Текст книги "Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография"

Один из эпизодов этой полемики, когда на сетования Дмитриева, что Бестужев в своей критике проявляет знакомство «разве только с исторической литературой и не делает никаких исследований»[48]48
  Дмитриев Ф. М. Ответ г. Бестужеву-Рюмину // Московские ведомости. 1860. № 209. С. 1657.


[Закрыть], тот отвечал, что он как журналист и «не обязан непременно, в замен теории, которую находит неудовлетворительною, представить что-нибудь более дельное»[49]49
  Бестужев-Рюмин К. Н. Философия истории и Московское государство // Отечественные записки. 1860. № 11. С. 1–2.


[Закрыть], как будто содержит намек на важный для федералистов источник недовольства сложившимся положением вещей в историографии. Бестужев-Рюмин, который, провалив магистерский экзамен, вместо преподавания в родном Московском университете был вынужден заняться журналистским трудом; Щапов и Павлов, чья ученая карьера протекала вдалеке от столиц; наконец, Костомаров, надолго отлученный от науки во время саратовской ссылки: для каждого из них ресентимент был вполне ожидаемой реакцией на собственное приниженное, если не маргинальное положение в существующей академической иерархии с ее четко выраженными центрами в Москве и Петербурге. Не этот ли ресентимент провинциалов объясняет, почему под прицелом их критики оказались труды тех, чьи привилегированные научные позиции были так прочно увязаны с апологией политической централизации в прошлом?

Действительно, кавелинский тезис о ничтожности местного развития в русской истории, остававшийся для адептов «новой исторической школы» общим местом, если и не превращал изучение истории отдельных городов и областей в бессмысленное занятие, то отводил ему весьма скромное место в системе разделения труда между провинциальными и столичными исследователями. Кавелин, Соловьев и их последователи не собирались отказываться от устоявшихся до них практик, когда поступающие из провинции сведения рассматривались в лучшем случае как источник уточнений отдельных деталей в исторических построениях обобщающего характера, о возведении которых пристало помышлять лишь немногочисленным избранникам, посвященным в премудрости исторической критики, под сенью престижных корпораций вроде Московского университета[50]50
  Соловьев С. М. [рец. на: ] Киевлянин: [альманах] (изд. М. Максимович). Киев: Университетская тип., 1841 // Москвитянин. 1844. № 12. С. 517. Ср.: Погодин М. П. [рец. на: ] Козловский А. Взгляд на историю Костромы. М.: Тип. Н. Степанова, 1840; Иванчин-Писарев Н. День в Троицкой Лавре. М.: Тип. А. Семена при Медико-хирург. акад., 1840; Он же. Вечер в Симоновом монастыре. М.: Тип. Н. Степанова, 1840; Он же. Утро в Новоспасском. М.: Тип. А. Семена при Медико-хирург. акад., 1840; Снегирев И. М. Путевые записки о Троицкой Лавре. М.: Тип. А. Семена при Медико-хирург. акад., 1840; Крылов И. З. Достопамятные могилы в Московском Высоко-Петровском монастыре. М.: Тип. Лазаревых ин-та вост. яз., 1841 // Москвитянин. 1841. Ч. 2. С. 481.


[Закрыть].

Однако, как ни соблазнительна перспектива истолкования мотивов этой критики централизации как завуалированного протеста против чрезмерной централизации в распределении научных ресурсов и навязываемой провинциалам роли поставщиков архивного сырья и инвентаризаторов удаленных от столиц древностей, едва ли в нем следует видеть единственное основание федералистской концепции. Во-первых, Щапова, Костомарова, Павлова и тем более Бестужева-Рюмина никак нельзя назвать типичными для середины XIX века провинциальными любителями старины. За плечами каждого из них были годы учебы в высшей школе, защиты диссертаций, университетское преподавание или по меньшей мере сотрудничество в наиболее авторитетных столичных изданиях своего времени. Похоже, никто из них не видел противоречия в том, чтобы, реконструируя федерализм в российском прошлом на страницах своих трудов, в настоящем использовать все преимущества проживания в Петербурге. Нельзя сказать, что они делали тайну из мотивов, привязывавших их к Северной столице. Оправдываясь перед Погодиным, упрекавшим Костомарова в неприязни к Москве, тот писал: «Я люблю Москву, очень люблю. Дайте мне хоть сейчас тысячи две в год… я Вам брошу Питер навсегда и не пожалею об нем»[51]51
  Інститут рукопису Національної бібліотеки України ім. В. І. Вернадського. Ф. 22. Д. 457. Л. 1.


