Текст книги "Одной цепью. Современные семьи в рассказах и стихах российских авторов"

Девочка[1]1
  Сохранена авторская пунктуация и орфография.


[Закрыть]
Стихотворение
Оксана Васякина

 
мы живем обыкновенную жизнь
вот у тебя болит натертый палец на ноге
и я за тобой повторяю: да болит, да невыносимо болит скоро
пройдет потерпи
трогаю твою темную кучерявую голову
а рука моя становится большая как будто материнская
огромная рука
приношу тебе таз с ледяной водой чтобы ты могла туда
опустить стопу
и рядом стою подбоченившись жду когда боль хоть немного
утихнет
я хочу вместить тебя всю как спокойная лодка и понести через
боль
я хочу вместить все живое здесь
стать матерью всем живым
я становлюсь большой и граница тела моего дрожит вот-вот
я стану этим миром
я знаю твое тепло я знаю как в пространстве комнаты тело
твое все наполняет смыслом
между нами есть связь
медленные невидимые щупальца гладят друг друга и светятся
в темноте
и проникают в живот там все внутри неустанно ласкают
я чувствую тебя внутри своей щеки и бедра
ты проникаешь в меня
твой запах сухой и кожа под моей рукой шелестит
ты пахнешь соломой, смолой и корой
я знаю как пахнет твоя голова
и запах рта твоего тоже знаю
я тебя знаю
я люблю положить все лицо на твой мягкий живот
и вот так лежать и ощущать тебя безусловно живой
ты живая и все внутри тебя живет беспрестанно
моя подруга носит ребенка внутри себя я вижу как тело ее
изменилось за это время
она становится взрослой зреющей женщиной она созревает
как длинная груша
и мы говорим о ребенке
о нашей с тобой маленькой девочке
она будет похожа на меня потому что я ее буду носить
но если ты дашь мне свою яйцеклетку
у меня будет шанс нести тебя у себя внутри
девочка будет пить молоко из моей груди и расти во мне
я буду питать ее своим телом и своим теплом
ты будешь рядом
когда мне острой иглой сквозь стенку матки введут семя
и я почувствую боль
я буду рядом
когда из тебя достанут твои яйцеклетки
и ты почувствуешь боль
где-то очень далеко есть экспериментальная лаборатория
в ней ученые научились выводить материал для зачатия
из спинного мозга женщин
можно достать немного стволовых клеток а потом после
долгих процедур вывода митохондрий
запустить их в яйцеклетку
тогда они говорят у женщин может родиться общий ребенок
и это всегда будет маленькая девочка потому что в женском
наборе хромосом нет Y-хромосомы
маленькая девочка которая будет ты и я но другая
наша третья
но пока это только эксперименты
они говорят да когда-нибудь лет через пятьдесят мы сможем
это сделать
я не пробовала это прожить но знаю что забор материала
из позвоночника это невыносимо больно
может быть они придумают как сделать так, чтобы было
не больно
я закрываю глаза и представляю себе
девочку с твоими жесткими как проволока волосами
смуглой сияющей кожей и темно-коричневыми глазами
в которых граница зрачка и радужки неясна
в девочке есть что-то неуловимое и мое
я ее узнаю
я жду ее
и она где-то здесь между нами стены уже отражают ее голос
и ее тепло на моей груди бьется я слышу
 

Лера очень хочет убить своего мужа
Анна Меликова

Она лежит на диване и обдумывает план. Обкусывает ногти, всковыривает ранки, спорит сама с собой. Сначала рассуждает как девочка: навести порчу, подсыпать яда или обколоть ботоксом, чтоб затвердели все мышцы. Потом начинает мыслить по-мужски: конечно, ружье – как она сразу-то не подумала. Деды и отец непременно помогут. В ее семье все мужчины по папиной линии брались за ружье рано или поздно. Можно назвать это кармой, судьбой, генами или призванием. А она разве хуже? Решено, думает Лера и от возбуждения никак не может заснуть.

