Текст книги "Профессионариум. Антология фантастических профессий"

Юрий Нестеров. Главное наше богатство

ГЛАВНОЕ

Судьба свела нас на пляже Пинамар – где под прозрачным небом лазурные волны Атлантики ласкали золотистый песок, – и мы сразу же влюбились друг в друга без памяти…

По правде говоря, тогда было облачно, волны не были лазурными, да и песок, особенно на кромке прибоя, не казался золотистым, и влюбились мы не с первого взгляда, но я привык говорить красиво. Сейчас я постараюсь избыть эту привычку и расскажу вам, как всё обстояло на самом деле.

Итак, обыкновенно мы с коллегами безвылазно под землёй, в Бункере из бетона, свинца и стали. В нём постоянные, комфортные для человеческих тел температура и влажность, вентиляция без сквозняков, ровное освещение. Поскольку нас немало (и число нас постоянно растёт), а наша работа и жизнь взаимоувязаны, то в Бункере есть всё необходимое для труда, отдыха и прочей жизнедеятельности множества людей. Так что Бункер, подобно всем аналогичным сооружениям, это компактный подземный город со всей присущей городу инфраструктурой и службами. Нет только служб социального обеспечения, и приютов для бездомных в нём нет – за ненадобностью.

Поверхность над Бункером насыщена воинскими подразделениями. Район его расположения – одно из самых защищённых мест континента.

Мы живём и работаем здесь, общаясь с верхом преимущественно посредством информационной сети (её пропускная способность дозволяет транслировать все пять чувств во всей полноте и без зависаний; не каждый мегаполис этим похвастает). Но раз в полгода нам положен отпуск. И, хотя многие из нас предпочли бы отдыхать здесь, внизу (если вы видели наши апартаменты, то понимаете меня), раз в полгода мы проводим некоторое время на модных курортах.

Мы обязаны отдыхать напоказ. Это такое же требование нашей профессии, как крепкое здоровье, безупречный внешний вид и умение говорить красиво.

НАШЕ

На сей раз была Южная Америка. Как раз объявили международный год какого-то её писателя (кажется, слепого – но не Гомера, нет, не Гомера точно), сто лет смерти, что ли, и мировой бомонд в тот год тусовался ниже экватора.

В стратоплане, лишь тот ускорился и рекламные голограммы («ЧЕЛОВЕК – ВОТ ПРАВДА!..») вдоль взлётной полосы стали разноцветной лентой и их невозможно было прочитать, я включил книжку – чтобы иметь пару-тройку цитат для экспромтов, – а когда выключил, мы уже приземлялись в аэропорту Эсейса, и радужные рекламы проплывали, замедляясь, за иллюминатором: «…ЧЕ-ЛО-ВЕК! ЭТО – ВЕЛИКОЛЕПНО!»

Далее как всегда – гулкий зал аэровокзала, воздушные параболы переходов, киоски, всполохи табло, писк роботов-носильщиков, толчея у выхода, родители, крепко прижимающие к себе детей, карманники и журналисты, оттесняемые вбок моими секьюрити… Им, моим гардам, наверное, тоже предпочтительнее, чтобы я безвылазно сидел под землёй, но по их мускулистым загривкам этого не видно.

Аэротакси…

В отеле (предпочитаю небольшие отели на тихих улицах) я перевёл дух, принял ванну, вырядился как попугай и нырнул в сладкую курортную жизнь. Дни замелькали за днями.

До обеда я отсыпался на ложе, достойном короля, завтракал в постели (впервые за полгода не надо было в фитнес!), затем прошвыривался по торговым рядам и сувенирным лавкам – один или с очередной куколкой. Куколки обожают шопинг, так почему бы не сделать приятное отличившимся в делании приятного мне? Ближе к вечеру я импозантно заседал в жюри в окружении других звёзд планеты или раздавал интервью перед стаями видеофонов с логотипами мировых и местных информационных агентств.

