Текст книги "Российский колокол №3-4 2021"

Наталья Лебедева

Родилась в Калинине 2 июля 1977 года, окончила отделение журналистики филологического факультета ТвГУ.

Работала журналистом программы «Новости» телеканала «Пилот», позднее – научным сотрудником Тверской областной картинной галереи.

Первый рассказ Натальи Лебедевой был напечатан в журнале «Наука и жизнь» в 2009 году. С 2010 года в редакции «Астрель-СПб» издательства ACT вышли пять романов. Два из них – «Племенной скот» и «Смотри на меня, Кассандра» – получили от издательства премию «Рукопись года». Роман «Склейки» вошел в 2010 году в шорт-лист премии им. Виктора Астафьева. Роман «Крысиная башня» в 2016 году вошел в шорт-лист премии «Интерпресскон».

В настоящее время Наталья Лебедева пробует себя в качестве сценариста.

У всех давно ворота, сударь, заперты и собаки спущены. Вы думаете, они дело делают либо Богу молятся? Нет, сударь. И не от воров они запираются, а чтобы люди не видали, как они своих домашних едят поедом да семью тиранят.

И что слез льется за этими запорами, невидимых и неслышимых!.. И что, сударь, за этими замками разврату темного да пьянства!

А. Н. Островский. Гроза

А что же еще остается делать в этом мире, как не цепляться обеими руками за все, что подвернется, пока все пальцы не обломаешь?

Т. Уильямс. Орфей спускается в ад

Небо у Киры над головой было фальшивое, стеклянное. Уличный фонарь обливал холодным светом лишенные листьев ветви старого вяза, склонившегося над крышей пристройки. Мертвенно-синяя вода бассейна бросала на потолок подвижные блики, похожие на змей. Над вязом и фонарем плыло бледное, еле различимое пятно луны. Тени и блики, словно водоросли на большой глубине, неспешно раскачивались, сплетались и расплетались, сгибались и разгибались, баюкаемые равнодушным течением. Луна медленно пересекала стеклянный потолок бассейна по диагонали и время от времени исчезала, заслоненная серым облаком.

Кира сидела на краю шезлонга с зажатой между двумя пальцами незажженной сигаретой. Когда она выдыхала через сложенные трубочкой губы, изо рта тонкой струйкой шел пар, похожий на сигаретный дым. Левую руку Кира держала в кармане, сжимая в кулаке дешевую зажигалку.

Ей было почти тридцать лет, но она, как маленькая девочка, играла в красавицу из голливудского фильма. В ее голове потерянно плавали яркие глянцевые картинки, она представляла, что сидит возле бассейна в богатом отеле среди пальм и дорогих интерьеров, одетая в черное атласное платье на тонких бретельках, волосы убраны в гладкую прическу, вокруг мужчины, которые любуются издалека.

Кира скинула с ног домашние туфли и, натянув носочки, касалась теперь пола только кончиками пальцев, как делали в кино, чтобы ноги казались длиннее и стройнее. Она взмахнула в воздухе рукой, кончик сигареты описал петлю. Кира хотела выглядеть элегантной, но жест вышел неуклюжим из-за того, что вместо черного платья, похожего на ночную рубашку, на Кире был толстый махровый халат. Она посмотрела на свои пальцы и увидела, что они отвратительны: костлявые, узловатые, короткие, с ногтями, подстриженными под корень. Ноги тоже показались ей кривыми и тонкими, они замерзли от прикосновения к холодной плитке, и Кира снова сунула их в туфли.

Придя в пристройку, она включила подсветку бассейна, но не отопление, потому что именно по поводу отопления Дина дала ей четкие инструкции: выключить. Приказам Дины Кира подчинялась без раздумий, это был рефлекс, простейший алгоритм, который она выполняла вне зависимости от собственных желаний. Хотеть чего-то ее еще в детстве отучили с той же безапелляционной жестокостью, с которой научили слушаться. Самостоятельно Кира формулировала только простые последовательности действий, магазинные списки, бытовые необходимости и немного сверх того: простые отчаянные просьбы, которых никто никогда не слышал. Свои чувства она представляла смутно, в виде блеклых цветных шаров, которые плывут перед ее глазами, как плывет по сетчатке несмаргиваемый солнечный зайчик, а потом растворяются в тумане. Никто никогда не спрашивал, что она чувствует, поэтому описывать чувства словами она не умела.

