Текст книги "Российский колокол №3-4 2021"

Тайные гости Киры тасовались, как карты в колоде, с легкостью скользя мимо Дины и не встречаясь друг с другом. Николаева появлялась в выходные по утрам. Дина заглядывала не каждую неделю, в будни и, как правило, вечером или днем, по пути с одной рабочей встречи на другую. Кирилл приходил ближе к ночи. Он фактически жил у нее – ел, спал, принимал душ. Кира стирала и гладила его рубашки и нижнее белье и аккуратно складывала в ящик комода в гостевой спальне. Комод то заполнялся, то пустел, и сложно было понять, как Кирилл определяет статус, в котором находится здесь. Он был совершенно равнодушен к ней: не злился, не разговаривал, почти ничего никогда не просил, принимал все, что она давала, без возражений и раздражения. Иногда проявлял все ту же заботу, но рассеянно и скорее автоматически, чем из желания сделать приятно. По-прежнему не бил. Впрочем, в его настороженных жестах, напряженных движениях шеи, колючих взглядах Кире виделась привычная угроза. Она знала, что рано или поздно он тоже сделает это, – в конце концов, Дима ударил ее не сразу.

Если бы Кира умела задаваться вопросами, она давно спросила бы себя, зачем Кирилл ходит к ней каждую ночь. Но она не привыкла подвергать действия сильных людей сомнению. Единственный вопрос, который волновал ее, заключался в том, что будет, если о гостях узнает Дина. Впрочем, деваться ей было некуда: их присутствие ими самими было помечено как неизбежное, и Кира смирилась, как смирилась и с неизбежностью кары.

Впрочем, пока Дина не видела ничего. Она даже не заметила заварочный чайник, который Кира не посмела снять с подоконника. Занятая своими делами и мыслями, Дина впервые в жизни относилась к Кире безразлично. Чаши весов успокоились, стрелка замерла посередине. И вдруг оказалось, что для Киры нет большего блага, чем когда люди относятся к ней никак. Для нее наступил покой, боль и страх отодвинулись, туман рассеивался, и Кира постепенно чувствовала, как меняется сама. Ее тело становилось сильнее, мысли – яснее, голова – легче. Так чувствует себя человек, который восстанавливается после долгой болезни, снова начинает жить.

И только Николаевой не было безразлично. Она пришла через неделю, в субботу утром, и, поскольку в прошлый раз рассказывала сама, на этот раз потребовала исповеди от Киры.

– Господи, как ты тут живешь одна? Страшно же! – сказала она, укладывая на кусок хлеба ломти копченого мяса. Ее взгляд впился в Кирино лицо, это было страшно и неуютно.

– Я привыкла, – ответила Кира и, мучительно подбирая слова, добавила: – Дима часто был в командировке.

И хотя ни поза, ни выражение лица ее, ни мимика не изменились, Николаева вдруг отложила в сторону бутерброд, встала, подошла и обняла Киру, утопив ее лицо в своем огромном животе.

– Ах ты, бедная моя. Одинокая. Вот мы, бабы, дуры, да? – Николаева шмыгнула носом и отошла.

Оказалось, что она действительно плачет, и Кира не знала почему.

– Ну, экскурсию мне, что ли, устрой, – сказала Николаева.

Поднялись на второй этаж, зашли в спальни, кладовые и ванные комнаты. Спустились, и тут Николаева обратила внимание на картину, висевшую возле лестницы.

– Страхота какая, – сказала она. – Дорогущая, наверное?

– Я не знаю, – ответила Кира.

– Муж покупал?

– Да, муж.

– Ну, богатый человек ерунду себе на стену не повесит. Слушай, у Катьки Вересовой – помнишь ее? – кто-то там в музее работает. Давай ей картину свезем – на экспертизу.

– Нет, – ответила Кира, и в глазах ее почернело от страха. Для нее вынести картину из дома было все равно что нести к офтальмологу для осмотра вырезанный у пациента глаз.

