Текст книги "Одной цепью. Современные семьи в рассказах и стихах российских авторов"

Возвращение
Александр Залесский

Полковник спецотдела МВД Никита Гордеев налил себе чай. Выключил газ. Переключатель кажется таким знакомым. Как когда-то в детстве у него дома. Даже щелчок тот же самый. Совпадение, наверное. Все старые плиты одинаковые. Как в семидесятые ставили, так и остались.

Все утро Гордеева преследовало странное чувство. Как будто именно сегодня он что-то забыл напрочь. Рано лег спать, как положено перед обыском. Проснулся, включил музыку, позавтракал, вышел из лифта, сел в черную машину «рено», которую предоставили на службе, и забыл. Но что? Что он мог забыть?

Коллега Гордеева, оперуполномоченный Юзвяк, сидел на диване и листал книгу. Он как будто не замечал, что с Гордеевым что-то не так. Но это и тревожило. Юзвяк был хитрым, пронырливым типом. Если Гордеев допустит какую-то оплошность, Зяма, как обычно звали Юзвяка на работе, наверняка ею воспользуется.

Гордеев был либеральным следователем. Он всегда оформлял документы правильно. Не грубил. Не начинал обыски в шесть утра. Сегодня они с группой прибыли в половине восьмого. В однокомнатной квартире жила пожилая пара. Женщина и мужчина. Они не стали тянуть. Увидели человека в форме – сразу открыли дверь.

Юзвяк и Гордеев приехали на место обыска в штатском, а человеком в форме был оперативник по фамилии Иванов, который ничего не делал, сидел в углу и следил, чтобы старики ничего не трогали. Снаружи вход охранял росгвардеец Полунин. Росгвардеец закрыл своим крупным телом общий коридор. Из двух дверей дальше по коридору уже выглядывали граждане, которые собирались выходить из дома. Возможно, на работу. Начинался понедельник. Граждане смотрели на росгвардейца, запирали дверь и больше выходить не пытались. Значит, не сильно и надо.

Первым делом Гордеев попросил у деда с бабкой (так их про себя называл Гордеев, хотя в постановлении об обыске были указаны имена и отчества) выдать все средства связи. Бабка отдала смартфон сразу же. А дед говорил, что у него вообще телефона нет. Улыбался, смотрел косо, с издевкой. Наверняка врал. Да и пусть. Устраивать личный обыск Гордеев не стал.

Имя, отчество, попробовал вспомнить Гордеев. Что у него в последнее время с памятью стало? И дело, по которому обыск, он тоже не помнил. Просто дело. Не то чтобы это было важно. Все политические дела примерно одинаковые, а судья потом перепишет в приговор обвинительное заключение. Если с делом что-то пойдет не так – начальство скажет заранее, можно и до суда не доводить. Подберут другую статью – и начнут по новой. Это отлично работает: подозреваемый готовится к худшему, а когда дело закрывают, расслабляется, празднует. На радость у него столько времени, сколько решит следователь. Вторая уголовка выведет из равновесия любого, даже самого стойкого.

С Гордеевым, кроме Иванова, Полунина и Юзвяка, прибыли двое понятых – Симонов и Смирновский. Искать их полагалось среди соседей, но кому будет приятно с семи утра сидеть в чужой квартире? Гордеев считал, что привозить своих понятых – хороший тон. Симонов был студентом школы полиции, Смирновский, кажется, поваром, которого собирались посадить за наркотики. А может, наоборот. Они сидели на кухне и курили. Старуха попросила не курить, возмущалась, но дед так добро взял ее руку в свою, пытался успокоить ее. Гордеев был тронут.

Лицо у деда дрожало, улыбка была расплывчатой, неясной. Вызывала тревогу: в присутствии Гордеева редко улыбались, даже когда он не был на службе. Выправка сказывалась. Гордеев обладал интеллигентной, но мощной внешностью. Волосы уложены лаком, борода аккуратно подстрижена. Звучный сильный голос заставлял утихнуть даже самых смелых граждан, которые любили качать права и цитировать статьи законов. Гордееву часто поручали делать доклады. Один раз доверили мегафон на митинге. Граждане, вы мешаете проходу граждан, ваша акция не согласована.