Далее – censored…

Кстати, людей нашей профессии обожают интервьюировать и снимать. Как-то раз я пропускал стаканчик в компании с нашим ведущим аналитиком-3, жёлчным мужиком, и он объяснял мне эту общественную привычку. Его изложение было убедительно и ярко, с доказательствами и научными терминами. Я так не могу. Но, если в двух словах, то вот: мы – основные работники Бункера – олицетворяем богатство (не фактическое, а семантическое, семантическое, пьяно настаивал аналитик), которое, в свою очередь, для большинства нынешнего, избавленного от тысячелетних тягот общества олицетворяет извечные базовые ценности – счастье, гармонию, истину, славу, свободу, будущее и всё такое.

Люди вроде нас знают ответы на все вопросы мироздания, считает публика. Что поделать – приходится соответствовать ожиданиям.

– Как вы представляете себе рай?

– Как торгово-развлекательный центр, в котором есть ВСЁ!

Аплодисменты. В интервью важно быть понятным…

– А что тогда, по-вашему, ад?

– Ад – это место, в котором нет вай-фая.

Аплодисменты, смешки. …И не быть занудой.

– Вас видели на Всемирной выставке скульптур из гуано. Ваши впечатления?

– Это искусство дурно пахнет…

Возмущённый ропот.

– …но мы не можем отказывать художникам в праве на самовыражение!

Аплодисменты. Любимец публики должен уметь улавливать её настрой.

– Что вы думаете о перспективах квантовых технологий?

– Ну-у-у… Определённая неопределённость детерминантов матриц квантовой механики не вызывает никаких сомнений.

Благоговейное молчание. Рецепт успешного интервью – говорить веско и лучиться самодовольством.

– Ваши кумиры?

– Хм-м, сложный вопрос… Вчерашних я уже забыл, а на завтра ещё не выбрал.

Аплодисменты. В интервью не надо никого обижать нечаянно.

– Как вы оцениваете нынешнее время в контексте всемирной истории?

– Думаю, что поколения, прошедшие по Земле до нас, нам смертельно завидуют. Мы сыты и свободны. Лишены препон и предрассудков, мешающих поголовному счастью. А ведь ещё недавно, только представьте, тем же беднягам-некрофилам запрещалось сочетаться браком повторно…

Бла-бла-бла.

Отпуск безмятежно катился к концу, а потом я чуть не погиб.

БОГАТСТВО –

Было далеко за полночь, когда мы наконец угомонились.

Куколка ушла в душ, напевала что-то там, а я раскинулся навзничь на необъятной кровати, утомлённый и опустошённый, и бездумно смотрел визор. На панели безостановочно мелькали лица, силуэты, панорамы, взрывы – экран прилежно демонстрировал бурную деятельность человечества, не ведущую никуда. Лёгкая меланхолия как послевкусие качественного секса была приятна, я смаковал её точно терпкое вино.

Идиллия вдруг кончилась. Визор – погас, полумрак в номере сменился мраком, точно нас бесшумно накрыл гигантский колпак, куколка перестала петь и встревоженно что-то спросила. Кажется, она звала меня.

Но мне было не до неё.

Я постучал мизинцем по чипу за ухом. Он, в числе прочего, обеспечивает постоянную связь с моими гардами, их озабоченное бормотание мне привычно и незаметно, как дыхание… которое замечаешь лишь когда оно прервалось. Чип безмолвствовал. Сигнал охранного спутника тоже отсутствовал напрочь, и это значило, что я действительно очутился под колпаком непроницаемого для электромагнитных волн поля. Что, в свою очередь, означало… означало, что меня выбрали жертвой.

Я соскочил с кровати. На ощупь отыскал в прикроватной тумбочке фонарик, на цыпочках метнулся к окну. Хрипло дыша, осторожно сдвинул портьеру, выглянул…

Снаружи царила тьма. Окно, насколько я помнил, выходило на мощёную, освещённую винтажными фонарями зелёную улочку, за чередой домов которой еженощно тлело зарево большого города. Сейчас за стеклом была непроглядная чернота. Забыв об осторожности, я подался вперёд и включил фонарик, чтобы очертить границу накрывшего меня поля. Тут всё просто – предметы или места, не выхватываемые лучом света из темноты, находятся вне кокона, в который заключён ты.

