Текст книги "Российский колокол №3-4 2021"

Оказалось, что в его чехле действительно гитара – полнотелая, как рубенсовская женщина, с короткой надписью готическим шрифтом, четкой, как свеженабитая татуировка. Гитара была цвета берлинской лазури, и когда Кирилл сидел на подоконнике, держа ее в руках, Кире казалось, что у него нет живота, что это яркое весеннее небо, по которому летали руки, похожие на быстрых птиц.

Он пришел к ней через месяц после встречи на кладбище, накануне сороковин, словно почувствовал, что дом окончательно опустел и никому нет до Киры дела. Звонок в дверь напугал ее: у Дины был ключ, а больше навещать ее было некому. Человека на экране видеофона она сначала не узнала. Спросила «вы к кому?» дрожащим голосом.

– Кира, здравствуйте, я – Кирилл, – ответил он. – Вы меня помните? С кладбища. Пустите.

В последнем слове звучал еле различимый приказ, похожая на сжатую пружину настойчивость – то, к чему Кира научена была быть особенно чуткой, и в ней запустился второй из неподконтрольных ей механизмов – повиновения.

Кира открыла, Кирилл вошел и остановился в дверях, насмешливо глядя на нее сверху вниз. Из-за его плеча выглядывал закутанный в чехол гитарный гриф.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответила она, замирая от ужаса.

По дороге между коттеджами проехала машина, и Кира представила себе Дину, застающую ее наедине с мужчиной. Она торопливо захлопнула дверь и испуганно замерла, не зная, как он отреагирует на ее суетливое движение. Он как будто и вовсе его не заметил.

– Я пройду? – спросил Кирилл и, не дожидаясь ответа, снял ботинки и расстегнул куртку

Кира едва заметно кивнула и подняла на него глаза – впервые за все время знакомства. Она увидела, что лицо у гостя худое, губы полные и яркие, а волосы коротко подстриженные, черные.

Он медленно прошел в гостиную, а она заметалась в прихожей, не зная, идти ли за ним или как-нибудь спрятать его потрепанную куртку, его разношенные длинные ботинки. Она замерла, глядя на светло-желтую обувную изнанку, и не заметила, как Кирилл возник за ее спиной.

– Что-то не так? – спросил он, и Кира вздрогнула.

– Нет, – поспешно сказала она, не поднимая головы. – Все в порядке.

– Слушайте. – Он подошел и присел возле своих ботинок, заглянул в ее опущенные глаза снизу, так что ей некуда было деться и пришлось увидеть, что глаза у него синие и строгие. Уголки губ приподняты – не специально, а от природы – и как будто улыбаются, а глаза совсем им не соответствуют. – Слушайте, а давайте мы мою одежду куда-нибудь уберем? Наверное, родственникам трудно будет объяснить, если вдруг…

Кира с облегчением кивнула, бережно, словно прикасалась к музейному экспонату, который мог развалиться в руках, сняла с крючка его куртку и свернула подкладкой наружу, осторожно поставила ботинки в мусорный пакет и подвернула край. Сложила все это в стопку и, согнув локти, как делают это опытные горничные, после недолгого раздумья понесла наверх. У нее дрожали руки и ноги, это было непривычное, давно забытое ощущение: волнение, а не страх. Последний раз Киру трясло от волнения, когда за ней стал ухаживать Дима. Она не понимала, что происходит, и не умела задать нужных вопросов, и не осознала тогда, что дрожит не оттого, что этот крепкий, грубый, неулыбчивый мужчина так сильно нравится ей, а оттого, что его внимание обещает ей свободу от Дины. И сейчас происходило то же самое: она дрожала в надежде, что жизнь ее теперь изменится, но какая-то часть ее все равно знала, что это не избавление, а просто начало третьего круга одной все той же медленной пытки.

Кирилл не остался в гостиной, а пошел следом за ней на второй этаж, в гостевую спальню, где Кира осторожно опустила его вещи в пустой ящик комода. Ей в голову не пришло возразить, ее мнения никто никогда не спрашивал. И если сильный незнакомый человек хотел ходить по ее дому, значит, он знал, что такое право у него есть.

