Текст книги "Российский колокол №3-4 2021"

 
Рань медленная.
Солнце всходит неторопливо,
Словно дерево.
Лучи распарывают оболочку,
Чтоб в раны бросил семена
Дух Рани.
 
 
Рань, медленнее!
Пусть покажется,
Что точку жаворонок ставит
На небе утреннем.
 

 
Яблоко пахнет
дикое
сквозь зиму,
сквозь город,
любовью о лете, о лесе,
сильной
дикое яблоко пахнет
бабой,
любимой пахнет песней.
Яблоко, люди, пахнет!
Памятью, что ли, стали
запахи?!
Что же, начнем по памяти
пахоту:
вскроем полю поры
и засеем по́том.
Вырастет новый город,
и зашумят колосья,
и засвистят косы,
и загремят кости,
и заблестят росы.
Люди найдут яблоко,
люди уйдут, яблоня.
Люди, эта зима
долгая, как ноябрь,
долгая, как на «я».
 

 
Вздох коровий о пастухах,
Ломкий стоит сухостой в груди.
Если все лето ходил не так,
Осенью каждая ночь грубит.
 
 
Был же кипящий ночной ковыль,
Кто-то в крови ковал-ковал,
Лязгал кнутом по бокам кобыл,
Целое племя в реке купал.
 
 
Дом на краю села – пустой,
Только кровать, фотография, печь.
Ты на пороге его не стой,
Лучше войти, затопить, прилечь!
 
 
Выдох теплый коровий гнет
Ивы к земле и корчует пни.
Это не выпь по ночам орет,
Это ноябрь, убывают дни.
 
 
Выход из рамы оконной – есть.
Выход из рамки, что на стене, —
Даже изранившись, не пролезть.
Темные реки на остром стекле.
 

 
От этой спокойной и чистой следа не осталось,
На этой дешевой и влажной следа не оставишь.
Усните, навеки усните, уральские стены,
В дыму сладкосинем, как женщины в русских вселенных,
 
 
Как женщины в юбках до пят, и как скалы – их юбки!..
На рыхлых дорогах отпетые шлюхи, как шлюпки,
Качаются вяло, прибиты попуткой к обочине,
Для нужд человеческих наспех мужьями обучены.
 
 
Усни, Златоуст, глубоко перепрятав избушки
За плечи хрущевок картонных – счастливых рубашек,
Доживших до точки старушек, до ручки – рабочих,
Усни, Златоуст, им во сне станет сладко и душно!
 
 
Горите, огни, и сосите, леса, догорая,
Ты на перекрестке не трогай меня, дорогая,
Меня растрясло по кусочкам на этой дороге.
Не трогай и дома меня, дорогая, не трогай.
 

 
Когда мне было шесть лет, меня отправили в Анапу,
в пионерлагерь.
Мы ходили на море парами – мне никогда
не хватало пары.
Я записалась в кружок «Умелые руки», а еще
в библиотеку,
Хотя принято было либо то, либо это.
От своих подружек по палате я усвоила такие правила:
Первое, что нельзя спать на сердце, иначе
оно останавливается;
Второе – нельзя есть чужое варенье, если была желтуха;
Третье – если платье обляпано борщом —
прогладь его утюгом.
 
 
Я крепко-накрепко запомнила и до сих пор чту правила эти:
На сердце никогда не сплю, следовательно —
я бессмертна;
Чтобы не гладить платья, стараюсь их
не обляпывать слишком;
Варенье подъедаю исключительно у родных и близких.
Да здравствует мое прошлое! На бетонные дорожки
брошены тени,
Впервые оказалось, что обычная трава может и порезать,
В носу занозы, а на мелководье пойманы два краба,
Но лучше – глубина, и кроме меня, никто не умеет плавать!
 