Картинка с прекрасными мужчинами таяла в холодном воздухе бассейна. Пытаясь удержать ее, Кира достала из кармана зажигалку и несколько раз чиркнула впустую, так что пальцу стало больно толкать застревающее зубчатое колесико. Потом неожиданно вспыхнуло прозрачное синеватое пламя. Сигарета коснулась губ, ноздри вдохнули запах сухого табака, тонкой бумаги и мягкого желтого фильтра. И в этот момент Кире стало так страшно, что она отвела руку с сигаретой прочь от лица и закрыла глаза.

Дины не было пять дней, но она могла появиться именно сейчас, в три часа ночи, и увидеть Киру с сигаретой. Или могло оказаться, что Дима не умер. Кира всегда все путала, и она испугалась, что смерть мужа могла ей присниться и что он тоже, как и Дина, может войти в любую минуту, войти и ударить за то, что она была такой дурой, все перепутала, включила подсветку, взяла сигарету. И тогда он будет бить, и бить, и бить, так что можно будет только свернуться и сжаться и ждать, когда это кончится.

Она тяжело дышала от страха. Встала с шезлонга и, наклонив голову, торопливо пошла к выходу. Рука ее уже тянулась к выключателю, когда Кира поняла, что чего-то не хватает. Она внимательно посмотрела на свои пальцы, такие ненавидимые, такие некрасивые, – и не увидела в них сигареты.

Сигарета плавала в бассейне совсем недалеко от бортика. Только такая никчемная идиотка, как Кира, могла выпустить ее из пальцев. Бассейн вдруг превратился в страшное место: ветви вяза раскачивались над стеклянным потолком, и вода была мертвенно-синей, и свет растворялся в плотной, обступившей пристройку темноте, и Кира была такая маленькая в таком большом и пустом месте. Но сигарету нужно было убрать. Грязь в этом доме всегда нужно было убирать сразу.

Кира подошла к бортику, опустилась на колени, потянулась, но не достала. Потянулась еще и еще, старалась, как ребенок, отказываясь видеть очевидное: достать сигарету рукой было невозможно. И, потянувшись еще раз, она упала: в ледяную воду, в махровом халате, не умея плавать.

И как только она упала, в голове включился маленький мотор, который включался всегда в таких ситуациях. Раскручиваясь все сильнее и сильнее, он жужжал: «Жить, жить, жить!» Он требовал жить, невзирая ни на что: пусть будет больно, пусть будет страшно. Мотор раскрутился на полную мощность и, игнорируя то, чего хотела или не хотела Кира, заставил ее руки и ноги двигаться. Она ударила по воде, и ее тонкое тело в тяжелом халате стало подниматься вверх. И перед тем, как вынырнуть и схватить ртом обжигающе холодный воздух, Кира увидела на бортике бассейна страшного старика. Он был нечесан и космат, отчего его голова казалась огромной по сравнению с грязным исхудавшим телом, едва прикрытым обносками. Но, вцепившись скрюченными пальцами в край бассейна, Кира тут же забыла о своем видении и, перебирая руками, поползла вбок, к лестнице.

Выбравшись, дрожа от страха и холода, она прежде всего стащила с себя халат и отжала его над водой. И туфли сняла и понесла в руках. А потом, когда переоделась, вернулась и тщательно вытерла все, что с нее натекло. Поискав взглядом сигарету, не увидела ее ни на поверхности, ни на дне.

– Как ты? – спросила Дина, снимая шубу, и не глядя кинула ее в сторону.

Шуба взмахнула длинной трехцветной шерстью, ее рукава, как живые, скользнули по полочке перед зеркалом, жадно сгребли ключи и записные книжки и сбросили их на пол.

Из кухни выскочила горничная, нанятая на один вечер. Она быстро подняла шубу и тихо, стараясь не попадаться хозяевам на глаза, повесила ее в шкаф. Собрала рассыпанные по полу мелочи.

– Все хорошо, – привычно ответила Кира.

– Точно? – Дина подошла ближе, взяла двумя пальцами Кирин подбородок, подняла, как в детстве, чтобы заглянуть племяннице в глаза.