Закрываясь, ящик вытолкнул наружу запах старой, но чистой мебели, орехового дерева, которое соприкасалось с чужими вещами, но по большей части находилось в покое, в отрешенной и пыльной пустоте, которую беспокоили лишь изредка. Ящик закрылся, но Кира задержалась возле него на секунду, украдкой проведя пальцем по маленькой щербинке на передней панели, там, где под острыми углами сходились друг с другом две доски. Она не знала наверняка, но думала, что отметина появилась там, когда Дима ударил ее в живот и, падая, она задела комод головой. Впрочем, может быть, щербина всегда была там, но брызги крови, оставшиеся на комоде, словно бы породнили их, и, отмывая крохотные бурые пятнышки, почти незаметные с первого взгляда, Кира чувствовала, что дерево под ее пальцами живое и теплое и тоже как будто пострадало от руки хозяина и жаждет, чтобы все поскорее закончилось, чтобы его оставили в покое.

В сущности, она сама была как этот комод, как этот ящик: впитавшая чужие запахи, искалеченная и запятнанная, но с виду как будто нормальная и оживающая только с чужим присутствием, а без него – никакая, спящая в ватной пустоте, без мыслей, без чувств, в блаженном покое.

– Твоя комната? – спросил Кирилл, и Кира, вздрогнув, обернулась. Он шел по кругу, рассматривая мебель и стены, заложив руки в карманы, как скучающий посетитель музея.

– Нет, гостевая спальня, – шепнула она.

– А где твоя? – спросил он.

Кирилл и в их с Димой спальне вел себя по-хозяйски. Он по очереди взял в руки, рассмотрел и поставил на место каждую из четырех дизайнерских ваз, но поставил немного не так, как они стояли раньше. Вазы были металлические, тяжелые, внутри узкие, а снаружи объемные, как будто дизайнер приварил к узкой трубке два десятка ножей лезвиями наружу и заставил лезвия извиваться волнами. Каждый раз, протирая пыль, Кира боялась порезать руку, хотя понимала, что лезвия эти тупы. К двум сплетенным из проволоки женщинам, растрепанным, грудастым, сидящим широко раздвинув ноги, Кирилл не прикоснулся, будто побрезговал ими. Кире было страшно: эти предметы при Диме нельзя было передвигать, и она не знала, изменились ли правила сейчас, заметит ли Дина внесенный гостем беспорядок и можно ли ей теперь, на глазах у Кирилла, быстро вернуть вазы на свои прежние места. Так и не решилась, оставила и все время, пока Кирилл был у нее, возвращалась к вазам встревоженным взглядом.

Он остался на ночь. Спросил: «Можно?» – и она все так же кивнула. Чувствуя ее однотипную, заученную покорность, он становился все настойчивее и наглее, и вопросы его превращались в вежливые, но категоричные утверждения.

А Кире стало спокойно. Ее мир возвращался в привычные рамки, становился таким, каким она всегда его знала, в котором, в отличие от пустого, ей одной предоставленного огромного дома, она умела жить. В ее собственный внутренний комод как будто тоже поставили грязные ботинки, до поры до времени тщательно упакованные в чистый целлофан.

Она смутно помнила ужин и то, как он пошел в душ и как она быстро мылась, чтобы не заставлять его ждать. Помнила смутно, потому что думала не о своих маленьких ежеминутных действиях, а о том, что будет потом, каким он будет и будет ли таким же, как Дима, в своем праве делать с женщиной в постели все, что считает нужным, или будет еще хуже, хотя куда еще хуже, она представить не могла.

Однако когда Кира вышла из душа, гость уже спал, заняв ее половину кровати, ближнюю к окну. Она долго стояла возле него, не понимая, что происходит и нет ли в этом глубоком дыхании спящего человека какого-нибудь подвоха, но потом все же легла. Лечь пришлось на сторону Димы. Простыня показалась ей холодной, как атлас, которым выстилают гробы. От подушки, хотя Кира уже несколько раз перестилала кровать, пахло Диминой туалетной водой. Запах был тонким, почти неуловимым и шел откуда-то из самой глубины, он прочно въелся в мягкое нутро, был намертво связан с каждым пером.