* * *

Прадед воевал. С ним все ясно и так. Конечно, стрелял. Как без этого, если уж страна приказала ее защищать? О прадеде в семье было не принято в открытую говорить. Лера только и знала, что у того было два сердца – собственное и неснимаемый золотой медальон – и невероятная способность играть на фортепиано, не дотрагиваясь до клавиш. Секрет этой игры прадед никому не успел раскрыть: пропал вместе с секретом на войне без вести. Так рассказывали – темными вечерами, пододвинувшись ближе, шепотом. А еще шептались, что через десять лет Лерина прабабка получила посылку из Америки, а в ней – одно из прадедовых сердец. Золотое. Ни записки тебе, ни обратного адреса. Понимай как хочешь. Ну а если не хочешь, не понимай. Прабабка поняла как-то по-своему и строго наказала имя ее пропавшего мужа никогда не произносить, а медальон продать. Проклятый он. Это тоже рассказывали, перешептывались в темноте, когда «Крымэнерго» отключал свет. Но Лера знала, дело не в медальоне, а в прабабке, которая в чем-то провинилась и муж унес от нее свои сердца: сбежал – на войну, а потом и дальше, чтобы начать совсем другую – лучшую – жизнь. Прабабку Лера не знала, но заочно терпеть ее не могла за то, что довела мужа, который так хорошо умел играть на фортепиано. Когда Леру в пять лет отдали в севастопольскую музыкальную школу, она тоже пыталась научиться так музицировать, за что получала от учительницы по ушам. Лера наотрез отказывалась прикасаться к самому инструменту, ее пальцы возносились над зебровидными клавишами и беззвучно бегали по воздуху. Как бы усердно Лера ни била руками по пустоте, музыка не выбиралась из своего укрытия – продолжала прятаться в тишине. Лера злилась. Уроки пришлось прекратить, что, конечно, жаль. И проданного медальона ей тоже было жаль. Особенно после того, как уже подростком она посмотрела «Титаник». Лера почувствовала, что сорвалась какая-то большая история в ее жизни. Что если б ей это сердце перешло по наследству, она бы встретила капец какую большую любовь. А так – ничего ей не светит. По крайней мере, великого. Лера горько плакала, и плевать ей было на уходящего под воду Ди Каприо. Слезы ее лились по исключительной судьбе, которую у нее украла прабабка.

С существованием этой ненавистной дальней родственницы Леру примиряло лишь то, что та от прадеда родила деда, и на том спасибо. А деда Лера любила. Даже после того, что тот вычудил.

* * *

Восьмидесятые подходили к концу, а у Леры жизнь только начиналась. Наконец скоро можно будет пойти в школу, а не маяться дурью в детском саду. Снег падал как никогда, огромными хлопьями. Как никогда в ее жизни, но, наверное, в жизнях других бывало такое не раз. В Крыму снега обычно не допросишься, но случаются ведь чудеса. Католическое Рождество, как объяснили в саду, уже прошло, а брат, которого все ждали, пока не появился на свет. Теперь уж пусть до православного терпит, считала Лера. Ей очень хотелось, чтоб брат родился в Рождество и спас всю семью. От чего конкретно – Лера затруднялась сказать. Но чувствовала, что уже есть от чего. Что-то такое было в воздухе, сидело на кресле, пылилось на полках. Незадолго до этого Лера бросила музыкалку и уже знала, что от прадеда ей не досталось ни-че-го.