Кире пришлось смотреть. Глаза у Дины были крупные, в густых черных ресницах, темные, резкие и холодные. У нее все лицо было – эти глаза, потому что ничего, кроме них, невозможно было увидеть и запомнить. Но если бы Кира смогла перебороть себя, то увидела бы, как они похожи: маленький острый подбородок, небольшие полные губы, высокие скулы, узкое лицо. Волосы у обеих были темные, но Дина красила их в черный, доводя темноту до абсолюта. Кожа у нее была гладкая, ухоженная, и никто не мог поверить, что Дине уже за сорок.

Они стояли в просторном холле друг напротив друга, замерев, обе маленькие, острые, худые, почти одинаковые.

– Ага, – с трудом ответила Кира. Она чувствовала себя еще более виноватой перед Диной, чем обычно, потому что теперь у нее был повод, стыдная тайна.

– Ну ладно, – ответила Дина, смягчаясь.

Кира была уверена, что сейчас ее тайна будет раскрыта, но Дина, всеведущая и страшная Дина, почему-то ничего не заметила. Глаза ее потеплели, и сквозь черноту стал проглядывать мягкий коричневый блик. Она отпустила подбородок племянницы и внезапно обняла, притянув к себе. Кира замерла: так и стояла, наклонившись вперед всем корпусом, как Пизанская башня, руки по швам.

– Ну и славно. – Дина выпустила ее, поддернула повыше узкие пиджачные рукава.

Дом постепенно наполнялся гостями. Следом за Диной пришел Паша, ее муж, со своим братом Костей. В руках у них были тяжелые картонные ящики с водкой. Братья были странные, очень похожие, но совершенно разных габаритов, словно, производя их на свет, кто-то потренировался на Паше и, довольный полученным результатом, создал его увеличенную копию. Костя вышел высоким, под метр девяносто, широкоплечим и грузным. Его лицо, как и лицо старшего брата, было вечно обветренным: иногда приобретало кирпично-красный оттенок, иногда бледнело до желтовато-коричневого. Носы у обоих были картошкой, глаза маленькие, водянисто-голубые, глубоко посаженные, а губы – пухлые, чуть вывернутые наружу, почти негритянские; широкие покатые лбы плавно перетекали в такие же обветренные крупные черепа, над которыми ерошились щетки коротко, почти под ноль, остриженных волос. Паша был ниже брата на голову. Худощавым назвать его было сложно, он был, скорее, крепко сбитым, ловким и подвижным.

– Куда? – спросил Паша, слегка подкидывая в руках ящик, чтобы ухватиться поудобнее.

– Не знаю, – Кира растерянно пожала плечами, – наверное, на кухню.

– Никогда, блин, ничего не знает, – зло сказал Паша и рявкнул в комнату: – Дина! Водку куда?!

– На кухню, – ответила она, выходя к ним. – Я там велела в морозилку, пусть будет похолоднее.

Дверь открывалась и закрывалась, влажный мартовский ветер вталкивал в дом Диминых друзей с женами. Кира мерзла в черном шерстяном костюме. Ей хотелось верить, что дело именно в холоде с улицы, но это было не так. Она смотрела на крупных людей с тяжелыми взглядами, похожих и на Диму, и на Пашу с Костей, и думала о том, что случилось бы, если бы все они узнали, что накануне сороковин она провела ночь с другим мужчиной. Ей казалось, они сожгли бы ее заживо или разодрали на куски своими короткими и крепкими пальцами, своими желтыми крупными зубами. И такую казнь она нашла бы справедливой, она чувствовала себя предателем и проституткой, последним ничтожеством и дрянью.

За столом оказалось человек пятьдесят. Нанятые официанты сновали по дому с тяжелыми подносами, на кухне командовал повар, горничные быстро справлялись с любым беспорядком. Все работало как часы, и нигде Кира не была нужна. Все эти люди, этот дом и это застолье могли вполне обойтись без нее. Во главе стола, рядом с ней, сидела Дина, черная и скорбная, словно тоже была вдовой.

Кира ничего не ела, не могла положить себе в рот ни куска, словно поминальная еда, коснувшись предательницы, могла ее отравить. Справа от нее сидела ее мама, Алина. Обе они понемногу отодвигались от стола, пока не оказались сидящими отдельно от всех. Мамин сосед начал разговаривать с Диной, и мама с Кирой оказались за их спинами, в изоляции, про них сразу забыли.