 
Святые не держат осанку,
Расслаблены бледные скулы.
Держащие мира останки
Их жесты, движения скупы.
Не то что придворные куклы
В застывших улыбках акульих —
В застывших предметах печальных
Гораздо виднее дыханье,
Чем в клетках за ребрами кукол,
Чем в блестках белков, завитушек.
Гораздо виднее волненье
В живых наводнениях шелка,
В снегах и холмистости мантий,
В медовых и масляных струях.
По ним бы скатиться на санках,
От них бы ослепнуть и крикнуть,
Но не подобает по сану,
И держит стальной позвоночник.
Святые не держат осанку,
Расслаблены бледные скулы…
 
 
И сгорбленная Богородица
(Сначала – Над, а после – Пред)
И умиляется, и молится,
И улыбается на свет.
 

Санкт-Петербург, Русский музей,

ноябрь 2002 г.

 
Я проще слов.
Любого из.
Я проще слов.
Не лучше, нет.
Не чище, нет.
Честнее? Нет.
Я – слон, но слом
и мне знаком.
Как Маяковский —
в горле ком;
пятью углами держит за.
Завидую? Ревную?
Да. Но яда слов…
Дословна – я!
И здесь,
теперь,
весной
и вся
я говорю: невинность есть
ноль в верхней части буквы «я»
и лесенка внизу.
Залезь!
 

 
А сердце как будто высосали.
Как будто уральский комар
(крупнее нигде не видывала)
Впивался и выпивал.
 
 
Глаза засмотрели трещины:
Ведь были же родники!
Теперь только кирки резкие
В урановом руднике.
 
 
Я знаю, что ночь – последняя,
Что ночь без тебя – обвал,
А сердце как будто высосали.
О вакуумный овал,
 
 
Ты тянешь за край пространство,
Как скатерть, и все – твое:
Фарфоры, фанфары, странствия.
Я вою. Я воин, но
 
 
Куда мне тягаться с бабой!
Не трогать. Не смять. Не сметь.
На что мне тягаться с бабой —
Пусть с ней разбирается смерть.
 

 
Солдаты идут по квадрату, поют песню.
В ста километрах отсюда, наверно, Пенза.
Об этом никто не знает – в строю тесно.
Солдаты идут по квадрату, поют песню.
 
 
На север, на юг, на восток, на проклятый запад,
Не чувствуя ног, но кухонный чуя запах.
За час до отбоя споткнешься, очнешься – завтрак.
Идут по квадрату солдаты, поют солдаты:
 
 
«Может, выйдет замуж, ну а может – подождет
Эти две зимы и оба лета!»
 
 
Забудешь меня – и ладно, я сам забылся,
Всей грудью дыхну на ладан, на пух землицын,
Увижу корней причуды и зерен лица,
А звезды по небу августа будут катиться.
 
 
Как все совершенно, Отче, секретно, слишком!
Но к счастью, любая сосна выше наших вышек,
И сосны краснеют от взгляда и от заката,
Идущего по квадрату простого солдата.
 

 
На синем почтовом ящике сорвана дверца,
На сине-зеленом фоне – закаты, закаты.
И ветра нету, как будто не будет завтра.
Как птица в неволе, томится свободное время.
 
 
Впервые в жизни я рада любой работе.
Но скоро пройдет и это – я точно знаю,
точнее, чувствую: баба! – живьем берите!
А выйду – на палку тряпкой, и выйдет знамя!
 
 
И, вечно пьяной, повисну позором красным
(в безветрие вряд ли получится гордо реять)
над бездной вокзала – бедной, бессонной, грязной:
не верю, но жду обратно… но больше – не верю.
 

 
Замирать у бойницы, увидев судьбу реки
Как свою, как фамилию мужа, как сумерки,
Что в глубокой тайне оставят талант и март.
Замирай хоть весь мир, не задержите аромат
Новгородских болот и слез. Свежеликий срез
Сердобольного месяца пахнет почти как лес.
Богоносные люди растут в тишине болот,
Богоносных людей ни мороз, ни медведь не дерет.
Умирают, увидев улыбку Бога в реке,
Как сияние ряби весенней на солнышке.
 

 
Акация! Твой возглас вечно длился…
Твоих изломов крики измотали,
И впору было надписать: «Mortale».
 
 
Все думали, что ты – сухая липа.
Так, мимоходом думали: «Спилить бы!»
И мимолетом птицы пролетали.
 