– Господи, что ж ты нервничаешь так? Что ж ты так трясешься-то? Вот вы, богатые, двинутые, точно. Значит,

дорогая картина, раз ты за нее так переживаешь, – прогремела Николаева. – Да, кстати, я ж подарки тебе принесла. Чтобы тут хоть чуть порадостнее стало.

Она бросилась в прихожую и вернулась с пакетом, из которого достала подсвечник в виде лягушки, украшенной зелеными и фиолетовыми стразами, и цветок в горшке. У лягушки недоставало левого глаза, горшок был щербат, с несвежим подтекающим поддоном. После него на стеклянном столике оставался неряшливый отпечаток.

Определив места для даров, отправились осматривать первый этаж. Николаева поразилась наличию бассейна и полуподвала с сауной и тренажерным залом. В прихожей одолжила еще денег. Не дожидаясь, пока Кира проводит ее дальше, прошла узким коридором и уперлась в запертую дверь.

– А там что?

– Это Димин кабинет.

– Заперт, что ли?

– Да, Дима всегда запирал.

– Ну так поискала бы ключ.

Кира промолчала. Это было под запретом, табу – не только отпирать глухую серую дверь, но и заходить в ведущий к ней коридор. Он был такой узкий, что напоминал сведенные ладони человека, который готовится прихлопнуть вползшую между ними тварь.

– Вот ты все-таки рохля. Как в школе была, так и осталась. Там же все твое теперь, чего ты трясешься?

– Там документы. – Кира подумала о Дине, и голос ее пропал, истончился, стерся.

– Ну, документы. И чего?

– У них с Диной был общий бизнес.

– Ты тетку, что ль, боишься? Ху-у-у… Ну она кто тебе? Никто! Никто, понимаешь? Ну отдашь ты ей бумажки, если ей надо. Ты хозяйка тут! А она что тебе сделает? Убьет, что ли?

– Нет, не убьет. – Кира ответила, не успев подумать, быстро и громко, потому что знала, что убьет, и спешила отрицать это.

Поняв, что настаивать на поисках ключа пока бесполезно, Николаева вздохнула и вернулась на кухню, где на столе все еще лежал бутерброд с копченым мясом, а в морозилке дожидался килограммовый брикет мороженого, который Николаева назначила взять с собой для сына.

В обмен на мороженое, а может быть, не в обмен, а просто жадно желая определить реальную цену каждой из увиденных ею в доме вещей, в следующую субботу Николаева привела с собой музейную девушку. Кира, обычно принимавшая чужих людей равнодушно, почувствовала искреннее удивление: настолько новая гостья была чужда обстановке ее холодного дома.

Окна в доме были огромными, но то ли из-за тени вяза, то ли из-за того, как он был развернут относительно сторон света, то ли по другим каким-то причинам солнце никогда не попадало в комнаты. Кира видела солнечный свет, обрамленный оконными рамами, издалека, касалась его лишь изредка, когда случалось пойти в магазин или выбросить мусор. Но с музейной девушкой он словно сам втек в дом через входную дверь. Гостья скинула желтые ботинки, размотала горчичный шарф, повесила на вешалку пальто цвета подсвеченных солнцем осенних липовых листьев и встряхнула льняными волосами, перебрасывая их на плечо. Волосы потекли по ее груди нежным шелковым платком. Музейная девушка оказалась одетой в коричневые брюки и оранжевый свитер и вся как будто вышла из погожего осеннего дня, так неподходящего к солнечной, но ветреной и колючей мартовской погоде. Она двигалась широко и мягко, совсем не так, как Дина или Николаева, была большой и полнотелой, но талия ее была тонкой, а бедра красивыми, как у высеченной в камне Афродиты.

В гостиной она умножила золотистый солнечный свет, став, на памяти Киры, первым человеком, которого дом не подчинил себе, но которому подчинился дом. Рассматривая картину, музейная девушка отошла подальше от нее, встала почти вплотную к серо-голубой стене, и стена позади нее заиграла крохотными золотыми бликами. Ее оранжевый свитер отразился в металлических вставках мебели, в стекле встроенных стенных шкафов и столешницах журнальных столиков.