Леру оставили дома одну, и она радовалась редким минутам самостоятельной жизни. От нее разило пивом. А точнее – от ее волос. Всю предыдущую ночь Лера проспала на больших бигудях. Пивные локоны ей нравились куда больше, чем липкие сахарные кудряшки. Она рассматривала свои крупные кудри и корчила рожицы, глядя в елочные шарики – сиреневые, розовые, серебряные, всякие. Особенно Лере нравились прозрачные, где внутри виднелся маленький дождик. Эти шарики ничего от нее не скрывали, а давали все по-честному разглядеть. Лера наслаждалась тишиной и своими фантазиями. Но тут пришла тетя Маша с красными от мороза щеками и красными от слез глазами и все испортила. В таких случаях взрослые спрашивали – что случилось. Лера знала, что еще не взрослая, но пора бы уже начинать. Поэтому она деловито произнесла: хочешь поговорить? Но тетя закатила глаза – нет, она не хотела – и, зарыдав в платок, отправила Леру в детскую комнату. Предчувствие у Леры было так себе: сама она последний раз так плакала навзрыд этой весной, когда умер Спрут Каттани. От этой мысли у Леры снова защипало в носу. Чтобы отогнать воспоминания о жестоко убитом герое ее уходящего детства, Лера стала смотреть в окно на снег, который все падал и падал, белил все и белил. Скоро Новый год, и ее собственный дед снова нарядится Дедом Морозом, а Лера снова сделает вид, будто не узнала его – ой, настоящий, надо же. И всем будет хорошо.

Пришли родители и, даже не разувшись и не поцеловав Леру в макушку, тут же заперлись с тетей Машей на кухне. Лере срочно понадобилось сделать себе чай с малиновым вареньем и взять пару мандаринок из холодильника, но ее выставили за дверь. Она знала, что подслушивать плохо, но и не рассказывать ведь тоже нехорошо. Лера не могла разобрать всех слов, поняла одно – дед застрелился. Снежные следы на полу от родительских ботинок растаяли и превратились в грязные лужи. Мать, зарыдав, попросила у тети Маши платок. Лера испугалась, что если сейчас зарыдает отец, то все, завтра можно не просыпаться. Но отец не подвел, не расклеился. Он вышел из кухни с неподвижным и, как всегда, красивым, героическим лицом. Увидев Леру, он сказал: ну что ж, такова жизнь – и наконец поцеловал ее в кудряво-пивную макушку. Лера засияла. Ее переполнила гордость за отца, не то что мать – вся в соплях. Будто маленькая. Будто к сильным потрясениям не готовая. Будто не знает, что жизнь – она штука такая. Лера притащила тряпку и протерла до блеска пол.

На следующий день, когда в белом городе во всех районах повырастали разных размеров снеговики, Лере все-таки удалось разузнать хоть немного деталей. Ей понравилось, что дед действовал не спонтанно, а все просчитал. Заранее купил жене билет в театр на новогоднее представление. Дал ей денег, чтобы та выпила после театра с подругами десертного вина. Улыбнулся загадочно – ну что ж, свидимся. Вернувшись домой, накагоренная жена его и нашла. Посреди оленьих и лисьих голов в кабинете. Их дед отстреливал и вешал на стену. А вот свою голову не оставил – полностью раздробил. Может, для того, чтоб никто другой не повесил. Голову деда Лере было как раз жальче всего. Она была красивой. С белой пушистой бородой. Лера любила бывать в дедовом кабинете и смотреть мертвым животным в глаза, трогать их зубы, теребить их уши, придумывать про них истории. Ей даже не мешал тухлый запах – запах смерти, переставшей прятаться по углам и выбравшейся вот так откровенно наружу. Если бы дед сохранил целой свою голову, Лера бы тоже могла продолжать рассматривать его глаза, трогать зубы, теребить уши, плести косички в его бороде, с ним разговаривать. Но дед о ней не подумал и ничего ей не оставил. За это Лера была на него зла. А еще была зла за то, что он так и не дождался, когда родится ее брат, который должен был всех спасти. Но потом решила, что раз дед не дождался, значит, брат никакой не спаситель. И сама перестала его ждать. Никому не нужный брат родился не вовремя, когда всем было не до него, и тут же помер.