 
Стояла ты, как мертвый пролетарий,
Как заживо шахтер сожженный в недрах,
Как женский визг последнего мужчины.
 
 
Когда-то так стояло наше время.
Теперь стоит оно не наше вовсе,
Да что там! Время – делу, время – Бог с ним!
 
 
Все дело в том, что дело было в мае,
Гроза прошла, Христос вот-вот воскреснет,
А дерево мое еще пугает
своим безлистьем.
 
 
Акация! Твой возглас бесконечен.
Учусь терпеть, стирая зубы в порох,
И, ежедневно наблюдая почки,
я ежегодно получаю почту.
 

 
Лен, как музыка, тонок,
выше – чуть слышная синь.
Травушка траурных ноток
спрятала бездну низин.
Лен, как на штиле, – длительность,
словно высокая си.
Тише остывшего кладбища,
синяя лень висит.
 
 
Здесь все дороги – белые,
здесь добывают мел
бабы и дети малые,
эту бы землю – ел.
И подо льном, как музыка,
лег бы, чуть вздрогнув, спать,
чтобы, проснувшись, в раннюю
синь головою встрять.
 
 
Жаль только – мало времени
и неуютен крюк.
Заводям серым нервным
что ни касание – круг.
Родина – дело малое,
там добывают мел.
Дети асфальтной классики,
Я эту землю ел!
 

 
Сорвавшись почти добровольно,
молчи об утраченном мире, молчи, если хочешь
Забыть, что тебя ожидает – упасть!
Насколько возможно – внезапно, во сне
или сладко зевая,
В пасть солнца, которого много настолько,
что даже не видно. Луна
Прозрачна, как облачко или как чудом
живой одуванчик, как сердце нуля.
Смотри, как уходит внезапно страна из-под ног
и крушатся осенние травы,
Не выдержав собственной власти.
Сентябрь – мятежное время, готовятся перевороты,
октябрь откроет огонь.
 

Елена Самкова

Елена Самкова – творческий псевдоним Попковой Елены Львовны. Родилась в 1987 г. в Ногинске, Московская область. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького (училась на семинарах поэзии И. И. Ростовцевой и прозы А. Н. Варламова). С 2018 года ведущая ежемесячных литературных встреч в воскресной школе Николо-Берлюковской пустыни. С 2020 года член редколлегии ногинского ЛИТО «Лира». Лауреат Президентской премии для поддержки талантливой молодежи (2006), лауреат поэтического конкурса «Всенародная поэзия России» (г. Москва, 2008), лауреат Областного поэтического конкурса им. патриарха Пимена (2010), лауреат Международного литературного конкурса «Дом Романовых-судьба России» (г. Москва, 2014), финалист Международного конкурса лирико-патриотической поэзии Игоря Григорьева «На всех одна земная ось – 2018» (г. Санкт-Петербург), лонг-листер литературного интернет-конкурса «Золотое перо Московии – 2020». Стихотворения публиковались в журналах: «Юность» (Москва, 2008), на сайте журналов «Наследник», «Артбухта»; в альманахах: «Всенародная поэзия России» (Москва, 2008), «Молодые голоса» (Москва, 2011), «Звезда полей – 2011» (Москва, 2011), «Поэзия» (Москва, 2013); в антологии «Неопавшие листья» (Москва, 2009); в литературных сборниках: «Славянская лира – 2017» (Минск, 2017), «В тысячу солнц» (СРМОО «МАЙ», Екатеринбург, 2018), «Память поколений», «Забыть не имеем мы права» (Новосибирск, 2020), «Березовая эстетика» (Волгоград, 2020) и в газете «Берлюковское слово» (г. Ногинск).

 
В глазах у тебя отразился закат —
гурзуфский закат над морем.
И, вытянув шею, ручной Аю-Даг
играет соленым прибоем.
 
 
Над во́лнами чайки в осенних лучах
парят, отражая ноты.
Выводишь задумчиво камешком такт,
отбросив мирские заботы.
 