– Очень хорошая работа. Очень-очень хорошая, – сказала музейная девушка.

– Дорогая? – тут же спросила Николаева.

– Сложно сказать. – Девушка задумалась. – Понимаете, я не оценщик, но на цену картины влияет имя художника и возраст работы…

– И все-таки? – настаивала Николаева.

Музейная девушка окинула ее спокойным взглядом, и Николаева притихла, стала меньше, съежилась, как тень под полуденным солнцем.

– Живопись, повторюсь, качественная, так что даже от неизвестного художника может стоить тысяч сто, сто пятьдесят.

– А вы не знаете имени? – спросила Кира.

И никто не понял, что сейчас, в присутствии музейной девушки, мерцающей благородной позолотой, только что произошло небольшое чудо. Кира впервые в жизни захотела чего-то, пусть простого, пусть только узнать имя – и задала вопрос.

– У меня есть предположение, – ответила музейная девушка, – но я не уверена. На полотне подписи нет, но стиль узнаваем, хотя…

Она сделала несколько легких шагов, осторожно взялась за раму двумя руками, и картина на удивление легко отошла от стены. Кира всегда думала, что она невозможно тяжелая, но оказалось, что это не так, и она увидела, как испуганно вздрогнул холст.

– Да, так и есть, смотрите, – сказала музейная девушка и поманила рукой Киру, признавая ее хозяйкой картины и дома. Кира подошла и робко заглянула за полотно. На грубом желтовато-сером холсте размашисто и неразборчиво были написаны маркером разновеликие буквы и цифры.

– Расчитать, конечно, сложно, но я эту подпись знаю. Это Багров, Валентин Юрьевич. И дату видите?

– А что с датой? – Николаева подошла к Кире вплотную и прижалась к ней животом и грудью, чтобы тоже иметь возможность взглянуть на изнанку холста.

– Две тысячи седьмой, одна из последних его работ.

– Это хорошо? – жарко дыша Кире в ухо, спросила Николаева.

Музейная девушка осторожно опустила картину на место.

– Это удивительно, – ответила она. – Дело в том, что… ну, как вам сказать… Никто не видел работ Багрова после, наверное, две тысячи четвертого, может быть – пятого.

– Почему? – спросила Кира, и только тут осознала, что впервые в жизни искренне интересуется и задает вопросы, и сама испугалась этого нового для себя состояния. Но так на нее действовали позолоченная музейная девушка и картина, которой она так уверенно касалась руками. И написанные на полотне лица вдруг стали казаться не столько страшными, сколько сложными и непонятными. Их хотелось разгадать, но как подобраться к ответам, Кира не знала. Она никогда раньше не думала про картины иначе, как про красивые или некрасивые. И всякая пугающая или тревожащая живопись прежде автоматически определялась ею как некрасивая, Кира старалась ее избегать, если могла. Но в этих разинутых ртах, озаренных отблеском оранжевого свитера, вдруг оказалось что-то большее, чем уродство.

– Почему? – переспросила музейная девушка. – Он заболел. К сожалению, это было душевное расстройство. Он просто заперся у себя в доме, и никто не знал, пишет он или нет. Оказывается – писал. Понимаете, вообще он начинал с традиционных советских пейзажей: урбанистических и производственных – с легкой долей условности. Типичный такой крепкий советский художник из областного центра. Полностью попадал в линию партии, был признан и по-своему даже известен. А в перестройку вдруг поменял стиль. Хотя, может быть, ему всегда была свойственна эта манера, но он ее подавлял, заставлял себя писать «как надо»? Кто знает? Когда я училась на первом курсе, как раз ходила на его последнюю выставку и даже была у него дома. У него был частный дом – фактически мастерская с лежанкой в уголке. Помню, дом странно выглядел – Багров там окна расширил, непривычно было: обычная изба и такие окна вдруг. Кстати, мне почему-то кажется, что где-то здесь он и жил. Район точно тот, но здесь все так изменилось. Раньше домишки стояли ветхие, теперь – коттеджи в основном.