Когда Лера в новогоднюю траурную ночь спросила у отца, зачем же дед совершил такое, тот не стал ничего подробно объяснять. Сказал одно: жена довела. Лера обрадовалась. Она больше не злилась на деда. Теперь она злилась только на бабку, из-за которой она никогда не сможет снова обнять дедморозную дедову голову. Ведьма старая. Когда били куранты по телевизору, Лера пообещала себе никогда такой не быть.

Но одно хорошее дело бабка все-таки сделала – родила отца. Насчет тети Маши, бабкиной дочери, у Леры были сомнения.

* * *

Стояли девяностые на дворе. Но вообще-то не только на дворе. В квартире тоже: сникерсы, пленочные кассеты, журналы Cool Girl и много марочных этикеток валялись на полках. Кем работает папа, Лера не особенно понимала. Вроде бы изготавливал тыквенные и персиковые соки и переклеивал акцизные марки с одних бутылок водки на другие, постоянно подписывал какие-то документы, которые ему приносили в черных чемоданах по вечерам, и запрещал отвечать на телефонные звонки. Иногда всей семье приходилось быстро собирать вещи и уезжать куда-то на несколько дней, месяцев или лет. Лере это в целом нравилось – приключения. Так она побывала в Харькове, Киеве, Москве. Еще ей нравилось, что никто от нее не требовал хорошей успеваемости в школе. Какая тут успеваемость, если только и успеваешь, что менять одну школу на другую, проходить очередной медосмотр, заново заводить дневник или щоденник и запоминать имена новых одноклассников и учителей.

Тот киевский вечер, когда мать вернулась в разодранных колготах, Лера помнила хорошо. Шел дождь. Они с отцом спорили на камень-ножницы-бумагу, что будут сейчас смотреть – «Улицы разбитых фонарей» или «Ее звали Никита», и Лера выиграла. Уже только от одной музыки на заставке ее тело покрывалось мурашками – на-чи-на-ет-ся! В разных сериях Никита появлялась то с челкой, то без, и Лера все никак не могла определиться, какой образ ей нравится больше. Свою челку она накручивала на колючий, как липучка, салатовый бигудь, а потом брызгала лаком. На этот раз Никита была с двумя косами, и Лера решила завтра в школу сделать такие же. Папа отправил маме сообщение на пейджер, второе за последний час, но ответа снова не последовало. Он закурил. На экране Никита ловко спрятала под подушку пистолет. Намечалась эротическая сцена, и Лера пошла на кухню делать мятный чай. Послышался звон ключей. Маму Лера толком не успела разглядеть, только ее разорванные колготы с люрексом, окровавленные колени и мокрые волосы. Папа тут же приказал Лере – а ну марш в свою комнату. И она послушно замаршировала, так и не узнав, чем закончится серия. У нее давно уже пошли месячные, но отец по-прежнему считал, что она до чего-то еще не доросла, что ей не все можно рассказывать.

Дверь Лера прикрыла, оставив щелочку. Папа усадил маму на диван, дал ей воды и спросил – сколько их было. А потом уточнил – где. Мама сквозь слезы назвала адрес сауны. Лера видела в щель, как отец ринулся в спальню и через минуту появился с ружьем. Выбежал, захлопнув за собой входную дверь. Его не было всю ночь. Всю ночь продолжал идти дождь. Мама всю ночь сидела в ванной. А Лера всю ночь перечитывала письма в редакцию Cool Girl, где подростки делились своими проблемами. Особенно ей нравилось письмо, в котором мальчик рассказывал, что изнасиловал курицу, когда гостил в деревне у бабушки и дедушки, а редакция советовала попросить у курицы прощения. Ладно, если бы это был хотя бы страус, у него отверстие больше, а тут – маленькая курочка, маленькая дырочка, писали они.