[Закрыть]. Во всяком случае, заинтересованность в столичных контактах просматривается в их деятельности гораздо лучше, нежели попытки поиска единомышленников на периферии. Брошенными мимоходом словами поощрения в адрес исторических сборников, где публиковались местные памятники древности и этнографические материалы[52]52
  Б. [Бестужев-Рюмин К. Н.] Владимирский сб.: Материалы для статистики, этнографии, истории и археологии Владимирской губернии. Собр. К. Н. Тихонравов. М., 1857 // Московские ведомости. 1857. № 67. Он же. Различные направления в изучении русской народности. Пермский сб. Повременное изд. Кн. 2. М., 1860 // Отечественные записки. 1860. № 3. С. 24–44; Щапов А. П. Великорусские области и Смутное время. С. 653.


[Закрыть], едва ли не исчерпывались непосредственные обращения федералистов к жизни российской провинции рубежа 1850–60‐х годов. Во-вторых, ссылка на ресентимент оставляет без ответа вопрос о стремительном и почти синхронном отступлении федералистов с позиций, еще никем толком не подвергнутых проверке на прочность.

Словом, какими бы ни были обстоятельства, подталкивавшие этих исследователей критиковать централизацию и искать ей альтернативу в прошлом, к их выяснению не может быть сведено изучение федералистских построений. Первостепенной задачей такого изучения должен стать анализ дискурса, в рамках которого состоялась постановка вопроса об областной истории как противовесе истории государственной. Этот анализ позволит выявить как подлинное отношение концепций Щапова, Костомарова и других ученых к критикуемым им воззрениям предшественников, так и моменты, обусловившие недолговечность исповедуемого ими своеобразного исторического федерализма.

Прежде всего стоит обратить внимание на специфику дисциплинарного режима, в котором велось обсуждение вопроса о местной истории в 1850–60‐е годы. Мы уже видели, что и федералисты, и их оппоненты соотносили «провинциализм» с русской историей в целом, хотя и предлагали при этом диаметрально противоположные решения этой проблемы. Что же собой представляла «наука русской истории», к требованиям которой апеллировали обе стороны? Еще в середине 1840‐х в серии публикаций Кавелин наметил контуры этой дисциплины указанием на необходимость изучения фактов с их внутренней, а не с внешней стороны, как это было принято раньше, во времена Карамзина и Погодина. Какие из оснований этой науки оставались с тех пор нетронутыми, а какие подвергались ревизии со стороны Щапова, Костомарова и тех, кто шел в эти годы вместе с ними? В наиболее отчетливом виде ответы на эти вопросы содержатся в материалах все той же дискуссии Бестужева-Рюмина и Дмитриева по поводу значения кавелинского наследия.

Дмитриев как верный последователь Кавелина выражал уверенность, что дальнейшие труды по русской истории покажут, «каким важным моментом во внутренней жизни нашего народа было это появление государства, и как несправедливо представлять последнее чем-то внешним для нее и не идущим вглубь ее»[53]53
  Дмитриев Ф. М. [рец. на: ] Сочинения Кавелина. М., 1859. В 4 ч. // Московские ведомости. 1860. № 185. С. 1465.