 
Движенья их крыльев впитают листы,
навеки застынув в звуках.
И в сумраке тают Мартьяна черты…
Все это я вспомню в разлуке.
 
 
Все это я вспомню, но только пока
бесшумно садится вечер.
В сегодняшнем дне не осталось глотка.
Укрыл пиджаком мои плечи.
 
 
Сюжет завершится, вернемся домой.
Тебя поглотит столица.
Меня усыпит подмосковный покой,
согреет ладони синица.
 
 
От встречи до встречи вновь долгий пролог
и лишь по имейлу вести.
Тебе в утешение – мир моих строк,
а мне – твои ноты и песни.
 

 
Играешь мне Чайковского «Подснежник».
Смотрю в окно: опавшая листва…
По черно-белым клавишам небрежно
скользишь руками. Грубые ветра
 
 
куражатся в саду. Знобит деревья.
С аккордом взятым небеса темней.
А до весны – пять месяцев терпенья…
Но почему мне кажется – пять дней?
 

 
…А ты ушел, как будто не́ жил,
и лето прибрало свой пыл.
Сентябрь и суров и нежен.
Рояль в молчании застыл.
 
 
Все то, что мы тогда писали,
признал ошибкой этот дождь.
Редактор он универсальный —
стирает след твоих подошв
навеки.
 

 
Когда б волшебник приоткрыл мне дверцу,
я доброе бы попросила дать мне сердце.
Искристо-солнечно оно играло б скерцо,
и от него бы можно было всем согреться!
 
 
Еще искусные бы попросила дать мне руки,
чтоб тех соединить, кто здесь в разлуке.
Переплела бы параллели в перекрестки,
забыты были б километры, мили, версты…
 
 
И быстрые бы умолила дать мне ноги
скитальца каждого встречать в конце дороги
горячим чаем, ароматом тмина,
заботою и местом у камина.
 
 
Да напоследок зренье дать такое,
чтоб замечать страдание людское.
Ни делом, словом, взглядом или вздохом
обиды не доставить ненароком.
 
 
Рассвет безжалостно сотрет минуты чуда,
разлившись серым цветом отовсюду.
Замолкло скерцо, позабыты ноты.
Вновь в новый день – в мир логики, расчетов.
 
 
А осень мертвенным дыханием аллеи
прогонит чаянья, оставив дух потери.
Строптиво капли дождевые станут биться
о крыши, ветви, тротуары, лица…
 
 
И вдруг одна из них отчаянно и смело
в мою ладонь сорвется неумело,
доверчиво искрясь в потоке света,
и я поверю ей легко и беззаветно.
 

 
Светлая тронет звезда
черные струны веков.
Память истлеет тогда,
если погубят любовь.
 
 
Только гнетущая ночь
зыбких, несбыточных снов
мне наиграет точь-в-точь
эхо любимых шагов.
 
 
Вербную музыку глаз
тихой недели Страстной.
В первый, решающий раз
спор с неизбежной судьбой!
 
 
Мне бесконечно прощать
сердцем бесхитростных строк,
ну а ему вопрошать
суетных, тленных щедрот.
 
 
Но неизменная боль
в иглах терновых венца
красной падет скорлупой
от расписного яйца.
 

 
Молчанье стен, молчанье глаз,
молчанье душ и рук.
Нет ни движенья напоказ.
День майский слеп и глух.
 
 
Неясно тает где-то вне
последний твой аккорд,
так все живущее во мне
забудется, пройдет.
 
 
Но бьются, бьются взаперти,
как стая редких птиц,
слова! Им только б путь найти
чрез тысячи границ!
 
 
Застыли травы на лугах,
и дышит все едва.
Мы жили пусто, наугад,
лишь музыка права.
 
 
То вальс играешь, то канкан
и от сонаты дрожь.
Вся сущность в нотах – в дар векам,
ни строчки не сотрешь.
 
 
И тени преданных надежд
заполнили наш зал.
Как долго мы блуждали меж
рядов кривых зеркал.
 

