодня главной заботой правящей элиты остается сохранение непроницаемости для населения зоны принятия ключевых политических решений. Однако этот закрытый от общества механизм правления (который демонстрировал разработку целей, влияющих на перемещение крупных ресурсов, траектории развития государства и общества) оказался еще и основным источником институциональных перемен, в еще большей степени расширивших возможности правящего меньшинства. Таким образом, овладев инструментами сохранения власти и увидев скрытые возможности дальнейшего продвижения своих интересов (связанные с расширением институциональных лакун, обеспечивающих им больше фактических полномочий, или же с информационным давлением на общественное мнение), правящие круги осознали ограниченность выстраиваемых с участием населения формально-правовых инструментов правления. Благодаря этому правящее меньшинство усилило потенциал своих референтных группировок, ставших активно использовать неформальные методы давления на власть, в результате чего качественно повысилось значение латентных механизмов отправления власти в целом.

Другими словами, поскольку наиболее активные круги правящего меньшинства (не обладавшие, однако, статусными полномочиями и правом говорить от лица общества) стали (за счет использования неформальных методов преодоления административных барьеров) активно влиять на центры принятия государственных решений, в пространстве власти и государственного управления начали повсеместно возникать так называемые «переплетенные институты», символизирующие симбиоз официальных фигур и представителей сетевых коалиций политической верхушки и бизнес-элиты.

Не углубляясь в детали, отмечу лишь то, что именно под влиянием таких сетевых ассоциаций правящего меньшинства в публичном пространстве стали появляться разнообразные фиктивные, гибридные и иные формы публичных субститутов (демонстрирующих существенные деформации своего гражданского функционала). При этом в ряде случаев централизованные структуры власти и управления и вовсе превращались в фикции, «не связанные с реальным принятием решений»[95]95
  Silke A., Kreisi H. The Network Approach / P.A. Sabatier (ей.). Theories of the Policy Process. Univ. of California, Davis, 2007. P. 132.


[Закрыть], а центры принятия решений оказались замещенными «узлами решений», где доминировали уже неформальные игроки, колонизировавшие публичные институты и подорвавшие их общегражданский функционал. В логическом пределе такая логика ведет к формированию второго (существующего наряду с формальными центрами принятия решений) ядра государственного управления и даже созданию теневого, «второго государства».

Такого рода процессы одновременно означают весьма принципиальный факт, демонстрирующий еще и внутреннюю дифференциацию правящего меньшинства, которое стало использовать два своих – статусное и неформальное – крыла, таким образом окончательно укрепив свои властные диспозиции. Строго говоря, мы находимся на переломном этапе эволюции правящего меньшинства. Ибо те круги, куда помимо правящих элит входили и входят представители скрытых от общества референтных группировок, известным образом отделились от тех кругов, которые формально контролировали публичные институты, образовав дополнительный корпус правящего меньшинства. И именно этот сегмент правящих кругов принципиально дистанцировался от политической игры за власть, от взаимодействия с массами и других атрибутов «конкурентной политики». И это доказывает принципиальный, обнаруживающий себя сегодня факт: «для того, чтобы править, им не требуется (…) участвовать» в дебатах и других коммуникациях с обществом и иными сегментами политической элиты[96]96
  Bryan D.J. A radical idea tamed: the work of Roger Cobb and Charles Elder / N. Zahariadis (еd.). Handbook of Public Policy Agenda Setting. Cheltenham, UK, Northampton, MA, USA, 2016. P. 29.


[Закрыть].

Во что же на фоне этих трансформаций превращается «политика граждан»? Конечно, она не умерла. Однако в значительной степени утратила какое-либо значение для влияния и на структуры власти, на траектории развития общества. Причем в ряде случаев она не способна даже предотвратить силовое давление на население. В то же время «политика граждан» сохраняется как некий политический фактор перепозиционирования различных сегментов внутри правящей элиты, например, в тех случаях, когда слабые звенья в правящем меньшинстве стремятся использовать гражданскую активность и протесты в качестве источника критики оппонентов и повышения своего местоположения в структурах власти.

Однако политически более важная функция «политики граждан» состоит в активном использовании этого концепта властями для символического давления на общественное мнение в целях сохранения у населения иллюзии своей заглавной роли в обществе и уверенности в демократичности существующих порядков. В этом смысле «политика граждан», если и не сводится, то в значительной степени находит свое выражение в умеренном (под политическим контролем властей) участии в обсуждении «судьбоносных» проектов, критике отдельных чиновников, решении маловажных вопросов или же в проявлении населением радости от того, что власти еще не забыли о его существовании и время от времени информируют о благостных перспективах.

Да простится эта ирония, ибо признание политического забвения общества и его потенциала есть, по сути, и самоирония. Партийные дебаты, выборы, формирующие еще один состав парламентариев, которые попадут под пресс исполнительных органов власти и сетевых феодалов, манифестации, пикеты и прочие инструменты ранней стадии развития демократии сегодня превратились в бесполезные инструменты гражданского участия. А продвижение государством созданных им провластных НКО, общественных движений (которые говорят с властью от лица населения), проплаченных митингов, троллей и разного рода татушек и вовсе придают «политике граждан» едва ли ни опереточный характер. И заметьте – никаких ограничений прав, никакой дискриминации граждан. Участвуйте в том, что разрешено, манифестируйте, говорите, требуйте… Только никакого значения для власти это иметь не будет. Естественно, до тех пор, пока некие высшие силы не захотят использовать общественное мнение для поддержки разработанных ими целей и подтверждения своих интересов.