То свое выступление на митинге Гордеев помнил лучше, чем причины сегодняшнего обыска. После разгона он чувствовал неодобрительные взгляды людей на выходе с площади, а потом, в следующие дни, как будто встречал те же взгляды тех же людей в магазинах и на улице, и становилось немного стыдно.

Однушка, где проводилось следственное действие, была заполнена старым хламом. Книги, тряпки, всякие вещи для шитья, горы советской посуды, пригоревшие алюминиевые кастрюльки, три мясорубки, которые Юзвяк долго осматривал. Искать, собственно, было нечего. Изъяли старый ноутбук – ровесник грузинской войны. Хотели забрать телевизор, но Гордеев решил, что не надо.

Обыск в целом подходил к концу. Пять часов – уложились довольно быстро, хотя спешка в таких делах уместной не бывает. Гордеев вышел на кухню поставить чайник. Понятые резались в шашки, найденные на антресолях. Дегенераты, подумал Гордеев и сразу же обругал себя за высокомерие. А затем похвалил себя за то, что обругал. Эти, там, пишут все время, что у ментов рефлексии не бывает. Как же не бывает.

И все равно тревожно. Что-то он забыл. И чайник знакомый. Зачем они держат старый чайник? У него дома давно электрический.

Гордеев налил себе чай. Выключил газ. Переключатель кажется таким знакомым. Что-то черное мелькнуло у него перед глазами. Он споткнулся и осторожно вернулся в комнату. Сказал Юзвяку, чтобы осмотрел оставшиеся ящики. На полу лежали стопки книг и вещей – Гордеев предпочитал не устраивать разгром, это не входило в его обязанности. Юзвяк открыл один из ящиков и стал перебирать женское нижнее белье.

Дед смотрел на оперуполномоченного и улыбаться перестал. Даже весь побагровел. Гордеев испугался, что придется вызывать скорую. И тут дед набросился на Юзвяка и повалил его на пол. Хотел ударить, наверное, но просто шлепнулся на пол вслед за Юзвяком. Ушибся плечом. Юзвяк отряхнулся и испуганно посмотрел на деда.

– Может, на него наручники надеть?

– Не надо. – Гордеев опустился к деду. – Вам воды, может? Сидите спокойно. Так будет проще.

– Ах ты говнюк, – сказал дед и трясущейся рукой схватил Гордеева за край рубашки. – А ну, пошел отсюда!

Гордеев был озадачен.

– Ты че, дед?

– Какой я тебе дед! Совсем ты дубу дал в своей ментовке!

Тут черное захлестнуло Гордеева, он екнул, поднялся и распорядился продолжать обыск жилого помещения. Теперь стоило вскрыть все. Разломать каждый ящик. В любом пазу могла быть спрятана карта памяти MicroSD или чего похуже. Гордеев пришел на кухню и взял цветок. Старый декабрист в горшке, который, наверное, видел декабристов (так мог пошутить один из понятых-дегенератов за кухонным столом). Покрутил в руках горшок и бросил на пол. Потом следующий. И следующий. Дегенераты оставили шашки и с удивлением смотрели на Гордеева. Гордеев смотрел вокруг и думал-вспоминал. Они даже обои не сменили. Те же дырки в штукатурке от жестяных картинок, к которым он прыгал в детстве и срывал!

Гордеев пошел-взял из прихожей большой молоток, которым росгвардеец Полунин готовился выбить дверь, если старики будут артачиться. Взял-пошел в комнату, где сидел дед со своей плачущей бабкой. То есть пока еще не плачущей. Но уж Гордеев позаботится. Оба будут слезами обливаться. Еще спасибо пусть скажут, что только слезами. Бьет-ударяет Гордеев по табуретке. Табуретка в щепки. А потом бьет по верхней части пианино. Стоит пианино с огромной дырой. Стоит неуверенно. Бабка дрожит. Смотрит. А дед как будто смеется. Скотина. Я еще думал скорую ему вызвать!