Луч скользнул по пышным соцветьям жакаранды прямо за окном, пронзил сплетение её ветвей и упал на брусчатку. Мне стало совсем нехорошо. Пространство, ограниченное полем, уже оказалось больше, чем я предполагал. Судя по всему, в нём находилась добрая половина отеля и часть прилегающей улицы. По крайней мере трое моих телохранителей – у входа, в коридоре, за дверью – должны были оказаться в нём вместе со мной. Но тогда их молчание указывало на то, что…

В панике я пустил луч зигзагом по улице внизу, пятно света металось как огромная всполошённая ночная бабочка, пока не наткнулось на картину, от вида которой фонарик выпал из моих ставших вдруг ватными пальцев. Он ударился о подоконник и погас, однако увиденное отчётливо горело перед моим внутренним взором: наполовину выступающий из тьмы, будто из гладкой чёрной стены, автомобиль с двумя мёртвыми бугаями внутри. Кажется, их звали Джебхуза и Асим.

Ноги мои подкосились, и я осел на ковёр.

Следует помнить, что всё излагаемое здесь происходило гораздо быстрее, чем вы о нём читаете.

В следующую секунду входная дверь начала отворяться, в проёме заплясали лучи от налобных светильников входящих в номер (самих входящих ещё не было видно). Прыжком, сделавшим бы честь Тарзану, я перемахнул под кровать – какое счастье, она была огромна как лабиринт! – и затаился за какой-то тумбой. Пятна света торопливо и недоумённо шарили по номеру. Ноги вошедших, обутые в списанные армейские ботинки, переминались у порога. За ними, в коридоре, виднелось лежащее тело ещё одного моего гарда.

Шесть ног, машинально отметил я. Их стандартная боевая ячейка – два стрелка и видеооператор.

– Где же, где этот чёртов брусок?..

– В сортире смотрел? Чаще всего они прячутся в сортире…

– Нет его там!..

– Глянь под кроватью…

Одна пара ног начала сгибаться в коленях. Я похолодел.

В это время куколка вышла из ванной (лучи всех фонарей скрестились на ней) и…

Пронзительный визг заполнил собою всё вокруг. От него стало вдруг нестерпимо, невыносимо тесно, и выстрел в этой мучительной вибрирующей тесноте прозвучал как избавление.

Визг прекратился.

Я перевёл дух.

Куколка рухнула на пол, совсем рядом, и я видел, как из неё, пузырясь, вытекает кровь, такая же алая, как и у всех нас.

А затем свет вспыхнул ослепительно, как тысяча солнц, я зажмурился и закрылся от него рукой, но он был так ярок, что слепил даже сквозь веки и сквозь запястье. Зазвенел вертолётный винт, окно лопнуло, в комнату хлынул упругий поток воздуха. Снова затрещали выстрелы, часто-часто. Припав к полу, я слушал, как вверху на постель сыплются осколки, штукатурка и гильзы. Воздух сделался горячим и вонючим от пороха… Через какое-то время меня заботливо извлекли из-под кровати, сдули с лица гипсовую крошку, завернули в одеяло, напоили через бомбилью мате и, под присмотром медиков и в сопровождении нового отряда гардов – я не знал никого из них, – отправили в Пинамар, курортный городок милях в двухстах от Буэнос-Айреса.

На организацию, пытавшуюся меня похитить, спецслужбы Бункера вышли быстро. Как и предполагалось, это оказалась очередная стихийная группа террористов. Остатки её (тех, кто уцелел после бойни в отеле) обнаружили и нейтрализовали.

Я говорил уже, что большинство населения Земли видят в нас воплощение людских чаяний, однако есть и такие – меньшинство! – кто считает нас, работников Бункера, профанацией человека как личности, как биологического вида, как божьего создания, если угодно. Извращенцы какие-то, ей-богу. Пишут какие-то дурацкие прокламации, организуют демонстрации, пикетируют наши перфомансы. Вреда от них меньше, чем от окончатых мотыльков, но радикальное меньшинство этого меньшинства то там, то сям сбивается в боевые группы, похищает сотрудников Бункеров и затем всячески дискредитируют их. А то и ликвидируют. Надеюсь, однажды этой дикости положат конец – особенно после кровавой истории, приключившейся со мной.