[Закрыть]. Как выяснилось из последующего обсуждения, Дмитриев в данном случае полемизировал с Костомаровым, который в своей нашумевшей вступительной лекции определял отношение политических форм к истории народа как частный случай диалектики явления и сущности. С одной стороны, поверхностными представлялись ему все попытки не только истолкования событий прошлого, но и «последовательного изображения законодательства, учреждений и быта», которые не были проникнуты потребностью «уразумения народного духа». С другой стороны, «критическая обработка во всех подробностях истории внешних явлений», по убеждению Костомарова, неизбежно предшествует составлению хоть сколько-нибудь удовлетворительной истории народа, ибо «без внимательного рассмотрения внешних подробностей невозможно приступить к внутреннему содержанию». Однако такое равновесие между внешним и внутренним признавалось им только при определении очередности исследовательских задач, но не их важности. Основным предметом исторического изучения, по Костомарову, было все же движение духовно-нравственного бытия народа, которое выражалось «в его понятиях, верованиях, чувствованиях, надеждах, страданиях». В исследовании этой нетронутой пока народной духовной жизни автор вступительной лекции видел «основу и объяснение всякого политического события… поверку и суд всякого учреждения и закона»[54]54
  Он же. Ответ г. Бестужеву-Рюмину // Московские ведомости. 1860. № 209. С. 1656; Костомаров Н. И. Вступительная лекция в курс русской истории, читанная проф. Н. И. Костомаровым в Имп. Санкт-Петербургском университете // Русское слово. 1859. № 12. С. II, VI–VII.


[Закрыть]. Дмитриев же продолжал настаивать на том, что никакой иной истории народа, помимо политической, в России быть не может, ведь «…в создании государства по преимуществу выразилась творческая сила нашего народа»[55]55
  Дмитриев Ф. М. [рец. на: ] Сочинения Кавелина. М., 1859. В 4 ч. // Московские ведомости. 1860. № 185. С. 1465.


[Закрыть].

Вместо Костомарова на эти возражения в печати взялся ответить Бестужев-Рюмин. Выступая против отождествления политической и народной истории, он отвергал и прямолинейное их противопоставление: «Мы того мнения, что бытовая история вовсе не противоречит политической, а, напротив, должна быть в тесной, неразрывной связи с нею; только, разумеется, при ближайшем знакомстве с бытом изменится сама собою относительная важность того или другого события, а главное, перестановится точка зрения»[56]56
  Бестужев-Рюмин К. Н. [рец. на: ] Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1851–1859. Т. 1–9; СПб., 1860. Т. 10 // Отечественные записки. 1860. № 9. С. 7.


[Закрыть].

Когда же Дмитриев попытался оспорить необходимость такой перестановки[57]57
  Дмитриев Ф. М. Ответ г. Бестужеву-Рюмину // Московские ведомости. 1860. № 209. С. 1657.


[Закрыть], Бестужев уточнил, что речь идет не о создании иной в своих основаниях истории, а о выходе за узкие рамки уже имеющейся. Если та ее политическая версия, которой придерживалась школа Кавелина и Соловьева, «вообще знать не хочет всякого проявления народного духа», довольствуясь фактами, «совершающимися в высших сферах», то «здесь история цивилизации, культуры… то есть история той почвы, на которой вырастают учреждения». Он полагал, что политическая история, которой придерживалась школа Кавелина и Соловьева, не в состоянии достичь этой цели: довольствуясь фактами, «совершающимися в высших сферах», она пренебрегает «всяким проявлением народного духа»[58]58
  Бестужев-Рюмин К. Н. Философия истории и Московское государство // Отечественные записки. 1860. № 11. С. 15–16.


[Закрыть]. Неприятие построений Кавелина и его единомышленников проистекает из законного «желания… узнать другие сферы жизни и проследить их взаимодействие». «…Бытовая история вовсе не противоречит политической, а, напротив, должна быть в тесной, неразрывной связи с нею». При этом, по Бестужеву, проблематика политической истории не упраздняется, а помещается в иной, более широкий контекст[59]59
  Бестужев-Рюмин К. Н. [рец. на: ] Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1851–1859. Т. 1–9; СПб., 1860. Т. 10 // Отечественные записки. 1860. № 9. С. 7.


[Закрыть].