Дмитрий Чернышев

Дмитрий Чернышев – псевдоним петербургского эстета, метафизика, автора нескольких книг стихов. Поэт, в чьей родословной соседствуют загадочные вепсы и польские рыцари, известен с 90-х годов прошлого века, его верлибры и гетероморфные тексты вошли в различные сборники и антологии, переведены на английский, итальянский, испанский, немецкий, польский, финский и французский языки. Информированная о травмах и гендерных вопросах антирасистская поэтическая практика Чернышева основывается на личном опыте. Ведь он потомок жестоко угнетенного негра, бывшего раба, которому «престрашного зрака» императрица Анна дала в насмешку фамилию Ганнибал – в честь несчастного африканца, доведенного римлянами до самоубийства… Такой культурно-значимый опыт, основанный на общественных связях, уникален для России.

«…»

городу и миру

мне нечего сказать –

я только люблю

«…»

мой князь – святой

«…»

ТВОЙ ЛЮБОВНИК ПРИЗНАЛСЯ ПОД ПЫТКОЙ:

[но мы знали и сами]

леди босая

девочка босиком

«…»

Высшая мера

защиты – смерть

Высшая мера

самозащиты – смерть

[закончите

без этого слова]

«…»

А ты знаешь,

[ЧТО]

вдру

г началась осень?

Посвящается tb

 
Любимая,
а ты уже сожгла Коран?
А в чьем переводе?
Можно сжечь Веревкина, Крачковского,
еще парочку – они
не оскорбляли
Господа нашего, но!
 
 
Они были
НЕДОСТАТОЧНО ТОЧНЫ
 

 
Если кто-то в городе «хххххх»
что-то сделал раз, и два, и неоднократно
с вьетнамской девочкой, и не с одной,
а потом
на него надели шесть автомобильных покрышек
и подожгли,
это не значит,
что мы не пьем кофе
в Ленинграде,
на углу Владимирского, и не называем это
«Сайгон».
 

Светлой памяти А. Макарова (Кроткова)

 
я т
ебя л
юблю
 

Людмиле Казарян

 
– Давно ты ела печеных ежей?
– Нет!
Здесь никак…
Здесь глина плохая!
– А грачей?
– А нам лендлорд
не позволяет!..
 

 
Я знаю
несколько способов тебя обидеть.
От булавочного укола до газлайтинга,
когда от страха сама себе перегрызешь вены.
 
 
Но я никогда
не делаю
ничего!
Почему ты сказала, что я злодей?
 

 
Есть что-то,
что: «Солнце сияет».
 
 
Нет никого
..?
Ыгн..?
 

Я

тебя

люблю

ВНИМАНИЕ:

Данный текст является моей интеллектуальной собственностью.

Современная проза

Галина Кацюба

Родилась в Казани 26 августа 1969 года. В 1991-м окончила Казанский государственный университет им. Ульянова-Ленина по специальности «журналистика», в 1995-м-Всероссийский государственный институт кинематографии им. С. А. Герасимова (сценарный факультет, мастерская Анатолия Усова), в 2003-м – Высшие литературные курсы Литературного института им. А. М. Горького, в 2012-м защитила диссертацию «Антропософский дискурс в прозе А. Белого и В. Хлебникова» на кафедре истории русской литературы XX века филологического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. С 2002-го член Союза писателей России. Публиковалась в газете «Московский комсомолец», журналах «Наша улица» (Москва), «Идель» (Казань), «Тело поэзии» (Москва), «Лифт» (Москва), «Столица» (Москва), «Острова» (Нью-Йорк), «Слово/Word» (Нью-Йорк).

 
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой
 

Отрывок из «Интернационала»

Э. Потье в переводе А. Я. Коца

Прошел год с тех пор, как аспиранты Института философии решили пожениться. Ивка – всегда готовая разрыдаться, тонконогая и худорукая, с длинными спутанными волосами, похожая на плакучую иву, темой ее диссертации было «православное сознание». И Лев – реинкарнация Льва Троцкого, с такой же острой революционной бородкой, за ношение которой в сталинское время отправляли в ГУЛАГ. Лев писал диссертацию по идеологии троцкизма и во всем подражал вождю мирового пролетариата… Они мечтали прожить вместе двести лет, стать «китами» науки и все время расти, как настоящие гренландские киты, а теперь умирали от скуки вдвоем, ожидая гостей за праздничным столом.