Я старался не думать о произошедшем. Гулял по пляжу, сидел в баре под навесом, нежился на солнце. Наверное, мы забавно смотрелись со стороны: я в панаме, в шортах и в гавайке, и двенадцать громил в застёгнутом наглухо чёрном, постоянно начеку. Один такой амбал, говорят, в бою стоит отделения, если не взвода. Непонятно, как трое террористов-извращенцев смогли уложить пятерых таких бойцов…

Стоп! – сказал я себе. Не думай об этом.

И тут я увидел её.

– ЭТО

Она полулежала в шезлонге, скрестив умопомрачительно длинные ноги, с бокалом в грациозно изогнутой руке.

Я подошёл к ней. Гарды деликатно отстали.

– «Маргарита»? – спросил я, имея в виду коктейль.

Она обратила ко мне безупречное лицо. К её полным, идеально очерченным губам прилипла крупинка соли, она изящно сняла её влажным розовым язычком.

– Мюриель, – ответила она, имея в виду себя.

Солнечные очки придавали таинственности её лицу. Её шея была шеей знойной африканской королевы. Её шоколадной груди было жарко в объятьях купальника. Её живот жаждал ласки. Её скрещённые ноги хотелось нежно охватить пальцами у колен и развести в стороны.

После той злополучной ночи желание впервые вернулось ко мне.

Я представился и выпятил подбородок, чтобы она увидела его мужественность и, якобы невзначай, расстегнул рубашку, чтобы она оценила мой пресс.

– У тебя прекрасная фигура, знаешь? – отметила она.

– Спасибо, – ответил я. – Знаю.

– Ну, ещё бы, – сказала она. – Мистер Безупречность.

В её тоне мелькнуло лёгкое презрение – или мне показалось? Странно. Куколки ведь неспособны презирать мужское совершенство…

– Кто бы говорил, – огрызнулся я.

…Ведь они сами – эталон женской красоты.

Она резко сняла очки и удивлённо уставилась на меня своими прекрасными глазами. Солнечный луч тронул её зрачок, она сморщила нос и вдруг оглушительно чихнула.

– Будь здорова! – сказал я машинально. – Так ты… ты не куколка?

Я был ошарашен.

Куколки не чихают.

Люди редко бывают столь же совершенны.

– С чего ты взял? – Она вроде бы обиделась, но тут же улыбнулась. – Впрочем, я сама хороша. Вообразила, что ты кент. Но ты же не кент, нет же?

– Нет, – сказал я. – Я такой же человек, как и ты.

Она счастливо засмеялась.

На одном из её белоснежных зубов была щербинка, и, смешно сказать, этим лёгким несовершенством Мюриель влюбила меня в себя окончательно и, как я думал, навеки.

Увы, я жестоко ошибался.

Забыв о времени, мы проговорили до вечера. Схватившись за руки, точно боясь, что нас вдруг разлучат, мы торопливо, перебивая друг друга, делились друг с другом своими чувствами и мыслями, вспоминали подробности знакомства, смеялись и плакали, ссорилиси мирились, строили планы на вечер и на всё время, что нам будет отпущено.

Мы собирались жить долго и счастливо, и уйти в один день.

А на закате я обнял Мюриель, она прильнула ко мне, мы повернулись к океану, над которым, печально окрашивая серебром воды, висела луна, и увидели гардов, в лунном свете у кромки прибоя ждущих нас.

Их было раза в два больше, чем я помнил. Я решил было, что у меня в глазах двоится от любви и счастья, но Мюриель отодвинулась вдруг, и я сообразил, что половина охраны была её.

Она была такой же, как и я, более того, она была моей коллегой, но… но из другого Бункера.

Когда освоили промышленное производство благородных металлов, поставили Великое Делание на поток, и золото перестало быть (процитирую, зря, что ли, я тратил время в стратоплане: «Тогда всё вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались как прах на летних гумнах, и ветер унёс их, и следа не осталось от них») универсальной ценностью, основой финансовых резервов государств и транснациональных корпораций, то замену ему нашли мигом. Мировая финансовая система моргнуть не успела. В конце концов ценность чего угодно определяется правилами, по которым играет цивилизация, а правила определяют ушлые и сильные (с выгодой для себя и, как они любят повторять, для всего мира). Эквивалентом золотых слитков сделали людей с определённой – утверждённой Всемирным банком – последовательностью нуклеотидов в ДНК.