– Он жив? – снова спросила Кира. Ей непременно нужно было знать про художника.

– Нет, к сожалению. Умер. Как раз в две тысячи седьмом. Сгорел вместе с домом.

– Как – сгорел? – ахнула Николаева. В этом выдохе не было сочувствия, только жадное смакование чужой беды. Не упоение, а страх перед тем, что такие вещи происходят, и облегчение, что не с нами, и осуждение того, кто умер так глупо. – Отчего?

Музейная девушка покачала головой:

– Никто не знает. Он ведь был очень больным человеком. И одиноким. Могло случиться что угодно.

Она поправила картину и начала отступать, но остановилась, сказала:

– Смотрите, вот и он сам. Видите?

Она показывала на одно из лиц на картине, одно из многих, с раззявленным ртом и темными провалами глаз, и лицо было точно такое же, как все остальные.

– Нет, – ответила Николаева.

Музейная девушка нахмурилась, но лицо ее при этом стало не страшным, а почему-то смешным. Достав смартфон, начала что-то искать, перелистывая страницы плавным и широким движением, ее пальцы словно отбрасывали в воздух ненужные листы. И наконец нашла, повернула экран – снова к Кире, не к Николаевой.

– Смотрите, вот он – Багров.

С фотографии на Киру смотрел пожилой человек с широким лицом, печальными глазами, копной жестких седых спутанных волос и короткой, но тоже неряшливой бородой.

– А теперь сюда. – Музейная девушка снова показала на лицо в самом низу картины, и сначала Кира ничего не увидела, а потом изображение проступило, как в детской книжке с иллюзиями. Два словно небрежных мазка сверху и снизу от лица стали бородой и растрепанной гривой. И лицо оказалось чуть шире других, и даже уголки условно изображенных глаз оказались печально опущены.

Чем дольше Кира смотрела на картину, тем больше понимала, что людей должно быть много больше, что художник изобразил только малую часть огромной толпы и людские потоки движутся, закручиваются спиралью, утекают в огромную воронку, в центре которой (или над ее центром) расположен автопортрет. И вся картина для Киры вдруг пришла в движение, лица неслись на огромной скорости, и голова кружилась, выхватывая из потока отдельных людей, отмечая индивидуальные черты.

– Очень хорошая работа, – повторила музейная девушка, обращаясь к Кире. – Наверное, лучшая у Багрова. Если решите продавать, позвоните нам, хорошо? У нас есть немного его живописи, но такого качества нет ничего. Вы позволите, я сфотографирую?

– Да, конечно, – поспешно ответила Кира. Ей хотелось угодить золотистой гостье – искренне, от всего сердца.

Музейная девушка сделала несколько снимков на смартфон, потом снова приподняла картину и сфотографировала подпись. Кира не удержалась и опять взглянула на изнанку холста, такую грубую, прочную, крепкую, простую, в отличие от текучего тревожного изображения. Пока музейная девушка прицеливалась смартфоном, Кира успела прочитать фамилию художника, а еще понять, что два слова, написанные рядом с ней, вовсе не имя и отчество, как она ошибочно подумала в начале.

Стиговы топи.

– Что там написано? – спросила она, показывая пальцем.

– «Стиговы топи», – ответила музейная девушка.

– Что это значит?

– Это «Энеида», Вергилий. Эней спускается в Аид и видит устремившиеся к Харону души умерших. «Молви, о дева, – сказал, – что значит к реке устремленье?» Как-то так. И Сивилла ему объясняет, что Харон переправляет через реку только тех, кто был погребен. Почитайте, если интересно.

– Стиговы топи, – прошептала про себя Кира. – «Энеида».

Слова ускользали от нее, они были непривычными, чужими, услышанными в первый раз. Она хотела повторить, но звуки смешались, в памяти не осталось ни названия, ни имени, ни сложно составленных строк. Она ничего не читала со школы, и даже в школе не умела учить наизусть, и за двойки была бита, бита, бита Диной, но от постоянных побоев запоминала все хуже и хуже. И Кира попросила:

– Запишите мне, пожалуйста, как это называется.