Папа вернулся под утро, когда Лера уже успела перечитать все журналы и заплести две косички. Приняв душ и включив стиральную машинку, он сказал матери: давно в Крыму не были, по морю соскучился, по запаху водорослей и кипарисов, и школа малой вроде нравилась, дождь прекратился, дорога высохла, через несколько часов едем, собирайтесь, а я пока подремлю. У двери лежало ружье, завернутое в старую тряпку, и стояли отцовские ботинки, все в дремучей грязи, будто бы тот побывал в них в лесу. Лера посмотрела в зеркало на свою новую прическу, вздохнула и достала из шкафа всегда готовый к сборам чемодан.

Вернувшись в Крым, Лера, как обычно, первым делом хотела пойти с отцом в любимую церковь. На одной из фресок Бог напоминал ей ее деда с красивой бородой, и, стоя перед ним, Лера всегда что-нибудь просила: интересных событий, сережек, покрупнее груди, мира во вселенной. Но отец сказал – ты иди, а я на улице подожду, мне нельзя туда больше. Лера понимала, что это связано с киевским вечером и мамиными разодранными колготами. Она разозлилась на мать: из-за нее отец теперь не будет заходить к деду-Богу.

Лера поставила свечку и перед нужной фреской пообещала никогда такой, как мать, не быть.

* * *

Смотреть на то, как болеет отец, как его сильное тело пожирает рак и желудок перестает переваривать даже жидкую пищу, Лере не пришлось. На тот момент она уже поступила и уехала учиться в Москву. Похороны она помнила плохо. На поминках Лера съела тарелку куриного супа с лапшой, как того требовали традиции, и ее, тоже вполне в традиционном духе, сразу стошнило. Папин друг из Киева, футбольный тренер, принес ей рюмку водки. Выпей, малая, отпустит, сказал он и присыпал землей вылившиеся из Лериного рта лапшичины. Друг был одногодком отца, напоминал его в профиль и говорил обо всем так же, как отец, со знанием дела. Вечером он попросил у Лериной мамы разрешения забрать дочь покататься по городу, пусть развеется. Лера взрослая – чего спрашиваешь, сказала мать, которой хотелось побыть одной. Чего хотелось самой Лере, она не знала. Разве что выветрить запах мертвой курятины и последнего поцелуя в холодный пожелтевший лоб. Лера поехала.

Катались они недолго – город маленький, никуда не убежишь. Почти сразу они оказались в компании, где все слушали психоделику и пили чай. Ей тоже протянули чашку. Сказали – выпей залпом, как водку, почувствуешь облегчение. Лера выпила и тут же почувствовала. Облегчением это назвать было нельзя: будто белка в колесе, хочется куда-то бежать-бежать, а бежать некуда. Лера посмотрела на друга отца расширенными зрачками и закричала: идиот, у меня сердце слабое, мне наркотики нельзя, вези меня в больницу! Он испугался и тут же подогнал машину. В Москве Лера уже много чего перепробовала и знала, что сердце у нее на самом деле сильное. Но и панические атаки – тоже неслабые. По дороге Лера высунула голову в открытое окно и вдохнула осенний воздух. Ее длинные волосы развевались на ветру. Ты куда меня везешь? – спросила она. В больницу, как ты и просила. К черту больницу, вези… в Ялту, приказала Лера и громко включила музыку. Когда доехали до Ялты, Лере стало совсем хорошо. И в Ялте хорошо продолжалось. Вдали – горы с кедрами, вблизи – море с пальмами, набережная как из фарфора, на солнце блестит, городские кошки с мудрыми, все повидавшими глазами. Лера подстригла в Ялте волосы под мальчика, покрасилась в черный и была готова к перемене судьбы. Поэтому, когда папин друг предложил ехать с ним дальше, в Киев, она согласилась. Тут же забыла про учебу и про Москву.