Всю ночь Кира лежала, боясь пошевелиться, так что у нее затекли плечи, и задремала только с рассветом. Она не знала, чего ждать от гостя, она не знала, как ей перестать вдыхать запах погибшего мужа.

Гость разбудил ее негромкой музыкой. Он касался струн кончиками пальцев и, наклонившись к гитаре, слушал, как она ему отвечает. Пустой черный чехол сброшенной шкурой распластался у его ног. Кира села в кровати, не зная, можно ли что-то сказать, но он начал первым:

– Доброе утро.

Сейчас, когда гитара была у него в руках, голос гостя изменился, стал певучим и мягким, словно он не говорил, а пел в унисон тягучим звукам. Его интонация напомнила Кире раннее детство, ее сердце дрогнуло и отозвалось.

– Доброе утро, – ответила она. Ей хотелось спросить, что за слово написано на гитаре, но она промолчала.

– Разбудил? – спросил он после наполненной музыкой паузы. – Прости.

Кире захотелось плакать. В этих словах и этой музыке было все, о чем она давно забыла: прозрачные утренние звуки, осторожные мамины движения, легкий поцелуй, которым она будила Киру, нежный шепот, прохлада в комнате и теплое одеяло. «Зайка, вставай. Вставай, милая. Обнимай маму – вот так». Теплые руки вокруг спины, мама несет умываться, прижимая к себе, и пахнет почти выветрившимися духами «Сальвадор Дали», которые кто-то подарил на день рождения. Запах такой стойкий, что остается на коже дня на два, сколько ни мойся, а к одежде, кажется, прилипает навсегда. Это было двадцать с лишним лет назад, а потом исчезло в одночасье и больше не возвращалось никогда. И, вдохновленная этим воспоминанием, перенесенная в то время, когда ей можно было не то чтобы больше, а можно было все, она вдруг сказала то, о чем думала:

– Красивая гитара.

– Гибсон.

Кира кивнула, как будто знала, что это такое.

– Пора.

Он встал с подоконника, стал бережно укладывать гитару в чехол, будто пеленал ребенка. Его длинные крепкие пальцы двигались точно и осторожно. Взвизгнув, застегнулась молния на чехле. Гость поднял глаза, взгляд у него был цепкий, холодный, колючий. Ничего не ответив, он подхватил инструмент и вышел из комнаты.

Кирилл долго ходил внизу: видимо, готовил себе завтрак и ел. Кира не решалась спуститься, пока не хлопнула входная дверь. Когда она вышла на кухню, на столе дожидалась ее, остывая, чашка кофе и лежал на тарелке неровно нарезанный бутерброд.

Он так и не ударил ее ни разу. Приходил несколько вечеров подряд, однажды только чудом не столкнувшись с Диной, спал в ее постели на ее стороне и ни разу не тронул и пальцем, ни в каком смысле. Трогательная и немного неуклюжая забота, которая казалась сначала ошибкой, сбоем в отлаженной системе, вдруг оказалась именно заботой, и от этих грубо отрезанных кусков колбасы на толстом хлебе, от вынесенного как-то мусора, от помытой утром кофейной чашки туман в голове Киры стал не таким плотным. Когда она видела следы его присутствия в доме – грубого и в то же время осторожного, – чувство, которое она не могла определить, распирало ей грудь, и в поредевшем тумане плыл где-то вдалеке тусклый и блеклый оранжевый шар. И если бы Кира владела языком, на котором прочие люди называют чувства, она бы сказала, что это – спокойная радость.

И вот, однажды утром застилая постель, Кира резко взмахнула одеялом, и в воздух взметнулся сладкий и вязкий аромат туалетной воды, запах умершего человека. Это было странно, по всем законам он давно должен был выветриться, так что, скорее всего, был плодом рудиментарного Кириного воображения или, может быть, порождением страха: ведь каждую ночь она спала на подушке покойного мужа, прислушиваясь к дыханию чужого мужчины, ощущая боком его горячее тепло.