– Что называется? – Музейная девушка обернулась, и оказалось, что она стоит уже в дверях, уже уходит.

– Книга…

– «Энеида»? Конечно. Давайте бумагу и ручку, я запишу.

Девушка выглядела удивленной, озадаченной, и в Кириной голове взрывались ярко-красные шары жгучего стыда. Она скользнула мимо гостьи в прихожую и, вынув из ящика комода блокнот и карандаш, нашла страницу, свободную от телефонов бытовых служб и заказа продуктов из магазина.

«“Энеида”, Вергилий, книга шестая», – написала музейная девушка, а внизу оставила свой телефон и имя – Марина Панина. Почерк у нее был крупный и круглый, как она сама.

Кирилл пришел около полуночи. Увидев, что Кира еще не спит, – а она специально ждала его, не разрешая себе дремать, – он молча прошел на кухню, вымыл руки и сел на высокий стул у барной стойки. Кира так же молча положила на тарелку бифштекс с картофельным пюре, полила соусом и поставила тарелку перед ним. Он начал есть, а она вернулась к шкафчикам, достала чашку и налила ему горячего чая.

И после этого что-то случилось. Туман в голове сгустился, спасая от ужаса осознания. Это была реакция на утренние разговоры, на влившееся в дом золото солнечного света, на вопросы и искренний интерес и записанное название книги. Этого словно оказалось слишком много для Кириных нервов, для ее головы, для всей ее жизни. Туман сгустился внутри и вне ее, укутал коконом, но что-то было не так: тревожные сигналы, словно электрические разряды, пронизывали туман на периферии, где-то вдалеке, и потом в голову, искрясь, вплыл холодный фиолетовый наэлектризованный шар, и Кира поняла, что замерла с чашкой в руках и стоит, глядя в одну точку, а Кирилл не ест и смотрит на нее прямо и пристально.

Осознание того, что она опять застыла, замерла, отключилась и что ее застали на месте преступления, спустило с цепи ужас. Эта сцепка, эта последовательность психических действий за десять лет брака с Димой стала неразрывной.

Рука Киры задрожала, заплясала на блюдце ослепительно-белой чашки, горячий чай выплеснулся из нее, попал на руку, Кира вскрикнула от боли, прикусила губу, постаралась удержать, но чашка уже падала на пол, на белую крепкую плитку, ударилась, подпрыгнула, разошлась осколками. Два больших раскрылись, как свежий белый бутон с чайной сердцевиной, мелкие брызнули во все стороны. Кира бросилась собирать, поскользнулась, в ее пятку плотно вошел острый фаянсовый шип. Было очень больно, гораздо больнее, чем обожженной руке. Сознание отключилось, теперь Кирой руководила паника, и она, как всегда, полностью отдалась ее лихорадочному течению.

Но внезапно оказалось, что сидит уже не на полу, а на придвинутом к раковине барном стуле. Вода включена, Кирилл зачерпывает ее горстью и умывает Кире лицо. Она видела каждый его жест, серьезное и сосредоточенное выражение его глаз, видела – но не осознавала, не понимала, что происходит. В ее словаре не было трактовок для этих жестов и этого беспокойства. По ступне текла горячая кровь, с подбородка на грудь капала, пропитывая футболку, холодная вода, тумана в голове не было, но и ничего другого не было тоже. Пустота.

А потом все стало на свои места, потому что Кирилл поднял руку и замахнулся – широко и резко. И снова сработали отлаженные механизмы, она подтянула к груди колени и скрестила над головой поднятые руки, чтобы защититься от удара. И от этих движений ей даже стало легче, потому что Кирилл оказался понятым, таким же, как все. Она чувствовала его силу, втягивала ее запах ноздрями, как животное. Она знала только два вида людей: одни были жертвы, как она или мама, другие были сильны и демонстрировали жертвам свою силу. Не всегда сразу, но рано или поздно должны были продемонстрировать.