– К нам никто не придет, мы как прокаженные! – сказала Ивка и заплакала.

Ненавидя женские истерики, Лев перевел трепетный взгляд на портрет Троцкого на стене в золоченой раме. Тезка в ответ приветливо блеснул стеклами очков. Между двумя львами завязался немой диалог: они обменивались мыслями, минуя пространство и время. Лев-старший дружески советовал: «Ни мира, ни войны! Держись, старик!», младший благоговел перед животворящим образом Учителя…

Ивка враждебно относилась к фигуре Троцкого, сразу почуяв в нем соперника. Она устраивала скандалы: «Или я, или этот фантом…» Избегая семейных ссор, Лев пробовал забыться в занятиях фортепианной музыкой. Ему удалось поступить в первый класс детской музыкальной школы. Не только котлеты в школьной столовой пленяли его. Подлинной причиной было горячее желание Льва выучиться играть коммунистический гимн Пьера Дегейтера – «Интернационал». Эту жгучую, сладостную для Львиного уха мелодию он мурлыкал себе под нос днем и ночью, называя ее «эрекцией духа», и слышал, как другие голоса вторят ему, перелетая из эпохи Четвертого интернационала, который был, есть и будет всегда!.. И вот, пройдя через унизительную пытку разучивания гамм и фортепианных этюдов для младшего школьного возраста, Лев приблизился к святая святых – взял аккорд, набрал в грудь воздуха и запел фальшивым от волнения фальцетом: «Вста-вай, про-кля-тьем зак-лей-мен-ный…» И тут произошло то, что на языке диалектики называлось «переходом количества в качество»: застучала кровь в висках, задрожали колени… он мял руками белые клавиши и тяжело сопел. Силясь преодолеть дьявольское наваждение, Лёвушка захлопнул крышку пианино, больно прищемив себе палец… но через минуту пришел в себя и заиграл заново. Второй раз он сбился после окончания куплета «Кто был ни-кем, тот ста-нет всем», его голос осекся, голова закружилась, и он застонал в такт любимой мелодии… Лев пристрастился исполнять «Интернационал» и предаваться под звуки пианино неизведанным наслаждениям.

Ивка ничего не знала о «фортепианофилии» супруга, искала причину семейного разлада в его любви к ненавистному разлучнику Льву Троцкому и, сгорая от стыда, покупала журнал для геев «Он и он», стараясь разобраться в постигшем ее несчастье. Бедняжка не догадывалась, что ей нужно гораздо более крутое издание: «Он и оно»… Впрочем, Лев относился к новому увлечению легко, семью из-за пустяка бросать не собирался и, шутя, называл свою слабость «рождением трагедии из духа музыки».

Лев не расставался с вредной привычкой еще и потому, что был абсолютно уверен в своей жене, глубоко изучив особенности ее организма. Ивка обладала уникальным раздвоенным лицом, точно сошедшим с асимметричных полотен Модильяни. Правая его часть была чувственно-прекрасной, с припухшим краем сочных губ, левая – казалась сухой и постной, с углом рта, похожим на грозовую молнию. Разительное отличие двух половин этого необычного лица имело диалектический характер: они были противоположны друг другу, как тезис и антитезис. И если правая сторона Ивкиной головы умирала от горя, левая, используя стресс для улучшения мозгового кровообращения, работала над диссертацией, которая изменит мир и будущее русской философии.