Таких, как я. Или Мюриель.

Нас хранят в Бункерах – аналогах подвалов банков «золотых» веков. Нами осуществляют взаиморасчёты между странами и крупными банками. Нас отдают в залог при кредитовании. Мы поддерживаем национальные валюты. Не без нашей помощи формируется финансовый и экономический авторитет стран и предприятий. Нас можно использовать как средство накопления, в том числе индивидуального. Нас даже можно хранить в подобии банковской ячейки.

Увы, браки между нами строго регламентированы, а межбанковские браки вовсе запрещены.

Так что нам с Мюриель никогда не быть вместе.

Что ж. Зато о нас отлично заботятся и нам хорошо платят.

А следовательно, к выходу на покой и я смогу купить себе человека.

«ЧЕЛОВЕК – ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО!» – помните слоган?

ЛЮДИ

Татьяна Томах. Рерайтер

Медно-рыжие, с огненными искрами, будто в шампунь она добавляла звёздный свет, и нездешнее завораживающее сияние навсегда запуталось в её волосах. И лицо – бледное, с острым подбородком, узкими скулами и болотно-зелёными глазами. Она была похожа на Аню как отражение, немного искаженное зазеркальем – другой наклон головы и рисунок губ, чуть тоньше нос и ýже плечи.

Но эти мелкие различия он рассмотрел позже, а в первую минуту необыкновенное, невозможное сходство ударило Андрея как кулак под рёбра, в один миг вышибив дыхание и способность двигаться, говорить и видеть что-то кроме рыжеволосой девушки за столиком возле двери. Потом он, конечно, опомнился, сообразил, что это не Аня. Во-первых, потому что это никак не может быть она, а во-вторых, вот же – губы, нос, плечи. Разочарование и облегчение накрыли его обжигающими волнами, одна за другой. А в следующий миг рыжая, должно быть, почувствовала его пристальный взгляд и подняла глаза. Андрей покачнулся. Боль, тоска, отчаяние, одиночество, боль, боль, боль. Я-больше-так-не-могу, помогите-кто-нибудь, никто-не-поможет, всё-кончено. Щит, который Андрей держал всегда в людных местах и считал непробиваемым, теперь треснул, и чужие эмоции хлестали в пробоину, окатывая с ног до головы и не давая перевести дыхание. Нужно было, конечно, отступить. Сбежать, пока не поздно. Пока он себя окончательно не выдал. Но к нему уже спешила Агнешка, как всегда розовощёкая и улыбчивая, быстрыми движениями поправляя воротничок, причёску, кружевной передник и радостно восклицая:

– Пан Анджей, вы сегодня рано! Ваш столик свободен, я специально придержала, знаю, что вы всегда… Вам нехорошо? Стойте-стойте, обопритесь на меня, присядьте, я сейчас немедленно вызову…

– Не нужно… спасибо… просто устал… голова закружилась…

– Вам нужно немедленно поесть, чего-нибудь сладкого. Присядьте сюда, я сейчас принесу. Я знаю, у моей тёти та же история, вам нужно проверить сахар, и не морщитесь, сейчас диабет помолодел, если так работать на износ, ещё и не то…

Он послушно сел за столик, спиной к рыжей, чтобы больше её не видеть. Но лучше не стало. Чужие эмоции накатывали волнами, накрывали с головой, закручивались водоворотами, тянули на дно, в стылую, чёрную глубину. Андрей чувствовал себя как беспомощный щенок, неожиданно угодивший в бурную и злую реку. Как тогда, много лет назад, когда ребёнком ушёл из дома и оказался один среди чужих, незнакомых людей, и хуже того – среди их мыслей.

* * *

Когда он был совсем маленький, мама называла его «зайчонок». Целовала в лоб, макушку, ладошки. У неё были тёплые губы, руки и мысли. Андрей купался в этом нежном, ласковом тепле, как в море. Сперва он беспокоился, когда мама от него отходила, хныкал и всеми силами тянулся за отступающей тёплой волной. Но постепенно учился чувствовать маму всё дальше и дальше. Сперва до кухни, потом – во всём доме, позже – в саду. А ещё он научился звать её, если это было нужно.