Но удара не было. Две крепкие мужские руки лежали на ее плечах, удерживая от падения с высокого стула, и мягкий низкий голос говорил что-то, как будто пел, приятным эхом отзываясь у Киры в груди. И она пошла сначала за этим эхом – тревожно, несмело, но туман внутри и вокруг нее снова стал густым, чтобы, как подушка, защитить от боли ударов, и сначала она не понимала, куда идет. Но боли не было, и туман постепенно рассеивался, слова звучали все отчетливее.

– Что случилось? Что с тобой? – спрашивал ее Кирилл, а когда она открыла глаза и посмотрела на него настороженным, затравленным взглядом, вдруг понял: – Ты что, подумала, я тебя ударю?

Она ничего не ответила, но Кирилл убрал от нее руки, поднял их, развернув ладонями к ней, как будто сдавался, как будто хотел показать, что безоружен, и отступил на шаг назад.

– Я просто хотел достать чистое полотенце, я всю тебя залил.

Он показывал на шкафчик над мойкой, и Кира поняла, о чем он. Там действительно лежали полотенца, просто он слишком резко поднял руку.

В кухне было сумрачно, верхний свет не горел, но зато над мойкой и плитой сияли несколько встроенных светильников, и лицо Киры можно было различить в малейших подробностях. Он вдруг увидел тонкий шрам на ее верхней губе, оставшийся после прямого удара кулаком в лицо; у нее тогда раскололся пополам зуб. Увидел еще один шрам, выползающий на лоб из-под волос, почти незаметный, но довольно широкий.

– Тебя что, били?

Кира опустила голову.

– Так, – сказал Кирилл. – Так.

Голос его изменился, в нем больше не чувствовалось силы. И запах изменился тоже. Это была растерянность, но Кира не узнала ее, она давно не видела растерянных людей. Ей было странно, что человек перестал быть сильным, но и слабым не стал тоже.

– Так, – еще раз повторил Кирилл. – Давай по порядку. Нужно тебя вытереть, обработать рану на пятке и еще посмотреть, что у тебя с рукой. Сильно обожглась?

Он протянул свою руку к ее руке – осторожно, словно боялся спугнуть раненую птицу. Взял ее ладонь, покрасневшую там, куда плеснул кипяток, осторожно поднял рукав, чтобы понять, как велик ожог, и, конечно, заметил круглые светлые рубцы, которые теснились на ее руке, как лица на той картине, название которой Кира внезапно вспомнила: «Стиговы топи», вот как она называлась. Простая бессмысленная последовательность звуков, вот что для нее были эти слова. Красивая и печальная последовательность.

Кирилл провел по ее руке пальцами, словно искал подтверждения тому, что видит, и да, они действительно были там: круглые плотные застарелые шрамы.

– Это что, от сигарет? Старые? Тебя что, прижигали? Специально прижигали?

Дина не только прижигала ее сигаретами, она много что делала с ней, и что-то оставило следы на Кирином теле, а что-то – нет. Кира не знала, как об этом говорить. А Кирилл смотрел на нее, держа за руку, впервые с момента знакомства смотрел и видел ее.

Он достал полотенце и вытер ей лицо. Он вынул осколок из пятки. Он принес из ванной губку, смыл теплой водой кровь с ее ноги и осторожно, как маленькому ребенку, помазал йодом и наклеил пластырь. Он нашел спрей от ожогов и обработал ее руку. Он принес из спальни свежую одежду и, пока она переодевалась в гостиной, убрал в кухне осколки и вымыл пол.

А когда она, хромая, медленно вошла в кухню, он перестал водить по полу тряпкой и выпрямился в полный рост. Они стояли, смущенные, не зная, что делать и как говорить друг с другом, словно здесь и сейчас встретились в первый раз в жизни.

– Хочешь, я буду спать в другой комнате? – спросил он. – Или хочешь, я вообще уйду?

Кира покачала головой, и он остался. Все осталось, как было, за исключением того, что теперь они видели друг друга.