Двуликая Ивка вечно колебалась и не могла отважиться на серьезный разговор с мужем, хотя с горечью понимала, что своим бездействием поощряет полигамию. В отчаянии она увлеклась экспериментами уехавшего в Америку русского натуропата Савла Заморённого, лауреата престижнейших международных премий – Шнобелевской и премии Дарвина – и стала адептом заморённовского учения… Бывшая чудо-повариха посадила Льва-мясоеда на жесткую очистительную диету, и вместо привычного антрекота, лангета или эскалопа благоверного ожидали зарумянившиеся на сковороде семена льна, котлеты из листьев сенны, пироги с крушиной. «Это продлится до тех пор, пока троцкистской паранойе не будет положен конец!» – пригрозила мужу Ивка и провозгласила Великого целителя Савла Заморённого Мессией…

Никто не хотел поздравить молодых в годовщину их свадьбы. Ивка утирала слезы у накрытого стола с дорогими настойками, маркированными товарным знаком «Заморённые». Лев облюбовал бутылку с надписью «Бальзам „Божья коровка“», но, вспомнив, как несправедливо мало живут эти самые сексуальные в мире насекомые, разбавил свой стакан «Эликсиром долголетия из Красного морского ежа» и сделал глоток. Коктейль вызвал перманентный переворот в желудке Льва: причем революция произошла не в одном отдельно взятом мышечном органе, а сразу во всех периферийных и слаборазвитых отделах его пищеварительного тракта!

Перепуганная Ивка принялась читать вслух энциклопедию «Скорой помощи» Мессии Савла Заморённого. Эпиграфом к этому сочинению служили слова из Евангелия от Матфея: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное!» Ивка декламировала притчу об универсальном рецепте от всех болезней – Божественной Кружке Эсмарха. Лёва затыкал уши: в тайниках своей богобоязненной души он считал это святотатством и признавал только одного Мессию, чья Голова Мученика с кровавой раной от ледоруба была для него священнее Распятия Иисуса Христа!

Первым, кто засвидетельствовал свое почтение молодоженам, был отряд красных тараканов. Стройными военными колонами они прошагали между тарелками нога в ногу, салютуя главнокомандующему… Лев сам вывел эту диковинную разновидность, подкармливая армию прусаков томатным соком. Он считал красных прямокрылых добрым знаком на избранном им тернистом пути троцкизма. Но Ивка, его возлюбленная муза, не одобряла гениального мичуринца!

«Трах-тарарах!» – прогремел в коридоре пушечный выстрел крейсера «Авроры». Так работал сломанный дверной звонок, с тех пор как Лев его отремонтировал, перепутав все провода: каждого гостя ожидало боевое крещение током. Жертвой «красного террора» оказался младший брат Льва Михаил, только что прилетевший из Америки.

– Звонок меня немного контузил, – вошедший покачивался от крепкого электрического удара, но изо всех сил старался ослепительно улыбаться.

Несколько лет назад Майкл уехал в США, сделал там головокружительную карьеру менеджера по продаже женского белья и вернулся домой в поисках невесты. После разлуки Лев едва узнал брата: вместо сколиозного астматика он увидел настоящего плейбоя: широкоплечего, загорелого, с голливудской улыбкой некогда кривых зубов.

Лев церемонно познакомил супругу с американским атлетом. Майкл преподнес подарок своей невестке – великолепный полупрозрачный купальник «нанокини». Ивка его примерила, демонстрируя перед изумленными мужчинами полное отсутствие целлюлита на своем худощавом теле… Майкл едва не лишился чувств, он был близок к обмороку.

– Женщины в Америке страдают от большого веса и часто умирают от неудачно сделанной липосакции! – прохрипел он брату.

Лёва ревниво надулся, достал сигарету и задохнулся кашлем курильщика.

– А мужчины в России страдают от прокуренных легких и часто умирают от рака! – Ивка испепелила мужа взглядом.

Стремясь побороть душевную боль в своих затемненных легких, Лев зорко следил за изменившимся Ивкиным лицом: две такие разные его половины неожиданно пришли к гармоничному согласию: румяные и счастливые, они стали похожи друг на друга, как единоутробные сестры!

– Ты в порядке? – с участием спросил брата Майкл и, улыбаясь, добавил: – У американцев принято обмениваться друг с другом «ультразвуками», как это делают дельфины: «You о’кау?» – «О’кау!»

– А у русских принято угрюмо молчать, когда к ним ласково обращаются! – будто из ружья, выпалила Ивка.