И этот страх, и зарождающаяся привычка к тому, что находящийся рядом человек может не ударить, не унизить, не обидеть ни словом, ни делом, сплелись в один клубок, и Кира вдруг впервые за долгое время почувствовала, что чего-то хочет. Она хотела выкинуть его подушку независимо от того, остался ли на ней запах или она придумала его себе.

– А кто об этом узнает? – спросила она вслух саму себя и ответила: – Никто.

Хрустящая свежая наволочка была сорвана с подушки, все белье с кровати отправилось в корзину. Саму подушку Кира взяла за два уголка и брезгливо, словно оставшийся на ней запах мог заразить ее, отнесла на кухню. Там запихнула в мусорный мешок, тщательно затянула пластиковые ручки. Взяла из гостевой комнаты другую подушку и с сильно бьющимся сердцем вернулась к себе в спальню.

Свежая простыня, похрустывая, раскрылась в воздухе, и вдруг в комнате снова запахло тем же смолистым удушающим запахом, словно кто-то брызнул из флакона прямо Кире в лицо. Из коридора потянуло прохладой, и прежде чем Кира осознала, что происходит, волоски у нее на загривке поднялись дыбом, будто она была маленьким хищным зверьком. Ей стало страшно, как будто ее маленькое незаметное дело вдруг нарушило установленный миропорядок, словно на подушке, как на брусочке из дженги, держался ее огромный дом, который сейчас грозил обрушиться Кире на голову

Ей показалось, что кто-то стоит у нее за спиной. Объем комнаты замкнулся, и там, где секунду назад распахнутая дверь давала возможность выйти, возникло препятствие. Кира медленно взяла в руки гостевую подушку, прижала ее к груди, словно пыталась закрыться ей, как щитом, – и только потом повернулась.

Никого не было. Дверь была открыта, а за ней тянулся коридор, привычный, за исключением того, что вместо ковровой дорожки в свете настенных светильников мерцали яркие гладкие доски пола. Дорожку сняли сразу после смерти Димы.

Ощущение замкнутого объема и чужого присутствия пропало, холод исчез, и все же, не в силах противостоять многолетней привычке, Кира двинулась к коридору с подушкой в руках. Руки ее свело так, что пух и перья сжались в тонкую комковатую прослойку. Опустив голову, на трясущихся ногах Кира дошла до гостевой спальни и медленно вошла в комнату. В окно светило яркое солнце. Она медленно и осторожно положила подушку обратно на кровать, взбила, разровняла уголки, потом прошла к лестнице и спустилась вниз, в кухню, где на полу возле шкафчиков стояла затянутая в мусорный пакет подушка с запахом его туалетной воды. Она взяла пакет в руки и стала развязывать завязанные крепким узлом ручки. Ручки не поддавались, их тонкие пластиковые складки прочно впаялись друг в друга. Кира чувствовала себя беспомощной.

Развязывая пакет, Кира прошла через столовую и вышла в гостиную, откуда на второй этаж шла широкая металлическая лестница. Серые стены гостиной растворялись в полутьме, длинные диваны и темные стулья грозили острыми углами. Мебель в их с Димой доме была холодная, жесткая, правильных геометрических форм. Круги, квадраты и треугольники соединялись причудливо, составляя пугающие бредовые фигуры. Металлические вставки хищно поблескивали на ярких однотонных поверхностях, словно воткнутые в мебель ножи.

У подножья лестницы в нише висела огромная картина неизвестного Кире художника. Картина всегда пугала ее, потому что с нее смотрели десятки людей с едва намеченными лицами, погруженные в вязкий синий сумрак. Они разевали овальные беззубые рты, страдальчески поднимали брови. Одинаково геометричные и вместе с тем неуловимо разные, эти люди застряли в мучении, словно в ловушке.

Видеофон зазвонил, избавив ее на время от необходимости подниматься наверх. Кира подошла, чтобы ответить, и увидела на экране совершенно незнакомое лицо. Толстая женщина в возрасте напряженно смотрела в камеру и оживилась, когда Кира сказала в трубку:

– Да?

– Кира! Слава богу, я тебя нашла! Открывай, открывай скорее!