От того, насколько радикальной мыслилась эта перестановка, собственно, и зависело отношение федералистов начала 1860‐х годов к наследию «новой исторической школы». На первый взгляд, не только в современных работах ее последователей, но и в старых работах самого Кавелина, где тот обосновывал свое видение задач «науки русской истории», они могли найти немало идей, которые составляли своего рода каркас их собственных построений. Представления об органическом характере исторического развития, безусловное предпочтение внутреннего внешнему и даже учение о народе как главном предмете, которому историки должны уделять первостепенное внимание, – все эти ключевые для Костомарова, Бестужева и их единомышленников моменты были весьма созвучны рассуждениям Кавелина более чем десятилетней давности, а в одной из его рецензий 1847 года они сконцентрированы в такой степени, что выглядят как цитата из программной статьи того же Щапова: «Теперь мы начинаем понимать, что факт, вырванный из цельной совокупности народной жизни, ничего не значит и совершенно непонятен; так что для его действительной, верной оценки нужно изучать историю народа как саморазвивающийся живой организм, в строжайшей постепенности изменяющийся вследствие внутренних причин, которым внешние события служат или выражением, или только поводом к обнаружению»[60]60
  Кавелин К. Д. [рец. на: ] Погодин М. П. Историко-критические отрывки. М., 1846 // Кавелин К. Д. Сочинения. Стб. 233.


[Закрыть].

Вместе с тем безоговорочное признание «новой исторической школой» политических институтов московских Рюриковичей неизбежным и необходимым элементом, обеспечившим целостность русского исторического процесса, становилось настоящим камнем преткновения на пути в ряды ее сторонников для исследователей, которые допускали существование федеративной альтернативы в российском прошлом. Положение не спасали и осторожные замечания федералистов, как будто призванные заретушировать отличительные черты создаваемой ими истории народа, вроде тех, что делали Костомаров, сетовавший на недостаток критической обработки истории внешних явлений, или Бестужев-Рюмин, которому представлялось, что из‐за слабой освоенности исторических источников «можно о духе народа и о том, как он относился к своим учреждениям, делать почти что гадательные предположения»[61]61
  Бестужев-Рюмин К. Н. Философия истории и Московское государство // Отечественные записки. 1860. № 11. С. 16.


[Закрыть]. Как только дело касалось вопроса о московской централизации, критики «новой исторической школы» забывали об этих ограничениях и проявляли крайнюю неуступчивость в полемике.

Костомаров недвусмысленно давал понять слушателям своей вступительной лекции, что поворот Руси от федеративности в сторону единодержавия был вызван неблагоприятными внешними обстоятельствами – монгольским нашествием и усилением давления со стороны Польши[62]62
  Костомаров Н. И. Вступительная лекция в курс русской истории, читанная проф. Н. И. Костомаровым в Имп. Санкт-Петербургском университете // Русское слово. 1859. № 12. С. XI–XII.


[Закрыть]. Бестужев-Рюмин категорически отказывался видеть в «собирании земель» Москвой проявление творческой силы народа, сомневаясь, что на Украине, в Новгороде, Вятке и Поморье «Московское государство было явлением желательным»[63]63
  Бестужев-Рюмин К. Н. [рец. на: ] Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1851–1859. Т. 1–9; СПб., 1860. Т. 10 // Отечественные записки. 1860. № 9. С. 7–9.


[Закрыть]. Щапов же и вовсе был склонен противопоставлять друг другу народ как органически связанное самобытное целое и источник централизации – княжескую власть, принадлежавшую к «чуждому, пришлому, извне налегшему и наслоившемуся началу личному, варяжскому, боярскому, волостельскому, наместническому, вотчинному»[64]64
  [Щапов А. П.] Строенье русской земли. Статья. Корректура журнала «Современник» // ИРЛИ РАН. Рукописный отдел. Ф. 628. Оп. 2. Д. 218. Л. 1.


[Закрыть]. Очевидно, поиски федеративного начала обретали для каждого из них смысл только в том случае, если им удавалось переместить фокус внимания с эволюции политических форм на другие стороны исторической жизни, а в создании Московского государства они переставали усматривать непосредственное проявление народного духа.