Странно, но на тетку Кира была похожа больше, чем на мать. У матери было прямоугольное, с поплывшим контуром и мягким подбородком лицо, маленький вздернутый нос и выцветшие волосы. Ее когда-то ярко-голубые глаза поблекли и были теперь неопределенного водянистого цвета. Последние двадцать лет мама не смеялась, молчала, сидела тихо, предпочитая укромные углы и приглушенный свет. Если приходилось разговаривать, говорила тихим бесцветным голосом без интонаций. Она как будто была надтреснута, как будто старалась как можно меньше двигаться, чтобы через эту трещину не просочились остатки жизненных сил.

Так они и сидели вдвоем за спинами у поминающих, словно чужие, словно не имели к усопшему отношения.

Гости постепенно напивались, в комнате становилось душно, и Кире казалось, что заполнивший столовую гул голосов тоже мешает ей дышать, равно как и темнота, сгустившаяся за окнами. Все было таким плотным, вещественным, отчетливым, что на этом фоне они с мамой казались несуществующими.

Убегая от духоты, Кира выскользнула из столовой и поднялась на второй этаж. Ей хотелось прийти к себе в спальню, открыть окно и глотнуть морозного еще мартовского воздуха. Однако в комнате кто-то был. На Кириной кровати лежал темный силуэт, и она отшатнулась, отступила в хорошо освещенный коридор.

– Кира, – позвал ее знакомый женский голос.

Фигура на кровати шевельнулась, щелкнул выключатель, загорелся свет рядом с кроватью. Лариса приподнялась на локте, заправила за ухо длинные жидкие волосы, крашенные в черный цвет. Корни у волос были светло-русыми, отросшими, и от этого казалось, что волосы оторвались и сейчас ссыплются вниз.

– Кира, – немного в нос, пришептывая и причмокивая губами, снова позвала Лариса. На лице у нее была неискренняя улыбка, разбавленная мнимым состраданием. – Я полежу. Устала.

Лариса была крупной женщиной с широкими бедрами и полными тяжелыми ногами. Свой тугой, отросший от невоздержанности в еде живот она плотно утягивала в платья, явно неподходящие ей по размеру, грудь и руки увешивала блестящими безделушками, которые, как бы дорого ни стоили, выглядели дешево. В свои тридцать лет она казалась намного старше сорокалетней Дины.

Кира кивнула, без боя уступая свою комнату, и свою кровать, и возможность постоять у открытого окна. Она закрыла за собой дверь и пошла в комнату для гостей. Руки у нее дрожали так, что окно открыть Кира не сумела, так и стояла в темноте, прислонившись лбом к холодному стеклу, смотрела во двор, где на темных газонах белели изрядно подтаявшие мартовские сугробы. Холодный свет уличного фонаря падал на спокойную воду бассейна в пристройке.

Тревога росла. Кире казалось, что Лариса непременно должна почувствовать запах чужого мужчины, исходящий от подушки. Это было очень плохо, потому что Лариса была замужем за Костей, а Костя автоматически означал Пашу и Дину. Эти трое, а раньше, до смерти Димы, четверо, казались ей многоголовым единым созданием, по их жилам текла одна кровь, они дышали одним воздухом и выдыхали один и тот же яд. Кира начала дрожать. Она могла оправдать себя только тем, что, если бы ее не забыли на кладбище, ничего бы не случилось.

День был холодный. Порывы ветра разбивали смерзшийся снег на надгробных плитах и бросали в лицо скорбящих колючие, смешанные с серой пылью осколки. Возле выкопанной могилы, рядом с гробом плотной стеной стояли люди. Многих из них Кира никогда не видела, а может быть, не помнила или не узнавала. Лица виделись ей смутно, сквозь слезы, но она не знала, почему плачет: то ли от горя, то ли от ветра.

Дина плакала по-настоящему. Стояла маленькая, черная на краю разверстой могилы, сцепив руки, склонив голову. Паша обнимал ее за плечи – крепко, словно боялся, что она упадет.

Дима лежал в гробу, и когда взгляд Киры скользил по его профилю, выступающему над деревянным бортом, ей казалось, что это кто-то другой. Мертвый был тоньше Димы и легче на вид. Когда ветер ударял в спину, Кира боялась, что сейчас он унесет тело, словно оно было скручено из заброшенных осиных гнезд, она как будто слышала шуршание, с которым терлись друг об друга тонкие, похожие на дешевую бумагу слои.

Потом оказалось, что все молчат и смотрят на нее.