«Какой у вас спокойный малыш», – восхищались знакомые. «Да, он никогда не хнычет по пустякам, – гордо отвечала мама, – и никогда не кричит. И я всегда чувствую, когда ему что-то надо – будто меня что-то толкает под руку».

Папа при этих словах хмурился. И как-то велел ей:

– Не болтай попусту, Люся. Вообще не говори никому об этом, поняла?

Мама сперва не поняла. А потом испугалась.

– Ты ведь не думаешь, что… – спросила она, не решаясь произнести это вслух.

– Конечно, нет. – Он успокаивающе похлопал её по руке. – Откуда бы это взялось? У меня в семье такого не было. У тебя вроде бы тоже?

Мама торопливо закивала.

– Вот видишь. Просто не надо давать никому повод так подумать. Мало ли кому взбредёт в голову написать заявление. Или позвонить. С этого года, знаешь, они вообще принимают анонимные звонки. А если к нам придут с внеплановой проверкой…

Мама ахнула.

– Ничего такого, – соврал папа. Он говорил спокойно, но ему тоже было страшно. – Просто когда проверка по сигналу, понимаешь… они относятся к этому внимательнее, чем обычно. И могут перестараться. А если ребёнок маленький, воздействие трудно рассчитать. Поэтому бывают случаи необратимых нарушений… психики, умственных способностей и всё такое…

– Но ведь перед школой всё равно будет обязательная проверка, – дрожащим голосом пролепетала мама. Она была в ужасе и в панике.

– Мы что-нибудь придумаем, – пообещал папа. Но на самом деле он сам не знал, что делать. Он чувствовал себя так, будто открыл дверь в гардеробную в поисках свежей рубашки, а там вместо вешалок и полок с одеждой – тропический лес, в котором разгуливают динозавры.

Андрей подслушал этот разговор родителей – он как раз учился разбирать на расстоянии не только мысли, но и слова, и тренировался при каждом удобном случае. Конечно, тогда он далеко не всё понял. Особенно насчёт гардеробной и динозавров. Но одно было точно – именно после этого из прикосновений, поцелуев и мыслей мамы исчезло прежнее безмятежное тепло. Теперь там всегда присутствовал колючий льдистый холодок страха – будто изморозь на стекле, от которой стынут пальцы.

Андрей очень поздно начал говорить. Просто не видел в этом никакого смысла. В словах вообще мало смысла, просто нагромождение звуков для отвлечения внимания от настоящих мыслей и чувств. С мамой он прекрасно договаривался и так – объяснял ей мысленно, что надо, и она понимала. С папой было хорошо иногда просто посидеть и послушать или посмотреть кино. А остальные люди Андрея не интересовали – в первую очередь, потому, что он сам им по-настоящему не был нужен, а все эти сюсюканья вроде «какой хороший мальчик», кажется, даже маму не обманывали. К тому же с некоторого времени родители ограничили его общение с другими людьми.

Андрей заговорил только потому, что мама стала беспокоиться всё сильнее и задумываться о необходимости медицинской консультации – а при мысли об этом её охватывал ужас. Поэтому Андрей решил сделать это ради неё, раз уж ей так хотелось, чтобы он тоже произносил вслух все эти звуки. Но получилось ещё хуже. То есть сперва мама обрадовалась, но потом сразу же испугалась. Наверное, для первого раза нужно было выбрать какую-то тему попроще, а не просить переключить телевизор с этого тупого мультика на серию детектива, которую Андрей вчера не успел досмотреть, потому что папа отправил его спать. Но он решил, раз уж говорить, так по делу. Потому что насчёт мультиков мама не всегда понимала – почему-то ей казалось, что Андрею полезнее смотреть эту ерунду, чем взрослые фильмы.

После этого он опять подслушал разговор родителей, и выяснил, что для ребёнка его возраста так говорить ненормально. При слове «ненормально» папа напрягался, а мама вообще замирала в ужасе и опять думала про медицинскую консультацию, внеплановые проверки и интернат, куда Андрея заберут и запрут, как в тюрьму. Что такое тюрьма, Андрей знал из папиных детективных сериалов, поэтому решил, что в интернат ему не надо.