Однако, как бы ни был существен этот пункт расхождения федералистов с Кавелиным, Соловьевым и их последователями, в целом обращение к истории народа и проблеме провинциализма, как мы видели, было осуществлено ими в том же дискурсивном режиме, в котором вели свои изыскания представители «новой исторической школы». Расширение исследовательских рамок за счет истории быта, как это формулировал Костомаров, или истории цивилизации, по версии Бестужева-Рюмина, безусловно, впервые давало возможность увидеть самостоятельную жизнь областей в прошлом. Тем не менее отдельный интерес вызывает вопрос, не предрешало ли существование самих этих дисциплинарных рамок результаты поисков федералистов. Если политические формы московской государственности представлялись им слишком тесными для того, чтобы вместить в себя полностью содержание народной жизни, то следует рассмотреть, не стало ли предметное поле истории народа, понимаемого как органическое целое, прокрустовым ложем для областного начала, судьбы которого они намеревались проследить.

Прежде всего представление о народе как о едином организме подталкивало федералистов к пониманию областей как его органов. По всей видимости, дальше других по этому пути продвинулся Щапов, настаивавший, что «русская история, основанная на одной идее централизации, исключающая идею областности, есть то же, что отрицание существенного, жизненного значения областных общин, как разнообразных органов, в составе и развитии целого политического организма всего народа. А кто не знает, что без знания устройства и отправлений отдельных органов тела нельзя понять жизни и отправлений целого организма?»[65]65
  Щапов А. П. Великорусские области и Смутное время. С. 652.


[Закрыть]

Если оставить в стороне наступательную риторику щаповского высказывания, будет нетрудно заметить, что такое уподобление нельзя назвать удачной находкой для оппонентов централизации. В самом деле, хотя организм и состоит из органов, последние без первого не существуют. Значение органов может быть сведено к функциям организма. Более того, в продолжение этой метафоры напрашивается уподобление централизации принципу, координирующему функционирование этих органов в интересах целого.

Нельзя сказать, что федералисты остались нечувствительны к ограничению, вытекающему из такой интерпретации организма. Преодолеть его можно было бы, допустив возможность отдельным органам по мере их роста обретать обособленное существование. Как известно, к такому решению этой проблемы склонялся Костомаров, который насчитывал в древней Руси шесть самостоятельных, хотя и родственных друг другу народностей[66]66
  Костомаров Н. И. Мысли о федеративном начале в древней Руси // Костомаров Н. И. Собр. соч. Исторические монографии и исследования. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1903. Кн. I. Т. 1. С. 10–13.


[Закрыть]. Окончательно примирить их в составе одного целого – будь то политический союз или наука русской истории – могло, по мысли ученого, только федеративное начало.

Но распространялась ли эта идея федерации за пределы того славянского ядра, с рассмотрения которого было принято начинать русскую историю задолго до федералистов? Может показаться странным, что такая удобная на первый взгляд мишень для их критики, как имперская природа современной им России, по большому счету ускользнула от внимания Щапова, Костомарова и их единомышленников. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что проблема строительства Российской империи в проникнутом органицизмом историческом дискурсе середины XIX века была вытеснена темой централизации, так и оставшись своего рода «слепым пятном» федералистских построений даже тогда, когда, казалось, они оказывались в одном шаге от постановки этого вопроса. Так, в своей казанской лекции Щапов рассуждает: «…когда мы говорим дух, характер, миросозерцание, идея русского или великорусского народа, то невольно представляется другой вопрос: да есть ли, образовался ли единичный, цельный тип великорусской народности, чтобы можно было об ней составить единичную, цельную, возможно полную и отчетливо ясную идею?».

Однако затем, упомянув финские и «турко-татарские» племена, среди которых издревле устраивались славяне, исследователь как будто забывает о собственном замечании, что эти племена «доселе еще населяют целые области и сплошными массами пестреют среди русского народонаселения». Его внимание настолько поглощено исторической борьбой «областного элемента и народности с централизацией и государственностью», что создается впечатление, будто роль финнов и татар исчерпывалась для него претворением их в состав великорусов[67]67
  Щапов А. П. Общий взгляд на историю великорусского народа. С. 15–16.