По дороге они включили спортивное радио, где все еще вспоминали удачное выступление Украины на чемпионате мира по футболу и феноменальную серию пенальти. Лера ничего не понимала в спорте, но ей нравилось слушать эту непонятную, из другого – мужского – мира, речь и думать о том, что папин друг в этом во всем разбирается. Профи. Они мчались с журавлями наперегонки. Журавли улетали в очередные теплые края, Лера уезжала в очередную новую жизнь. На одном из поворотов их маршруты разминулись. Они подъезжали к Киеву, а в лобовое стекло дубасил град. Лере показалось, что с того киевского вечера, когда она была здесь в последний раз, в городе все изменилось. Как минимум новый мэр, сказал друг отца. Космос, обхохочешься. Сейчас покажу тебе нарезку в ютубе. Он включил ролик, и Лера, залившись смехом, забурилась в мускульные объятья.

* * *

Как-то все быстро произошло. Поженились быстро, быстро закончился секс, но ребенка успели зачать – тоже довольно быстро. Лера надеялась, что будет мальчик, но ее никто не спросил. Получилось по-другому. Лера была покладистой, помнила, что, даже если что-то не устраивает, важно мужа не доводить. Когда была беременной, думала, что ее потолстевшее тело его не возбуждает, можно понять. Как родила, сразу же похудела. Но муж будто бы и не заметил. Лера стояла перед зеркалом и рассматривала свое плоское тело. Может, ему не нравится, что такая худая. Бедра узкие. Ребра торчат. Груди как никогда не было, так и нет. Два пупырышка. Дочь приходится смесями кормить. Может, операцию?

Когда дочери было полтора года, Лера решила заглянуть с коляской к мужу на стадион. Там она впервые увидела, каким взглядом он смотрит на сильные, потные тела молодых мальчиков. Как дотрагивается до них. Как им улыбается. Остатки молока в ее крошечной груди тут же скисли. Ее чуть не вывернуло. Никогда, ни за что на свете отец не смотрел бы так. Вечером, выпив бутылку вина, Лера разделась перед мужем. Тот недоуменно на нее уставился. Я думала, тебя сиськи мои не устраивают, а тебе как раз нравится, что их нет, но то, что между ногами, тебя не возбуждает, потому что ты – пидор, я все видела, видела, видела, кричала она. Полученный синяк под глазом Лера замазала тоналкой и скрыла под темными очками. Но когда в следующий раз муж, нюхнув кокса, ударил ее в живот, Лера собрала вещи и уехала в Москву. Дочку ему оставила – куда ее с собой, в неустроенную жизнь, брать? Вот найдет нормальную работу, снимет хорошую квартиру и непременно дочь перевезет, говорила она себе год-второй-четвертый. Но когда с работой наконец определилась и присмотрела комнату с удобствами для двоих, наступило не самое подходящее для важных решений время. Майдан, Крым, санкции, война. Хуй ты ее теперь к своей мамаше отправишь в это кацапское крымское кодло, сказал муж ей по телефону. Хуй ты ее теперь в Москву возьмешь к вашему ебнутому на всю башку царю, прокричал он ей в скайп. А когда Лера приехала навестить дочь и попросила ту прибрать в комнате, пока не начались вечерние мультики, дочь тоже сказала – хуй тебе. И, подумав, добавила – пиздуй к своим маскальским хахалям, которые у нас Крым оттяпали.

Вот тогда Лера и поняла, что хочет мужа убить, а ребенка забрать, и вспомнила про свою наследственность.

* * *

В ее семье часто стреляли, но звук выстрелившего ружья сама Лера никогда не слышала. Это было тем, что оставалось для нее тайной. Той запретной зоной, куда ее не подпускали, от чего ее отгораживали, обороняли. Так у них повелось: женщины провоцировали, доводили, были причинами, действовали на нервы. Мужчины же просто – действовали, делали дело. Она хотела поступить как мужчина. Пробраться в их мир.