Майкл с искренним братским сочувствием наблюдал парад красных тараканов, с военной выправкой марширующих по столу. «Коммунистическую демонстрацию» приветствовал Наркомвоенмор, блистая стеклами очков с транспаранта в золоченой раме.

– Троцкистское движение насчитывает десятки тысяч членов во всех странах мира! – произнес Майкл с пафосом, надеясь поднять рейтинг брата в глазах его жены.

– И все они носят бородку а-ля Троцкий? – Ивка провоцировала «охоту» на льва.

У Лёвушки был некрасивый, безвольно скошенный подбородок, которого он очень стеснялся и прикрывал бородой. Он застенчиво, по-родственному спросил у Майкла, нельзя ли ему в Америке сделать пластическую операцию. Ивка посоветовала Льву «лучше потратить деньги на лоботомию».

Но самый жестокий удар Ивка нанесла мужу, когда во всеуслышание заявила, что ей осточертела русская философия, – она мечтает сделать в США карьеру менеджера по продаже мужского белья! Лев потерял самообладание и в сердцах обозвал жену «философской проституткой», потрясенный ее двуличностью. От такого оскорбления доселе цельное лицо Ивки снова распалось на части: правая его половина по-бабьи разревелась, левая – повела себя иначе: логически вычислив, что женские слезы могут не понравиться Майклу, живущему в свободной Америке, стране феминизма, схватила со стола стакан с недопитым коктейлем и выплеснула на Льва. Посрамленный муж замахнулся, чтобы ударить жену «по-русски». Майкл заслонил Ивку и выволок из квартиры… В лифте они целовались так, будто находились в свободной Америке, стране феминизма, и обменивались друг с другом «ультразвуками», как это делают дельфины: «You о’кау?» – «О’кау!»

Влюбленные не заметили, как дверки лифта открылись, – перед ними грозно стоял Лев: голый и худой, он был страшен и напоминал изъеденный червями скелет Троцкого. Лев вызвал Майкла на кулачный бой и затеял драку по правилам, которые он смутно помнил по поэме Лермонтова «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Майкл не поднял руку на брата. Он стоял неподвижно, удары отскакивали от упругого тела, как мячи от ракетки во время игры в пинг-понг. Лев молотил по нему костлявыми кулаками и разъяренно рычал, но внезапно его силы иссякли… В смятении Ивка подбежала к мужу: не повредил ли пианист свои руки? Заметив, что пальцы Льва покраснели и распухли, она начала громко всхлипывать: «Как же ты будешь играть „Интернационал“!» – и потащила раненого домой.

Оставленный без внимания Майкл поплелся следом. Но едва он собрался переступить порог дома, Лев проверно запер дверь перед его носом. Растерянный Майкл с недюжинной силой нажал надверной звонок… «Трах-тарарах!» – раздался залп «Авроры», возвещая о мощном электрическом замыкании. Через секунду за дверью послышался грохот падающего тела. «Каин! Где брат твой Авель?»

Ивка рванулась на помощь, но Лев загородил ей дорогу…

Как большинство женщин, Ивка боялась неизвестного за океаном. Она открыла энциклопедию «Скорой помощи» Мессии Савла Заморённого… Перед ее глазами стремительно проносились тревожные образы, описанные в сакральной книге как симптомы тяжелой нервной болезни – американофобии: Бруклинский мост, странные силуэты людей с головами-экранами, где мерцали цифры годовых доходов.

Лев с удовлетворением наблюдал, как на взволнованном лице Ивки отражались следы сложной диалектической борьбы. В «тезисе» она безутешно рыдала о Несравненном Майкле, о свободной Америке, стране феминизма, и о своей несостоявшейся карьере менеджера по продаже мужского белья. В «антитезисе» ее другая, неземная сущность ликовала и грезила о диссертации, которая изменит мир и будущее русской философии. «Тезис» с «антитезисом» боролись недолго, дальше произошел «синтез».

«К черту Америку!» – решила Ивка, разорвала на части подарок Несравненного – купальник «нанокини», перевязала его кусками пострадавшие в кулачном бою пальцы Льва, села с ним за пианино, и они заиграли «Интернационал» в четыре руки.