[Закрыть]. Ни подчинение великорусских областей Москве, а затем Петербургу, ни ассимиляция разнообразных племен преобладающей численно славянской народностью не стали для Щапова и других федералистов поводом поразмышлять, что же изменилось в характере местной исторической жизни в связи с утверждением империи.

Особенно удивительно, что к критике империи Щапова не побудило даже то, что он оказался в числе первооткрывателей колонизации как одного из ключевых феноменов в истории России. В последующем эта тема заняла важное место в его трудах[68]68
  Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 96–98.


[Закрыть], но это произошло уже после того, как идеалы федерализма потеряли для него свою привлекательность. Для Щапова начала 1860‐х годов изучение русской колонизации – не более чем ключ к пониманию естественно-географических и этнографических процессов, которые вели к образованию областей. Эти органические целостности сглаживали в его построениях острые грани взаимоотношений между колонизаторами и колонизуемыми, между метрополией и колониями.

Наконец, нельзя обойти стороной еще одну, возможно, самую серьезную проблему, неразрешимость которой в рамках федералистского дискурса заставляла с наибольшей отчетливостью почувствовать тупики, в которые зашло обсуждение провинциализма в годы «великих реформ». Речь идет о приложении той неразрешимой в оптике Просвещения антитезы «архаики» и «современности» в том виде, как она развернута Мишелем Фуко в его размышлениях по поводу ответа Канта на вопрос «Что такое просвещение?»[69]69
  Фуко М. Что такое просвещение? // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью (пер. с фр. С. Ч. Офертаса под общ. ред. В. П. Визгина и Б. М. Скуратова). М.: Праксис, 2002. Ч. 1: Статьи и интервью 1970–1984. С. 335–359.


[Закрыть], к истории народа как органической целостности. Вдохновлявший федералистов начала 1860‐х годов идеал, который подразумевал продуманный до тонкостей баланс интересов политического целого и составляющих его частей, в конечном счете оказывался чем-то вроде недостижимого миража перед лицом развалин древнего областного быта, на которые они тщетно пытались опереться. Собственно, для «новой исторической школы» эта проблема соединения «архаики» и «современности» также была актуальна. Но если Соловьев, Кавелин и их последователи, взяв за отправной пункт своего дискурса «государственное начало» и взвалив тем самым на себя бремя оправдания всего, что делалось во имя торжества государства (отсюда их апология Ивана Грозного и почитание Петра I), оставались в ладу с завещанной им Просвещением рациональностью, то федералистам, избравшим в качестве противовеса «государственному началу» принцип народности, довелось оказаться в заведомо проигрышном положении.

Обращение к незрелому, согласно просвещенческой парадигме, народу делало их задачу несопоставимо более трудной, если вообще разрешимой, по сравнению с той, что стояла перед их оппонентами, апеллировавшими к рациональности государства. Несмотря на уязвимость собственных позиций, федералистам рубежа 1850–60‐х годов удалось за короткий срок обнаружить в народной истории целый ряд вопросов, на которые долгое время никто не обращал внимание. Они были первыми, кто с первоисточниками в руках начал сеять семена сомнения в том, что самое важное в истории России всегда происходило в ее политическом центре. Само формирование такого центра, благодаря Щапову, Костомарову и их единомышленникам, впервые в научной литературе было представлено скорее как неоднозначная проблема, нуждающаяся в изучении, нежели как очевидный и долгожданный поворот исторической жизни в правильное русло. Отказавшись идти проторенной предшественниками дорогой, эти ученые не позаботились заложить прочный фундамент под свои федералистские построения и вскоре были вынуждены заново начинать свои поиски. Но именно им принадлежит заслуга открытия насыщенной событиями жизни областей, которые не потеряли своей самобытности еще долгое время после присоединения их к Москве, а согласно Щапову, не утратили их окончательно и в имперский период российской истории.