Гордеев сел-начал играть на пианино. Садиться некуда, пришлось стоять. Поднял крышку – и понеслась мелодия. Ужасная, мерзкая мелодия. И вот он вспоминал, как его заставляли играть. Вот эти двое заставляли. Они выдают себя теперь за деда с бабкой, а тогда были молодыми, жестокими, и их надо было звать мамой и папой. Они ходили с ним в музыкальную школу и записывали в блокнот все, что он должен был делать. А потом заставляли по этим бумажкам заниматься. Когда он возражал – наказывали. Убирали постройки из железных конструкторов, которые Гордеев очень любил, в мешки, и выставляли на лоджию. Детали там гнулись, пачкались.

От своей музыки вспоминал Гордеев и другие наказания. Уронил чайник, отколол эмаль – десять суток без карманных денег. Выдрал гвоздь, на который крепилась жестяная картинка, – тридцать суток. Оторвал кусок обоев – не стоит вспоминать. Порезался ножом от мясорубки – тоже не стоит. А что тогда стоит? Вот мать заботливо заставляет его дышать вареной картошкой из алюминиевой кастрюльки, обернутой марлей. У него насморк, пар обжигает нос, раздражает и без того больное горло. Но ему приятно, что сквозь марлю он не видит ее лица. На их лица лучше не смотреть. Лучше их стереть.

Вспоминал, как дед – то есть отец, конечно, – орал на бабку много ночей подряд, а она потом взяла и ушла, и позвонила потом, когда деда не было, и сказала Гордееву, что дед ей теперь изменяет с какой-то другой бабкой.

Как настали подростковые времена, Гордееву хотелось быть рядом с девочками, а девочки его дразнили за сальные волосы и плохую стрижку. Бабка его хорошо стригла, а дед начал водить в парикмахерскую в подвале на районе. Сам дед там тоже стригся. Хотя ему и стричь было нечего.

Как дед начал спать на раскладушке на кухне, чтобы комнату оставить Гордееву в распоряжение. Не хотел, значит, смущать его.

Потом бабка вернулась. И они снова въехали в его комнату. Все говорили Гордееву, что скоро по очереди квартиру получат в поселке Северном. Уже двадцать лет ждали. Прошла пара месяцев – начали ругаться по-прежнему. Гордеев переехал на раскладушку на кухне.

И вот они тут. Снова!

Гордеева оттаскивали от пианино. Говорили, чтобы прекратил.

Конечно, он их не узнал! Он не хотел их узнавать! Это ничего. Просто надо успокоиться. Съездить в отпуск. Отстрелять пару обойм. Почитать стихи поэтов Серебряного века. Все будет хорошо.

Вот это жизнь проклятая. Пятнадцать лет он делал все, чтобы оказаться от этого дома как можно дальше. Горбатился в колледже. Потом на юридическом. Женился, через год развелся. Фамилию жены потом взял. Больно красивая. Работал в прокуратуре мальчиком на побегушках. Дознавателем. Потом дорос до управления МВД. Центр по борьбе с экстремизмом. Плюс перспектива перейти в ФСБ. А там вообще море по колено. В будущем все должно было быть хорошо. Хорошая, благополучная семья. Машина – получше нынешней. Квартира. А то и не одна. Или одна, но комнат побольше. Чтобы у каждого из детей своя комната. И дети. Не меньше двух.

Гордеев сел рядом с пианино и почесал висок. Почему у него такие толстые, сальные волосы? Непонятно. Чесаться хотелось очень. Застучали шашки. Лишь бы Юзвяк не написал рапорт. А он ведь напишет, падла.

– Распишитесь в протоколе, – говорил Юзвяк деду с бабкой. Скрюченные, неприятные фигуры.

Неужели из-за этих я все потеряю?

Эти теперь молчали, держались за руки и делали все, что им говорили. Когда они уходили, дед тихо спросил Юзвяка:

– Вы оплатите то, что сломали? Вы не нашли ничего. Значит, не надо было ломать.

– По оперативной работе компенсаций нет, – ответил Юзвяк.

– Хоть пришлите кого-нибудь полки починить. У нас дрель сломалась.

– Сказали тебе: нет компенсаций.

– Да ладно, ебатомать, что ж нам делать-то?

– В ЕСПЧ иди, дед, – сказал один из понятых.

Они ушли. Некрасиво вышло, действительно.

* * *

– Да нет, конечно. – Юзвяк принес чаю. – Не твои это родители. У них вообще детей нет. Кажется.