Лера взяла очередной отпуск на неделю и приехала в Киев. На границе у нее не возникло проблем: российским таможенникам она всегда показывала бордовый орлиный паспорт, украинским – синий трезубый, и все поздравляли ее с возвращением домой. Свой план Лера вынашивала уже полгода. В стране, где бушует война, одно маленькое, частное убийство никто не заметит. Мало ли других проблем? Ружье достать оказалось проще, чем она думала. Завтра оно должно прибыть по их киевскому адресу, пока муж тренирует футболистов и пялится на икры их ног. От одной этой мысли ей снова стало блевотненько. Лера чувствовала, что в ее руках – сила мировой злости, и именно злость, а не сама Лера, сможет нажать на курок. Завтра. Или послезавтра. Или, может быть, в воскресенье. А сейчас она смотрит в зеркало. Ее волосы чуть подернуты ранней сединой, лицо тронуто своевременным ботоксом. На перламутровом лбу нет ни одной морщины. Она подкрасит корни в парикмахерской на Бессарабке и снова превратится в пепельную блондинку без возрастной печали. Завтра. Или, может, послезавтра. Но никак не в воскресенье – корни слишком отрастут. Жизнь только начинается, думает она, и она не позволит мужу ей эту жизнь испортить.

Перед сном Лера заглядывает в детскую комнату, чтобы поцеловать дочь в макушку. Та сидит на диване, вся такая в розовом, смотрит мультик про Губку Боба и ест купленные в магазине пельмени. Лера садится рядом, но тут же незаметно отодвигается на другой край дивана. От дочери несет луково-мясной начинкой и переваренным тестом. Дочь смеется высокими нотами после каждой мультяшной фразы и, когда реплика ей кажется особенно остроумной, повторяет за желтым уродцем. Посмотрев на Леру, она чуть смущенно улыбается и снова утыкается в ноутбук. И тут Лера замечает, до чего же неприятное у ее дочери лицо. Надо же. Маленькие свиньи глазки. Щеки как у хомяка. Волосы как солома. Ничего общего с самой Лерой. Ни одной черты Лериного деда или отца. Лера чувствует невероятное облегчение. Фиг с ним, с мужем, пусть живет, неожиданно для самой себя решает она. И девочка пусть живет – с ним, в этом обустроенном доме, среди дорогих игрушек и дешевых пельменей. Чего она, Лера, постоянно сюда мотается? Зачем тратит деньги, отпрашивается с работы, нарывается на проблемы? Ведь ей на самом деле все равно. Признаться в том, что не любишь своего ребенка, не каждая женщина отважится. Но ценность собственной жизни не может равняться масштабам материнской любви вот к этому розовому с заколочками существу. Может, позже она родит себе новую, ее собственную, девочку. Лучше мальчика. А может, и вовсе обойдется без детей. Для чего они? Чтобы сбежать от себя? Себя продолжить?

Спокойной ночи, говорит Лера и, так и не поцеловав дочь в соломенную макушку, закрывает дверь. На кухне она стоит с чашкой ромашкового чая и смотрит в окно. Небо почти стемнело. Лера всматривается в последние минуты разнообразия цветов, которые вскоре превратятся в сплошное черное. Она достает телефон и фотографирует. Но получается размазня размазней. Лера пытается выбрать режим, подходящий для освещения. Но когда в следующий раз она нажимает на белую кнопку, на небе уже скучно, темно. И вдруг Лера плачет. Все сильнее и сильнее. У нее все течет – слезы, сопли, слюни, мировая злость, родовая память, любовь, нелюбовь. Лера размазывает эту смесь по щекам. Она поменяет имя, выдумает себе другую биографию, уедет подальше от всех этих людей, всех этих выстрелов, всех этих унаследованных семейных историй. Найдет новую – незнакомую – себя, которую наконец полюбит. На телефоне с неудавшимися фотографиями киевского неба, которые она после будет часто разглядывать, она отменяет за небольшую плату завтрашний заказ и открывает сайты американского посольства в Москве и Киеве, чтобы сравнить, с каким паспортом – российским или украинским – ей будет легче получить американскую визу.

Муж в своей комнате снова храпит. Дочь в своей комнате снова хохочет. Но Леру от этих звуков больше не трясет.