– Прощайся, – шепнула Дина и подтолкнула Киру вперед, к гробу. – Прощайся.

Это значило, что нужно подойти и первой поцеловать Диму в ненастоящую щеку. Если бы приехали его родители, можно было бы уступить это право им, но Дина их не позвала, наверное, чтобы не портить торжественность похорон. Может быть, им так и не сказали, что их сын умер, – двум алкоголикам, живущим в обезлюдевшей деревне.

Кира двинулась вперед, склонилась над мужем. Теперь, когда ее тень падала на его лицо, он выглядел чуть более живым. Кожа из серовато-желтой, восковой, вновь стала смуглой, из-за густых темных ресниц, затеняющих нижнее веко, казалось, что Дима подглядывает. Кира наклонилась чуть ниже, все еще не решаясь поцеловать мужа в щеку, словно от прикосновения ее губ могла разрушиться цельность этой хрупкой оболочки, и вдруг услышала, как он дышит – тихо, чуть прихрапывая, как всегда дышал по ночам, когда не был пьян. В этом было что-то интимное, как будто весь мир сейчас был заключен в тесном пространстве между их лицами. Что-то шуршало – словно Дима перебирал своими ненастоящими пальцами. Кира не узнавала в этом шорохе и в этом дыхании звук мерзлых снежинок, которые ветер бросал о стенку гроба, катил по дорогому Диминому костюму. В глазах у Киры потемнело, ноги подкосились, и она стала оседать на гроб, нелепо раскинув руки.

Кто-то брезгливо охнул в толпе, Лариса ненатурально взвизгнула. Костя, стоявший рядом, подхватил Киру поперек туловища, закинул на плечо и быстро, чтобы не задерживать церемонию, вынес ее из толпы. Кира очнулась почти сразу и, покачиваясь на его огромном плече, смотрела, как при каждом шаге перед ее глазами поднимаются и опускаются надгробные камни. Их темные гранитные ребра выступали из-под истончившихся снежных шапок. Костя донес ее до скамейки перед могилой цыганского барона, с влажным китовым выдохом сбросил с плеча, усадил, убедившись, что она не заваливается набок, и сказал:

– Очухаешься – придешь.

Развернувшись, Костя быстро зашагал назад. Руки он убрал в карманы, крупную голову втянул в плечи, спасая шею и уши от резкого ветра, и в темно-сером пальто сам казался огромным гранитным памятником, который спешит вернуться к могиле.

Кира хотела встать и сразу пойти за ним, но оказалось, что идти не может. Ноги были ватные, сердце колотилось, и от усилий к горлу поднималась тошнота. Тогда Кира снова села на скамейку, закрытую от ветра гигантским надгробьем. Высокую плиту с портретом усопшего окружали колонны и статуи скорбящих женщин. Кира подняла воротник, натянула рукава пальто до самых кончиков пальцев и погрузилась в странное, похожее на транс состояние: то ли в сон, то ли в то сковывающее волю безразличие, которое охватывает замерзающих в снежной пустыне.

Погружение было глубоким, но не безвозвратным, когда в Кирином теле снова заработал и разогнался мотор: «Жить-жить-ж-ж-жить». Завертелись колеса, натянулись нити нервов, напряглись от пущенного по проводам электричества мускулы, и независимо от Кириной воли глаза ее открылись. Киру затрясло от холода, она поняла, что пальцы на руках застыли и не сгибаются. Вставать и разгибаться было больно, но мотор не останавливался, заставляя встать и пойти. Медленно переставляя ноги, Кира отправилась к Диминой могиле. Там не было людей – она увидела это издалека. На месте, где еще совсем недавно зиял прямоугольник ямы, возвышался свежий земляной холм, тщательно утрамбованный лопатами. Ветер колыхал ленты венков, пытался разворошить тщательно уложенные букеты.

Тогда Кира вышла на ведущую с кладбища дорогу. Стоянка перед воротами была пуста. Серая лента асфальта скользила вдоль кладбищенской ограды и терялась в лесу. Холодно было невыносимо. Киру трясло. Она обшарила свои карманы, но пальто было новым, и в карманах не оказалось ни телефона, ни денег. Больше всего ей хотелось сейчас вернуться к могиле барона, сесть на лавочку, закрытую от посторонних глаз, и снова почувствовать себя одинокой и спокойной. И женщины с искаженными чертами плохо высеченных из мрамора лиц плакали бы над ней, и ободряюще улыбалось бы с гранитного пьедестала ярко раскрашенное кукольное лицо пожилого цыгана. Но пошла она не туда, а вперед, к шоссе, обхватив себя руками, не столько чтобы согреться, сколько в попытке унять крупную дрожь, которая делала ее походку похожей на пляску святого Витта.