– И что теперь? Как они там?

– Ну, говорят, отдохнуть тебе надо. В отпуск отправят. Короче, надеются на тебя.

– Ну ладно.

– А жалобе ходу не дадут. Вспылил – с кем не бывает. Потом, у этого деда племянник в иностранном агенте.

– Вот оно что.

– Ну так поэтому и обыск.

– Вот оно что.

– Тебе память надо проверить, Никитос.

– Ну, а какая разница, про что обыск. Мы ничего не ищем все равно, просто изымаем.

Гордеев дотронулся до чашки и отхлебнул. Задумался. Юзвяк уже вышел в коридор, когда Гордеев его окликнул:

– Слушай, Зяма, я вот что подумал. Если это не мои родители, то где мои-то?

Семья[2]2
  Сохранена авторская пунктуация и орфография.


[Закрыть]
Стихотворение
Галина Рымбу

 
это сойдет за правду:
твои руки движутся взмахами, развязывая во мне речь
(ее скорость);
твои волосы,
жесткие, как память, задерживаются между пальцами.
твои слезы
похожи на женские слезы. и это правда.
я смотрю на тебя. – это похоже на правду.
ты говоришь так, как будто бы ешь свои слова, ешь сам. пока я
представляю, что между нами будет, как вскидывается
в темноте твой крепкий зад, твой возраст…
между нами висят прозрачные струны безумия, пряжа матери,
частично спутанная, легкие макеты семьи, в которых –
тот хлеб, и кухонный жир на лице беседы, как слезы; – тот быт,
что не кажется правдой.
животное бросается в обруч, зная, что будет: исход любви –
и обратно – это цирк времени:
гнилые зубы невесты, подлеченные у сапожника,
скрип ковша железного в груди, когда ходишь ночью отлить
в руины,
дым, дым, что тянешь, как жвачку, к родственникам – живым
и мертвым:
им тоже нужно что-то оставить,
чтобы остаться с ними
в полумраке, за грязным столом, за борщом
обсудить все это, как правду, –
верность тому, что было, и деньги.
 

Пиджак
Наталья Калинникова

Три синие сумки икеевские – весь бабушкин гардероб. Сама бы так никогда не сложила: блузы в один ком с чулками, сапоги поверх пальто. Но мама уже вызвала такси – пора ускоряться.

– Просила же заранее все собрать! – Эхо вечернего подъезда разносит раздраженный мамин голос до первого этажа. Света торопится, царапает до крови палец о дверной замок.

Такая привилегия, можно подумать: ну закроют из-за них этот секонд на полчаса позже. Какая разница, туда тащить или в церковь отдать!

– В церкви такое никому не нужно, – объясняла мама вчера за ужином (ролл «филадельфия», акционный салат чука). – Еще скажут, свалку устроили.

– Туда же бабушки ходят, – заспорила Света. – Такие же точно…

Она имела в виду рост и возраст, привычку к вязаным вещам. Но мама вдруг разнервничалась, швырнула ролл в тарелку, закричала, как можно сравнивать и прочее. Света не заспорила, попыталась подстроиться – она всегда пыталась. Да и как спорить со скорбью, когда та выходит из человека криком? Мама успокаивалась лишь после того, как с ней соглашались. Будь у Светы силы на сопротивление, она бы сделала по-своему – сохранила бы все, открыла бы в бабушкиной комнате музей ее имени. Но мамина подруга владеет благотворительным секондом. Там «точно пристроят» кому надо или сдадут на переработку.

Света не хотела, чтобы этот жилет перешивали на половую тряпку.

Света не хотела, чтобы эту юбку продавали со скидкой.

Но Света послушно потрошила бабушкин шкаф за три минуты до прибытия такси. Шкаф внутри пахнул зеленым мылом «Дуру», старыми кожаными сумками, выцветшими новогодними открытками. Открытки можно оставить.

* * *

Света и мама привезли икеевские сумки в секонд – тесное полуподвальное помещение, притулившееся с торца жилого дома. Пятница, пусто. Знакомой хозяйки тоже на месте не оказалось. Продавщица только кивнула: «Сюда ставьте» – и уткнулась обратно в свой планшет. Женщины хотели уточнить, может, она хоть посмотрит, что там. