Текст книги "Супервизия супервизора. Практика в поиске теории"

Супервизия предоставляет пространство для исследования власти и силы идей, питающих нашу аналитическую практику (Rustin, 1996). Это важно на всех этапах пашей профессиональной жизни, но особенно – по мере приобретения нами опыта, когда мы понимаем, что настолько долго принимали за аксиому ценность определенных аналитических теорий, что возникает потребность в их пересмотре, в выковывании их заново и придании им более личностной формы. Это важно в контексте утверждения Юнга о необходимости создания теории для каждого пациента (Jung, 1946, par. 181) и совета Фордема строить теорию для каждой сессии. Создание теорий, как и написание статей, заставляет придумывать и находить слова для выражения наших мыслей и чувств. Однако иногда перед нами как супервизорами возникает проблема, состоящая в том, что у супервизируемого нет теории, а то, что он принимает за теорию, является неправильным представлением о своем пациенте, которое накладывается на материал.

Пример 1

Идентификация неверных представлений супервизируемого, которые не модифицируются материалом

Супервизируемый излагал мне материал, который он считал примером нападения на вызывавший зависть объект. В основном он полагал, что описываемый им случай служит примером зависти к пенису. Ситуация характеризовалась тем, что супервизируемый и пациентка располагались в одном здании, в котором помещался институт, предлагавший курсы, обучение и лечение. В доведенном до меня материале сообщалось, что пациентка нападает на аналитика (моего супервизируемого); она сообщила ему, что присутствовала на одном из семинаров и видела, как он оставил для кого-то записку на столе. Эта записка, адресованная известному ей лицу, вызвала у пациентки гнев в связи с тем, что на конверте не был полностью указан обратный адрес. Она заявила, что такие скудные сведения об обратном адресе означают, что аналитик зануда и обыватель, подобный ее отцу. Аналитик сообщил, что интерпретировал поведение пациентки как идентификацию с ее отцом. Он сказал, что разговаривал с пациенткой голосом ее отца, делая ей выговор за презрительное отношение к нему. Он был рассержен.

Здесь сомнение вызывают два момента: теория, а именно то, что этот материал связан с завистью к пенису, а также способ интерпретации, а именно то, что интерпретация обусловлена идентификацией с презираемым объектом.

Я не был согласен с представлением аналитика о материале и со способом его интерпретации. Я полагал, что неразумно исходить из идентификации с очерняемым объектом, ибо это означало, что и у аналитика тоже возникает чувство презрения. По-моему мнению, пациентка могла воспринимать аналитика как надменного человека, пренебрегающего ее чувствами обиды и гнева. Я был также озабочен тем, что не учитывалось значение бессознательного материала, относящегося к присутствию аналитика в здании, его взаимодействию с другими лицами, а также реакции на это пациентки. Я понимал ее нападки на аналитика как защиту от чего-то. У меня вызывали интерес два человека, находящиеся в одном здании (это можно было трактовать как исходящее из моего контрпереноса понимание того, что у нас с супервизируемым не сложились гармоничные отношения), и то влияние, которое это совместное пребывание оказало на внутренний мир как пациентки, так и аналитика. Осуществляя мониторинг супервизии, я размышлял над тем, чувствовал ли аналитик в этот момент супервизорской сессии, что я обладал таким пониманием пациентки, которое отсутствовало у него. Ощущение, что его игнорируют, возможно, сделало бы его менее чувствительным к интерпретации, основанной на эдиповом комплексе. В то же время я осознавал, что мой супервизируемый был оскорблен презрительным отношением со стороны его пациентки, что он мог ощущать себя униженным и осознавать свое поражение. Но я не понимал, по какой причине презрение пациентки вызвало гнев аналитика.

Я начал вслух размышлять над вопросом, чем же, по мнению аналитика, был вызван гнев пациентки. В ответ мой супервизируемый сказал, что он этого не знает. Тогда я предложил свою эдипову теорию, относящуюся к данной сессии: пациентка рассердилась на него за то, что он находится в здании и встречается с другими людьми, занимается с ними различными делами, игнорируя ее. Мой супервизируемый сообщил мне, что после этой сессии в лечении должен наступить короткий перерыв. Он продолжал формулировать ассоциации, углубляющие понимание предмета, над которым мы в этот период работали. Он вспомнил, что пациентка, придя на сессию в понедельник, заметила ящики с растениями, расположенные по обеим сторонам двери, и поинтересовалась их содержимым. Теперь супервизорская сессия начала приобретать очертания. У нас создалась тупиковая ситуация: пациентка, ощущающая себя непонятой, и аналитик, знающий, что в чем-то ошибся, поскольку испытывал гнев. Затем мы нашли возможность подумать о тупике, в котором мы оказались. Эдипова теория вырастала из материала, прошедшего через фильтр понимания истории наших отношений. Появилась возможность плодотворного сотрудничества. Далее в процессе размышлений супервизируемый пришел к выводу, что его идентификация с очерняемым объектом (частью его собственной патологии) мешала ему увидеть динамику развития эдипова комплекса. По этому пункту я не сделал замечаний, поскольку был не согласен с теми супервизорами, которые подсказывают своим супервизируемым, какие чувства им следует испытывать по отношению к своему аналитику. Мы являемся аналитиками и должны вести себя как таковые, не уподобляясь регулировщикам уличного движения. Помимо всего прочего, такие комментарии обычно свидетельствуют о некотором соперничестве или скрытой враждебности супервизируемого по отношению к своему аналитику, как будто проблема не возникла бы, если бы аналитик лучше выполнил свою работу.

Размышляя о роли супервизируемого в данном случае, я понял, что его открытость и незащищенность в отношениях с пациенткой позволили мне понять сущность проблемы. Поскольку он был готов к восприятию моих предложений и их обоснованию, он облегчил мое дальнейшее ассоциативное исследование предложенной идеи и уточнил ее. Чтобы эффективно работать с ним в качестве супервизора, мне были необходимы его реакции. После того, как мы начали разрабатывать тему Эдипа, он смог быстро понять, что его прежняя позиция не играла существенной роли в обсуждаемой нами сессии. Казалось, он опирался на представления прошедшей недели, обдумывая сегодняшний материал.

Следующий аспект, связанный с взаимностью, свойственной отношениям в процессе супервизии, относится к вопросу, возникшему в дальнейшей работе с этим супервизируемым: какой смысл пациентка вкладывала в его вовлечение в свою драму? (А о том, что смысл она вкладывала, свидетельствует приведенный материал.)

Пример 2

Проективная идентификация и контрперенос

Однажды ко мне обратился коллега по поводу некоторой проблемы с просьбой провести с ним несколько супервизорских сессий. Он сказал мне, что ему трудно уговорить пациентку приходить на занятия чаще, чем раз в неделю. Придя ко мне, он, прежде всего, рассказал кое-что о себе, а затем и о своей пациентке, которая относилась к нему пренебрежительно. В то же время эта пациентка консультировалась у другого терапевта, полагая, что другой аналитик может оказаться более подходящей кандидатурой. Коллега описал ее как богатую замужнюю даму, у которой, однако, существуют проблемы со своей родной семьей.

Мой комментарий, обусловленный внутренним переносом, заключался в том, что терапевт размышлял над вопросом, улучшилась ли бы его работа, если бы у него самого появился другой аналитик. Ему трудно было решить, какие чувства пробудила в нем эта пациентка, и он раздумывал над возможными путями решения возникшей проблемы.

На данной стадии на основании материала, собранного аналитиком о пациентке, у меня сформировалась гипотеза, согласно которой аналитик отождествился с проективным идентификационным содержанием ее материала, что, возможно, было обусловлено его личной проблемой, связанной с завистью.

Мой коллега все говорил и говорил, заполняя своим материалом нашу сессию. Он был полон решимости сообщить мне все, что принес, не оставляя времени для обсуждения или исследования материала. Я заметил, что время истекло и что нам придется вернуться к обсуждению данного вопроса через две недели.«И это все?» – спросил он раздраженно, подразумевая под этим, что я мог бы выполнить работу и получше. И тут я оказался в ситуации аналитик/супервизор, который не мог продуктивно работать, что и явилось причиной его проблем в анализе пациентки и в его практике вообще. Я был принимающей стороной его чувств, которые он испытывал, общаясь со своей пациенткой, не будучи, однако, в состоянии доходчиво их ей интерпретировать. Я заметил, что фраза «И это все?» была похожа на те упреки, которые пациентка бросала ему. Мое объяснение нашло у него отклик. Он согласился с тем, что оно выражает, видимо, сущность переноса.

Приведенный краткий обмен мнениями, состоявшийся в конце сессии, обрисовал сущность проблемы, и мой супервизируемый смог над ней поработать. Придя на сессию через две недели, он показал, что внутренне переработал материал, осознал значимость состоявшейся беседы, причем рамки нашей работы не были разрушены, и почувствовал себя более свободным от идентификации с проекциями неполноценности и гнева своей пациентки. В результате он смог осознать эти чувства в себе и более продуктивно работать с пациенткой, допуская в своих интерпретациях вероятность того, что другой аналитик лучше него. Это помогло ему понять, что для усовершенствования собственной работы ему необходимо обратить внимание на раздвоение чувств, которое находило отражение в его переносе на пациентку.

Пример 3

Использование эмпатии в контрпереносе супервизора как средство, позволяющее находить выход из тупикового положения при работе супервизируемого с пациентом

Эта супервизируемая редко приносит отчеты о работе. Она готовится к супервизии, предварительно перечитывая материал, чтобы обсуждать уже восстановленные в памяти события. Она не находится со мной в аналитических отношениях, однако супервизия имеет сходство с анализом. В материале супервизируемой почти всегда описывается, как глубоко она переживает отношения с пациентом, как часто она пытается сдерживать гнев, раздражение или изумление, оставаясь в рамках профессиональной этики. Иными словами, она одновременно испытывает необработанные переживания контрпереноса, создает проективные идентификации и обдумывает новые пути их осмысления. Супервизорские занятия проходят по определенной схеме. Сначала супервизируемая удобно размещается, а затем сообщает, что она думает о своем пациенте.

Моя коллега начала одну из встреч с рассказа о том, какое отчаяние она испытывает по поводу одной из пациенток, находящейся в пограничном состоянии и кричащей на нее во время сессии. Она (аналитик) уклонялась от сложной проблемы, заключающейся в настойчивом желании пациентки узнать, любит ли ее моя коллега. («Любите ли вы меня? Вы должны мне сказать!») На этой стадии рассказа коллега сообщила мне, что в возрасте трех лет пациентка была помещена в больницу и родители ни разу не посетили ее. Отец злоупотреблял алкоголем и в состоянии опьянения он кричал на мать и бил ее.

В этот момент я, как аналитик, понял, что моей коллеге трудно объяснить пациентке, что ее требование узнать, как та к ней относится (любит ли она ее) аналогично желанию пациентки узнать, любит ли ее мать. Понять это пациентке мешало то, что любое упоминание о ее потребности в зависимости встречалось ею в штыки (быть может, оттого, что это был слишком болезненный вопрос). Соответственно, любая поспешно выдаваемая информация не работала. Ей необходима была такая интерпретация, которая помогла бы ей преодолеть отчаяние, а не защититься от него. Я объяснил аналитику, что пациентка кричала на нее так, как отец кричал на мать. К этому я добавил, что аналитик испытывает такой же страх, какой в детстве испытывала ее пациентка, и ее парализует идентификация с ребенком, на которого кричат.

Далее моя коллега рассказала, что пациентка умоляла ее о том, чтобы она сказала ей, что ее случай особенный. Между сессиями пациентка испытывала фрустрацию, присылала моей коллеге полные ярости письма. В этом месте я пояснил, что фрустрация пациентки вызвана ее ощущением, что у аналитика, кроме нее, еще кто-то есть, а этого быть не должно, потому что она воспринимала аналитика как свою мать, а себя – как ее ребенка. Тогда коллега сообщила мне, что пациентка жалуется на то, что в доме аналитика она слышит голоса других людей, а это недопустимо. Жалобы произносились угрожающим тоном, и аналитик сказала, что бурные чувства пациентки вызывают у нее страх. Я пояснил, что поведение пациентки является сложным сообщением. Она испытывала тревогу по поводу ссор своих родителей, но одновременно и ярость в связи с тем, что остается в стороне, не понимая своей роли в их борьбе. У аналитика эти переживания вызывали, по-видимому, определенные чувства, поскольку она идентифицировалась с пациенткой в ее ощущении себя нежеланным, оставленным ребенком. Что здесь требовалось сделать?

Слушая рассказ коллеги, я заметил, что ее тревожит требование пациентки стать ее возлюбленной, и это требование аналитик рассматривала как эротический перенос. Я не считал, что речь идет об эротике, поскольку в чувствах этих двух людей не наблюдалось ничего эротического. Я полагал, что это был перенос зависимости, маскирующейся под эротику; а то, что казалось эротичным, было, скорее всего, проявлением агрессии. Я полагал, что гнев пациентки был вызван потребностью в анализе; и нападки на аналитика следовало рассматривать как защиту, анализировать их в этом ракурсе и попытаться понять, против чего защищается пациентка. Я размышлял над тем, как можно использовать сильный протест пациентки против несправедливости, заключающейся в том, что ее объект никогда не давал ей иллюзии обладания им.

Меня поражал обсуждаемый нами тиранический характер пациентки, и я задал своей коллеге вопрос о возрасте, в котором воображает себя «тиран». Далее мы обсудили вопрос о том, как трудно думать, когда на тебя кричат. Я вспомнил свой опыт удерживания «тирана», когда находился рядом с ним и не поддавался его угрозам. Поскольку я знал, что эта супервизируемая сама воспитывала детей, я объяснил такое поведение как результат функционирования детской составляющей самости и описал, какими я воображаю себе чувства оставленного в больнице трехлетнего ребенка, которого не навещает мать. Я обрисовал трехлетнюю девочку, ярость которой угрожала разрушить ее изнутри. Такое объяснение принесло облегчение моей практикантке: теперь она могла обдумать причины той настойчивости, с которой пациентка добивалась ее любви. Я считал, что проблемы коллеги с ее пациенткой были обусловлены ее собственными трудностями, связанными с признанием своей уязвимости и ощущением детской зависимости, и способом выражения этих ощущений в ее собственном нерешенном эдиповом комплексе. Своей коллеге я об этом не сообщил.

Наша дискуссия принесла облегчение, поскольку мы концептуализировали материал в рамках переноса. Тут вполне обоснованно можно задать вопрос: «Какого переноса?» В описываемой супервизии я продемонстрировал коллеге, что ей очень хотелось проводить анализ пациентки, но этому мешало то, что ее обуревали те же чувства, что и пациентку. В процессе супервизии ее сложные чувства стали более привычными и менее угрожающими – они удерживались. Сказанное мной предотвратило всплеск эмоций моей коллеги. Теперь мы были в состоянии обсуждать, как следует обращаться с уязвимой и несчастной компонентой психики пациентки. Мы пришли к заключению, что чувства пациентки по отношению к ее объекту были яростными, двойственными, регрессивными порывами любви и ненависти. Мы согласились с тем, что для выздоровления ей необходимо создать в переносе идеализированный объект, и я задумался над тем, осознала ли моя коллега, что именно это и произошло здесь со мной. Мы согласились с тем, что отрицание нашей пациенткой любви между ее родителями необходимо было исследовать в контексте ее настойчивой уверенности в том, что она может получить от аналитика все, в чем она нуждается. Мы ясно понимали, что эта фантазия прямо противоречила ее реальным желаниям. Она хотела исключительного материнского внимания со стороны аналитика, и в какой-то момент это надо было проинтерпретировать.

Однако в настоящее время проблема заключалась в том, что пациентка переживала фрустрацию, чувствовала себя отвергнутой, и это делало ее агрессивной. Мы с коллегой размышляли над природой этой агрессии. Была ли агрессия вызвана недостатками ее объекта, или в ней присутствовал элемент садизма? Более верным нам казалось первое объяснение. Ярость пациентки была обусловлена тем, что реальный объект оказался не идеальным.

И тогда мы с коллегой стали размышлять о том, какими словами передать пациентке наши мысли о ней. И тут выяснилось, что моя коллега вела с пациенткой некую словесную игру. Пациентка произносила: «Вы говорите, что постоянно думаете обо мне, но это ведь невозможно при том количестве пациентов, которые у вас есть». Ответ аналитика звучал в той же тональности: «Я знаю, что вас сердит, и мне известно, откуда исходит ваш гнев». Это утверждение свидетельствовало о защитной позиции. В ответ пациентка говорила: «Да, да. Мне об этом тоже все известно, но как нам быть с тем, что происходит здесь и сейчас?»

На этой стадии я высказал коллеге предположение, что она не воспринимает сообщения пациентки о недостатках ее объекта и о том, что она боится оказаться покинутой. Она готовилась протестовать против окончания сессии, создавая атмосферу ответного удара, что позволило бы ей, преисполнившись гнева, поспешно уйти самой, защитив себя от ощущения, что ее покинули. Нам необходимо было рассмотреть бессознательные допущения, лежавшие в основе высказываний пациентки. Я пытался побудить мою коллегу задуматься над тем, что же в ней самой до такой степени затрудняет работу с пациенткой. Как вы уже, возможно, поняли из ранее сказанного мной, в глубине отношений между моей коллегой и ее пациенткой лежало переплетение их эдиповых драм. В своем описании я следую за Кляйн (1928), выдвинувшей гипотезу о наличии предшествующих половому развитию компонентов эдиповых фантазий.

Я предположил, что пациентке, находящейся в таком отчаянном состоянии, желательно сказать примерно следующее: «Вы хотите от меня понимания того, что вас пугает мысль, что вас оставят, покинут и отвергнут». Далее, в зависимости от того, как это будет воспринято пациенткой, но предполагая, что эти слова подействуют на нее успокаивающе и она станет меньше кричать, аналитик сможет постепенно начать разговор о том, что ярость и фрустрация постепенно разрушают ее внутренний мир. Пациентка не сможет воспринимать интерпретации, пока ее эмоциональное состояние не найдет понимания. Можно только сказать: «Я знаю, что вам необходимо получить ответ на заданный вопрос, но я знаю и то, что если мое объяснение будет связано с вашими горестными детскими утратами, то это еще больше рассердит вас, поскольку вы чувствуете их очень остро и сегодня переживаете их так же, как и тогда». Пациентке необходимо было осознать этот факт.

Именно это, как я понимаю, имел в виду Юнг (1928, par. 285), когда писал о «реальном» отношении, необходимом в аналитических взаимоотношениях. «Реальное» означает понимание того, что слышимое вами является проявлением памяти в действии, однако пациентка этого еще не осознает. Пациентку необходимо защищать, а не выставлять на обозрение. Ощущение, что ее выставляют на обозрение, может возникнуть у пациентки в том случае, если редуктивная интерпретация будет выполнена слишком быстро. Она может также прозвучать как обвинение. Говоря так, я пытаюсь показать, что подобная реакция аналитика имеет неплохой шанс воздействовать на воображение пациентки и вызвать ее интерес к процессу анализа.

В сформулированной таким образом интерпретации заключается признание бессознательного смысла в переносе требований пациентки, а также контрпереносе аналитика. Такая интерпретация показывает, что аналитик понимает чувства пациентки. Другое дело, захочет ли пациентка понять слова аналитика. Поэтому я предложил не спешить с изложением дополнительных наблюдений, предназначенных скорее для того, чтобы навести пациентку на размышления, и в меньшей степени – для того, чтобы она просто усвоила информацию (Steiner, 1993).

Стиль интерпретации определялся сильнейшей потребностью пациентки в любви и ее неспособностью переносить фрустрацию. Интерпретация не была нацелена на то, чтобы пациентка ощутила вину за такие чувства. Я особенно стремился к тому, чтобы пациенты, находящиеся в пограничном состоянии, не считали себя виновными в сложившейся ситуации; в нашем примере – чтобы пациентка не чувствовала свою вину за то, что попала в больницу, потому что ее не любили, и не посещали там, поскольку она не заслуживала любви. Интерпретации, направленные на фиксацию подобных чувств, оказывают деморализующее воздействие, ослабляют эго и препятствуют развитию ресурсов пациентки, направленных на то, чтобы она жила своей собственной жизнью.

Размышления по поводу вклада супервизируемой в процесс супервизии

Размышляя над тем, какую помощь может оказать супервизия моей практикантке в проведении ею анализа, я заметил, что она беспрепятственно выражала свои чувства и говорила о трудностях непонимания. Она прислушивалась ко мне и взаимодействовала со мной. Между нами происходил диалог, обладавший особенностями внутреннего диалога, при котором я мог высказывать то, что находилось в преддверии ее сознания. Ее перенос на меня отражал перенос ее пациентки, хотя временами она вела себя так, как если бы находилась под воздействием ее чувств. Гринберг (Grinberg, 1977, р. 16-17) называет это проективной контридентификацией, отличающейся от контрпереноса (глава 5). Чувства, которые пациентка вызывала у супервизируемой, являлись частью супервизорского дискурса, тогда как трудности в контрпереносе, обусловленные собственными трудностями, связанными с эдиповым комплексом, следовало рассматривать в ее собственном анализе. Для нас в этом не было сомнений. Она давала мне понять, полезно ли для нее то, что я говорю, и от этой супервизионной вершины мы продолжали свой путь. Все это помогало мне, поскольку я мог не спеша работать над сообщенными ею переживаниями, исходя из своего анализа этих переживаний. Она доверяла мне и бессознательному, а я доверял ей и бессознательному, а на основе такого доверия обычно что-то и происходит.

Пример 4

Эмоциональность и роль супервизора

Супервизор может во многом помочь супервизируемому, особенно в ситуациях, когда материал супервизируемого отличается сильной напряженностью и болезненностью. В приводимом ниже примере супервизируемая рассказала о пациентке, сообщившей ей о постыдном происшествии. Супервизия осуществлялась в крайне напряженной обстановке. Сообщенный супервизируемой материал произвел на нее сильное впечатление и расстроил ее. То, что было спроецировано на нее, проецировалось теперь на меня. И моя задача состояла в том, чтобы объяснить ей аналитический смысл проецируемого материала.

Супервизируемая сообщила мне, что пациентка рассказала ей о потрясении, которое она пережила, когда подруга рассказала ей, что она заперла на ночь в спальне свою маленькую дочь, потому что та бродила ночью по дому. Этот рассказ произвел тяжелое впечатление как на супервизируемую, так и на пациентку. Я также был потрясен эмоциональной атмосферой, воцарившейся в кабинете. Моя задача заключалась в том, чтобы продемонстрировать, каким образом ужасающая история о маленькой девочке, запертой ночью в одиночестве за то, что она тревожила свою мать, могла отвлечь нас от аналитического общения. Рассказ позволил мне понять, что пациентка почувствовала себя отвергнутой, испуганной и непонятой в уязвимой детской составляющей своей самости. Помимо того, ей хотелось, чтобы ее аналитик, которая была моей супервизируемой, знала, что ей стыдно подумать о том, что она сама могла бы быть родителем, наносящим травму.

В контексте переноса, возникшего в процессе аналитической сессии, я увидел, что моя задача состоит в том, чтобы сформулировать это и обнаружить, в какой именно момент супервизируемая оказалась настолько вовлеченной в ужасающую историю о запертом ребенке (проективная контридентификация), что не смогла расслышать сообщение пациентки. С моей точки зрения, пациентка сообщала аналитику о своих представлениях, согласно которым она (пациентка) могла быть матерью, не понимающей своего ребенка; и она опасалась непонимания своих детских страхов со стороны аналитика. Следует иметь в виду, что эти страхи были связаны с ощущением пребывания взаперти и своей отверженности. За этим материалом, возможно, скрывалась какая-то пугающая фантазия, ассоциировавшаяся с первичной сценой, однако на данном этапе такая гипотеза требовала более детальной информации.