До маршрутки, а там просить и умолять взять ее без денег. Кира знала, что жалкая: худенькая, глаза огромные, подбородок маленький, а брови черные, с изломом, словно созданные специально для того, чтобы подчеркивать ее взгляд вечно обиженного жизнью просителя. А если маршрутчик не возьмет – идти пешком. Или ждать. Кира знала, что оставили ее не со зла, просто Дина слишком поглощена своим горем, а потом вспомнит и заберет: она не любила терять свое и своих.

– Вам плохо? – спросил кто-то, догоняя ее.

Кира обернулась и увидела мужчину в коричневой кожаной куртке. Ему было лет тридцать пять, он был высок и худ, за спиной нес гитару в черном потрепанном чехле.

– Нет. Нормально, – привычно ответила Кира.

Губы ее замерзли, и фраза вышла неразборчивой.

Он вгляделся в ее лицо, посерьезнел:

– Давайте-ка побыстрее.

Тяжелая рука незнакомца обняла Киру, узкий пояс тепла обжег ее плечи, словно температура его тела была выше обычной человеческой. Бок прижался к боку, Киру снова затрясло, но это была дрожь облегчения, кровь понесла тепло от бока и плеч к кончикам пальцев и щекам.

Незнакомец шел все быстрее и быстрее, заставляя ее бежать, лес сгустился вокруг, не давая ветру обжигать ее холодными касаниями, и в маршрутку Кира вошла раскрасневшаяся, жаркая, запыхавшаяся.

Незнакомец кинул несколько монет на пыльный ковролин, которым была выстелена полка рядом с водителем, и прошел вслед за Кирой к задним сиденьям грязного автобуса, в котором было натоплено так жарко, что было сложно дышать.

В пустом автобусе они сели так, что между ними осталось пустое место. Ощущение руки, обнимающей ее за плечи, быстро растворялось в душном воздухе. Ей снова хотелось спать, на этот раз оттого, что она согрелась.

– Кстати, я – Кирилл, – сказал он, бережно пристраивая гитару у ног. – А вас как зовут?

– Кира.

– Вы кого-то навещали?

– Хоронила.

– Мои соболезнования. Родственник или друг?

– Муж.

– Молодой?

– Сорок два.

– Болезнь или несчастный случай?

– Я не знаю, мне не говорили.

– Разве так бывает?

– Бывает.

– А у меня жена. Тоже молодая. Тридцать два. Несчастный случай.

Он, наверное, ждал соболезнований, но Кира промолчала. Она не умела говорить с людьми о грустном. И не смогла сказать, что провожать ее от маршрутки уже не нужно. А он пошел, и она в конце концов подумала, что он хочет, чтобы ему вернули деньги за проезд. Еще больше в своей мысли она утвердилась, когда поняла, что он хочет войти. Впрочем, войти Кира ему не позволила.

– Сейчас, подождите, – сказала она и скрылась за дверью.

Он остался стоять на крыльце и, когда она вынесла ему двадцать пять рублей, кажется, удивился, но монеты взял, а что еще ему было делать: или брать, или признаваться, что надеялся попасть внутрь. Пока Кира ходила за мелочью, он написал карандашом на клочке бумаги номер своего телефона и отдал ей.

Она не стала ждать, пока он закроет за собой калитку, быстро захлопнула тяжелую, окованную металлом дверь. С одной стороны, ей следовало бы пригласить спасителя в дом, с другой – было страшно, как будто Дима, показавшийся ей на кладбище таким живым, мог вернуться в любую минуту и, обнаружив у себя незваного гостя, решить, что жена принимает любовника.

Бок ее привычно заныл. Даже мертвый, Дима напоминал ей, как следует себя вести и как не следует. Будто спасаясь бегством, Кира отступила в гостиную и почти сразу услышала, как поворачивается в замке ключ.

– Кира! – резкий голос Дины разнесся по дому. – Ты здесь?! Ты издеваешься?! Тебя все ждут!