Кира нажала на кнопку, калитка открылась, по дорожке к дому застучали быстрые тяжелые шаги. Дверь распахнулась, темная фигура надвинулась на нее и подмяла под себя, так что Кира очутилась внутри мягкой теплой тучи. Между их телами зашуршала заключенная в целлофан подушка. Гостья отодвинулась, и Кира увидела широкое лицо с угреватой кожей, маленькие глаза, круглый нос, двойной подбородок и короткую бабскую стрижку. На вид пришедшей было лет сорок, и Кира была уверена, что не видела ее никогда.

– Бедная, бедная моя, – сказала гостья, но сочувствие в ее голосе казалось деланным. – Да ты что, меня не узнаешь?

– Нет, – сказала Кира, прижимая к груди подушку, словно желая ею защититься.

– А это что у тебя? – Гостья с детской непосредственностью сменила тему, и стало ясно, что подушка, в отличие от Кириного горя, интересует ее больше. Она вынула пакет из Кириных рук и внимательно изучила содержимое через черную пленку. – Вещи после него выкидываешь? М-м. Правильно. Ты поставь тут, я буду уходить, захвачу и выброшу. Хоть чем-то тебе помогу, бедная.

Гостья резво скинула ботильоны и развязала пальто, под которым оказались дешево блестящая черная трикотажная кофта и простая черная же юбка. Повесив пальто и объемистую сумку на вешалку, она прошла мимо Киры в гостиную, обдав ее запахом сладких духов и разгоряченного большого тела. Кира пошла за ней. Незнакомка стояла посредине комнаты и зачарованно разглядывала мебель, лестницу и страшную картину на стене.

– Ничего себе у тебя! – сказала она с плохо скрываемой завистью. – Вот это дом! Охренеть! Так ты что, правда меня не узнаешь?

– Нет, – виновато ответила Кира.

– Не, ну я располнела, конечно. Толстая, да, понимаешь? – Гостья весело рассмеялась. – Не узнать теперь. Вот, блин, я всегда таким завидовала, как ты: не толстеете ни фига.

Гостья еще что-то рассматривала и говорила, но Кира не слушала, катая в голове ее последнюю фразу. Фраза гремела, перекатываясь, словно набитая горохом погремушка. Неясно, что именно так зацепило в ней Киру, возможно, поразительной была сама мысль о том, что кто-то может ей завидовать, особенно ее худобе, ее способности сутками не есть, вот только в этой способности не было никакой Кириной заслуги. Просто Диму бесила ее привычка «зависать» – замирать, глядя перед собой, не испытывая чувств, ни о чем не думая, не двигаясь, почти не дыша. Ее тело закутывалось в пустоту и тишину, словно в кокон, и он бил ее, если заставал в таком состоянии. А если не заставал, Кира, очнувшись, пугалась, потому что не знала, как много прошло времени. Она начинала торопиться, чтобы прикрыть свое отсутствие, нервничала, тряслась, вещи валились у нее из рук, ноги запинались о края ковров, ступени и пороги, и это тоже выводило Диму из себя. И чем больше он бил ее, тем чаще она закутывалась в кокон и тем чаще он ее бил. Круг замыкался, змей кусал себя за хвост, и Кира чувствовала, что виновата сама, что сама себя разрушает, потому что, если бы она не терялась во времени, Дима перестал бы бить ее и все стало бы хорошо. И может быть, она даже растолстела бы, потому что смогла бы есть каждый день. Ведь когда тело от боли распадается на куски, есть совсем не хочется. И когда страшно, желудок сжимается и начинает принимать пищу, только когда заводится внутри с металлическим звуком «жить-жить-ж-ж-ж-жить» маленький упорный мотор.

– Я ж Анька Николаева. – Темное тело гостьи снова нарисовалось перед Кирой. – Теперь, правда, Бурова. Ну?

«Ну?» прозвучало требовательно и жестко, и Кира сжалась, поняв, что от нее требуют ответа, которого у нее нет.

– Да блин! – гостья закатила глаза. – Ты, Сытина, как была тормоз, так тормоз и есть! У тебя как фамилия-то сейчас?

– Власова.

– Ну че ты бубнишь вечно, не разобрать ничего! Дохлая, так и дыхалки не хватает даже слово сказать?