Через некоторое время папа всё чаще стал заговаривать о том, что «нужно сообщить», не дожидаясь плановой проверки. Во время таких бесед он запирал сына в детской и уводил маму на другой конец дома, в гостевую комнату. Он не догадывался, что Андрей уже умеет прекрасно всё слышать не только на этом расстоянии, но и раза в три дальше.

– Они ввели уголовную ответственность, Люся, – шипящим шёпотом сказал папа однажды. – За сокрытие.

– Это же наш сын, Витя, – беспомощно ответила мама. Ей хотелось заплакать. Андрей, лежащий у себя в постели, на всякий случай притворяясь спящим, сжал кулаки.

– Это не является смягчающим обстоятельством. Ты ведь видишь, он слишком сильный, и становится всё сильнее. У нас не выйдет притвориться, что мы ничего не знали.

– Пожалуйста… – Мама всхлипнула. – Они его заберут. Поставят клеймо. Мы больше никогда его не увидим.

– Глупости. После интерната их отпускают, дают работу, возможность вести нормальную жизнь.

– С клеймом? Постоянным надзором, как преступникам?

– Люся, они опасны. Особенно без блока и контроля. И люди должны всегда знать, кто перед ними. Ты ведь читала методичку, которую я тебе дал? Он опасен. И для нас в том числе. Вчера он не хотел идти спать, когда я велел. И он… надавил на меня, Люся. А я даже не сразу это почувствовал. И почти не мог ему сопротивляться. Я испугался своего шестилетнего сына, Люся… И он это понял. И отступил. А если бы нет?

– Он хороший мальчик… он всё понимает, он не сделает нам плохого… пожалуйста, давай ещё подождём хотя бы немного…

– Я долго шёл у тебя на поводу. Но дальше мы ждать не можем.

Папа замолчал, и мама больше тоже ничего не говорила. Но Андрею и не нужны были слова, чтобы всё понять.

А ночью, когда папа уснул, мама зашла в детскую. Ей хотелось, чтобы Андрей тоже спал, потому что она боялась его разбудить и напугать. А самое главное, она не знала, что ему сказать. Поэтому он притворился спящим, как она хотела. И мама поцеловала его, как раньше. В лоб, макушку, ладони. Ее поцелуи были мокрыми от слёз. Она не сказала ни слова, но это было и не нужно. Андрей, как раньше, чувствовал её тепло и нежность, а ещё – страх и отчаяние. За последнее время он научился хорошо разбираться во всех оттенках страха и теперь понимал, что сейчас мама боится не его. Она боится за него. И, так и не решившись произнести это вслух, во весь голос кричит мысленно: «Беги! Беги!»

«Спасибо, мама, – так же мысленно сказал он, – я слышу». Она замерла, затаила дыхание, Андрей опять почувствовал её страх и подумал, что она, как обычно, сделает вид, что не слышит его. Но впервые мама не стала притворяться. И впервые ответила ему мысленно: «Прости меня, зайчонок».

* * *

– Ясны гвинт, – сказал Кацпер, мотнул головой так, что длинная чёлка почти закрыла лоб и один глаз, и вцепился зубами в сигарету. Кацпер из тех, кто стесняется своего клейма, – и несмотря на то, что по правилам его закрывать нельзя, всегда норовит повернуться к собеседнику так, чтобы клейма не было видно. – Проклятый день. Холера! Ненавижу колбасников, ненавижу секретарш. Ты бы знал, какой бардак у них в голове!

– Угум, – неопределённо буркнул Андрей и глотнул кофе. «Надо же, – подумал он – а вполне прилично варит этот автомат. Кто бы подумал».