Гостья раздражалась, подходила все ближе, нависала, окружала со всех сторон. Кире было плохо от ее присутствия, голову снова заволакивало липким туманом, в котором, как личинки комаров в стоялой воде, толклись серые нити раздражения, для которого у Киры тоже не было слова.

– В одном классе я с тобой училась! Помнишь?

Кира заставила себя поднять глаза от огромного живота, затянутого в черную с блестками ткань, из которой местами торчали вытянутые петли, и взглянула в расплывшееся лицо. Присмотревшись, она поняла, что гостье действительно может быть не сорок, а двадцать девять, и постепенно из круглых щек, из второго подбородка стали проступать смутно знакомые черты девочки, которая носила две темные косы, не была ни худой и ни толстой, а отличалась, скорее, плотным телосложением и не делала Кире ни хорошо, ни плохо. Узнав ее, Кира словно решила сложную задачу, и ей стало легче. Увидев, как разгладились черты ее лица, Николаева тоже выдохнула и улыбнулась:

– Ну слава тебе, гос-с-с-спади!

Крохотную паузу, последовавшую за этими словами, Кира приняла как настойчивое приглашение сказать что-то в ответ и прошептала, глядя на ее волосы цвета яичного желтка:

– Ты постриглась и покрасилась.

Николаева восприняла это как комплимент, губы ее растянулись в довольной улыбке, и она кокетливо махнула пухлой рукой:

– А! Давно уже. Уже привыкла. – А потом, в очередной раз с обескураживающей непосредственностью сменив тему, сказала: – Ой, я же тебе подарок принесла. Ну, чтобы поддержать, ты же понимаешь.

Большое тело Николаевой двинулось к прихожей, и жир заколыхался с боку на бок, как колышется вода в стакане, который несут в руке. Кира замерла, глядя на ее ноги: лодыжки и ступни Николаевой казались слишком хрупкими, чтобы выносить такой вес, и оттого особенно успокоительно выглядело то, что от коленей ноги расходились в стороны, словно для того, чтобы придать конструкции больше устойчивости.

Николаева вернулась, неся в руках завернутый в газетные листы заварочный чайник. Он был керамический, темно-коричневый, с черными иероглифами и драконами. Миновав гостиную, она стремительно направилась в столовую и встала там в дверях, широко, будто матрос на палубе, расставив свои иксообразные ноги.

– Та-а-ак, – протянула Николаева, – давай-ка прикинем, где он будет лучше смотреться.

Не найдя подходящей поверхности, она поставила чайник на окно, сразу за стоящей на кубе декоративной скульптурой, черным изогнутым сталагмитом, похожим на циркового котика, который готовится поймать брошенное дрессировщиком кольцо.

– Че-то как-то пусто у вас, – неодобрительно покачала головой Николаева. – Без уюта. А то стекло и железо. Как, блин, в больнице. – Она посмотрела на опустившую глаза Киру и жалостливо прибавила: – Ну, я понимаю, стиль такой. С деньгами – так надо соответствовать, да, подруга? Ну, давай меня чаем, что ль, пои. Чего так-то стоять? Надо ж сесть, поговорить. Да?

Со свойственной ей стремительностью Николаева ринулась на кухню, а Кира, прежде чем пойти за ней, скользнула к окну и посмотрела на чайник – на мину замедленного действия, чужеродный предмет, толстобокий, как его бывшая хозяйка, и такой же несвежий: его бок блестел кухонным жиром, липкими въевшимися каплями масляных брызг, в керамических складках его псевдовосточного декора спряталась слежавшаяся пыль.

На кухне с мягким звуком открылся холодильник, застучало, зашуршало, забрякало. Николаева стояла возле него на цыпочках, водя подбородком, как черная крыса. Услышав, что Кира вошла, обернулась и метнула в нее острый взгляд маленьких, слишком светлых для крысы глаз:

– У тебя что, ничего к чаю нет? А, вот!

Николаева толкнула себя вперед и зацепила в глубине, у самой стенки, коробку швейцарского шоколада, оставшегося с сороковин.

– Ставь чайник. Может, пирог еще какой есть? Или бутеры с колбасой? Печенье? Как ты тут вообще живешь?

Кира понятия не имела как. Обстоятельства изменились, новые сильные люди спустились к ней в дом из города, и она не знала их правил.

Николаева вскрыла конфеты и кивнула приглашающим жестом, словно была им хозяйкой. Кира отказалась.

– Фигуру блюдешь? – Николаева зло нахмурилась. – Так бы и придушила тебя, сучку худую. Шутка.

Она вздохнула и откусила первую конфету. Перемежая слова влажным чавканьем и шумно отхлебывая чай, Николаева рассказала о том, какими трудными и неудачными вышли десять лет ее послешкольной жизни. В университет не поступила, окончила экономический техникум, но бухгалтеров к этому времени навыпускали как грязи, и хорошей работы ей не досталось, получает двадцать пять, начальник – придурок. Пробовала устроиться на место получше, но берут только по знакомству, своих, пусть даже и дур или худых шалав, от которых тоже немного толку. На работе не ценят: мало того, что платят мало, так и премии лишили – а за что, спрашивается? Не за что вообще, и начальник орет все время, скотина. Сын – идиот. Второй класс, пишет с ошибками. Школьный психолог отправил к логопеду. Логопедша, коза драная, говорит, дисграфия, лечить надо – денег хочет, ясное дело. А где их взять, если одна паразита тянешь? Муж был да сплыл – сама выгнала, только фамилия от него и осталась, надо бы сменить, но это что же – у нее с сыном разные фамилии будут? Замуж выскочила в восемнадцать, по большой любви. Муж ее на руках носил (пока не разжирела, конечно, ха-ха), с моста в речку прыгнул, чтобы доказать, как любит, еле выплыл, правда, там не очень высоко было. Морду кому-то набил – тоже за нее.

Николаева рассказывала о муже с гордостью, потому что несчастья несчастьями, но не ради каждой ведь бьют морды и прыгают с моста. Кроме того, это подтверждало тотальную несправедливость к ней, такой особенной и неповторимой, всего мира в целом и каждого человека в отдельности.

Муж потом запил, почти сразу. Работу потерял, новую не нашел, потому что искать не захотел. Стал деньги клянчить. Ссорились до драк. Потом у нее воровать начал. Выгнала.

А сын в папашу. Никакой он не больной – говорят, невроз у него. Какой невроз в восемь лет? Вот у Николаевой невроз – всех на горбу тянуть. Вот это невроз. А сынок просто лентяй и тупица, в отца. Лучше бы он с моста спрыгнул с концами.

И непонятно было, про кого она говорит, про сына или про бывшего мужа.

Кира слушала, но не понимала, зачем ей это рассказывают. С тревогой глядя, как исчезают одна за другой конфеты из коробки, Кира пыталась решить, можно ли было их брать? Конфеты покупала Дина. Но вот забыла ли она про них, нарочно оставила или отложила на будущее – об этом Кира не знала ничего. Впрочем, поделать она тоже ничего не могла, потому что не знала, как запретить другому человеку что-либо делать.

– Короче, – завершила Николаева, со вздохом доедая последнюю конфету из коробки, – не всем так везет, как тебе. Тетка у тебя богатая. Сама замуж вышла за богатого. Муж красавец, дом – вон какой огромный.

Она взглянула на Киру и осеклась, растерянно заморгав.

– Умер, конечно, муж-то. Это грустно, да. Но дом при тебе, деньги при тебе. Хоть что-то осталось.

Кира снова не поняла смысла ее слов. Она вообще никогда не думала о Диме в категориях «повезло – не повезло», он был для нее данностью – весь, включая внешность. Так что и красивым Кира назвать бы его не могла. Он был крепким, среднего роста, точно посередине между Пашей и Костей, такой же темноволосый, коротко стриженный, с такими же грубыми чертами лица. Он выглядел так, как все выглядели в ее привычном мире, за границы которого она очень давно не выходила и не знала, возможно ли выйти. Все, что было там, все, что Кира видела на экране телевизора, или все, что сохранилось в детских ее воспоминаниях, казалось ей таким далеким, словно чтобы добраться до этого, ей нужно было пройти холодным длинным тоннелем.

Чтобы войти в привычный мир, нужно было выйти из дома, покинуть эти серые холодные пространства, которым она принадлежала, эти перевернутые, опрокинутые на землю хмурые небеса, будто отраженные стоячей водой туманных болот. Нужно было оставить за спиной мертвенно-синюю воду бассейна, металлические отблески мебели, тени гигантского вяза, скользящие по окнам, и эхо, рождающее в комнатах подобие призрачных голосов. Но что было страннее, непонятнее всего – Кире не хотелось уходить отсюда, потому что дом по-своему заботился о ней. Он заполнял ее время, заполнял ее мысли. Он был такой большой, что всегда давал работу: простые, не требующие обдумывания дела. Кира мыла, терла, драила, стирала, гладила, чистила, и снова, и снова, словно заполняла бездонную бочку, как убившие мужей Данаиды.

Она с трудом переживала время вне его стен, даже когда редко, раз в две-три недели, уезжала к Дине, даже притом, что только там встречалась с мамой.

Николаева оттолкнула от себя опустевшую коробку и открыла холодильник снова.

– Ну и еды у тебя, – сказала она с тяжелым вздохом, словно жалела Киру. – Тебе же одной столько не съесть. Ты ж, наверное, ешь мало.

Она обернулась, ее взгляд был требовательным, экзаменующим: для Киры пришло время верных ответов.

– Мало, – согласилась она.

– А у тебя тут икра открытая. Смотри-ка, и черная, и красная. Пропадет ведь.

Она смотрела не отрывая взгляда, Кира заметалась – внутренне, не внешне. В плотном тумане толкались темно-сизые шары: страх, паника, предчувствие беды.

– Неужели тебе не жалко? – В голосе Николаевой звучала угроза.

– Жалко, – опустив глаза, эхом ответила Кира.

– Так я возьму?

– Возьми.

И напряжение тут же исчезло, Кира ощутила это физически, как улавливают еле слышный щелчок выключателя. И с этим щелчком шары, теснившиеся в ее голове, лопнули. Стало нестрашно и легко, как будто что-то давило на плечи и спину, а теперь перестало.

Николаева заторопилась. Подхватив ладонями пузатые стеклянные банки, она пошла к выходу – через столовую, через гостиную, хотя из кухни был прямой выход в прихожую. Шла, стреляя глазами и словно расстраиваясь, что в этих серых пространствах так пусто.

В прихожей она быстро запихнула банки в свою пузатую потрепанную сумку. Банки были объемные, и змейка не застегнулась, так что черные икринки смотрели наружу сквозь выступающий над краем стеклянный бок, словно в иллюминатор, и было в этом что-то безнадежное.

Одевшись, Николаева подхватила пакет с подушкой, продела руку сквозь пластиковые ручки. В дверях остановилась и, задумчиво посмотрев сначала на себя в висящее у входа огромное зеркало, потом на Киру, сказала:

– Слышь, Кирк, ты мне денег не одолжишь? Правда, не знаю, когда верну. Тыщ пять. А?

Кира покорно кивнула. Она открыла ящик тумбочки, куда убирала деньги, выданные ей на хозяйство Диной, а раньше – Димой, и достала оттуда купюру. Николаева жадно следила за ее движениями, ее глаза загорелись, когда она увидела, что денег в ящике достаточно.

– А может быть, десять? – торопливо спросила она, и Кира поспешно дала ей еще одну купюру.

– Красиво жить не запретишь, – почему-то сказала Николаева, и впервые в ее голосе послышалась искренняя эмоция. Она была счастлива, она развеселилась. И она ушла, пообещав не пропадать.

Кира поднялась в спальню к неубранной постели и, взглянув в окно, увидела Николаеву, идущую к маршрутке. Николаева давно миновала мусорные баки, но пакет с подушкой все так же болтался на ее руке. Впрочем, в любом случае Кире снова не пришлось ничего решать самой. Прежде это делали другие, и Николаева теперь была одной из них, самой неопасной, самой понятной, потому что вести себя с ней было несложно. Ей нужно было просто давать.