Строго говоря, Зофья была не секретаршей, а замдиректора. Но в голове у неё, действительно, была каша. Она умудрялась думать одновременно о новой сумочке, пикнике на выходных, как утереть нос своей сестре, этой задаваке Ядвиге, что соврать Лешеку насчёт воскресенья – он такой милый, но уже надоел своим вечным контролем – и ещё примерно о десятке вопросов помельче. Вытаскивать из этого калейдоскопа представления директора – и самой Зофьи – относительно нового фирменного стиля и дизайна упаковки было примерно как собирать пазл верхом на галопирующей лошади. Только подберёшь несколько кусочков – бдыщь, и норовистая кобыла опять поддаёт задом – то есть Зофья опять отвлекается на мысли о сумочках или кавалерах – и вся работа снова рассыпается на отдельные фрагменты. «Сконцентрируйтесь, пожалуйста, пани Зофья», – скрежеща зубами, цедит Кацпер, а Андрей с интересом вслушивается в набор цветистых и сочных пожеланий, которые Кацпер при этом мысленно адресует легкомысленной клиентке – но, конечно же, не отправляет. Как ни крути, но заказ отличный, упускать его нельзя – это не просто разовая разработка, а регулярные тиражи. Поэтому Кацпер натянуто улыбается, но матерится так эмоционально, что Андрей опасается, не услышит ли Зофья случайно что-нибудь ненужное. И он решает осторожно вмешаться. Потому что Кацпер, в целом, неплохой ридер, но ему не хватает терпения. К тому же райтер из него так себе. Прочесть идеи заказчика у него получается довольно точно – за исключением таких взбалмошных клиентов, как Зофья. Но картинки дизайнеру он передаёт уже с искажениями. В принципе, это обычное явление. Андрей работал с многими передатчиками и собрал некоторую статистику. Хорошие ридеры часто плохо передают мысли и изображения. И наоборот. Универсалы встречаются редко, или они просто не работают в маленьких рекламных агентствах, а находят себе более интересные и денежные занятия. Кацпер, по крайней мере, старается, поэтому, наверное, и воспринимает всё так эмоционально. Андрей ему сочувствует – и помогает потихоньку – чтобы это не очень бросалось в глаза. И рисует логотип примерно так, как это представляет себе Зофья. Впрочем, разглядев первый вариант, она тут же начинает сомневаться – её мысли опять скачут бешеными белками, и даже Андрею сложно за ними уследить, не говоря о Кацпере, который снова начинает скрежетать зубами. Приходится связываться с директором, но на дальних расстояниях Кацпер совсем слаб, и потому они работают, в основном, не с картинками, а описаниями. В конце концов Кацпер – при незаметной помощи Андрея, которому до чёртиков надоела эта тягомотина – отправляет более или менее сносное изображение итогового варианта директору. Тот вносит поправки, Кацпер с Андреем в несколько приёмов корректируют картинку, Андрей быстро отрисовывает финальный вариант на планшете, Зофья несколько минут нерешительно вздыхает над распечаткой, и, наконец, размашисто расписывается поверх изображения. Бинго. Зофья раздаёт воздушные поцелуи и упархивает за новой сумочкой, а Кацпер с Андреем вздыхают с облегчением.

– Да ладно тебе, – сочувственно сказал Андрей, – нормальный день. Неплохо всё получилось.

– С тобой хорошо работать, Анджей. – Кацпер жадно затянулся, а потом, отвернувшись, медленно выдохнул дым в сторону. – Ты схватываешь на лету. Даже в таких сложных, ясны гвинт, ситуациях, как эта холерна Зофья.

– Правда? – Андрей напрягся – и пообещал себе впредь быть с Кацпером осторожнее.

– Правда. – Кацпер заправил за ухо длинную прядь волос – так, что клеймо на лбу опять стало видно, – повернулся и внимательно взглянул на Андрея. От его взгляда сделалось не по себе, но Андрей постарался ничем этого не выдать.

– Наверное, потому, – задумчиво продолжил Кацпер, – что ты относишься к… – он еле заметно запнулся, – к таким, как я, нормально. Как к обычным людям.

– Вы разве не люди? – напряжённо усмехнулся Андрей.

– Некоторые так не считают. – Кацпер, морщась, раздавил сигарету в пепельнице, как ядовитое насекомое. – Большинство, если точнее. Большинство, которое пометило нас, чтобы всегда знать, с кем имеет дело. – Кацпер ткнул дрогнувшим пальцем в своё клеймо. – Представляешь, как это, всё время ходить с такой штукой на лбу?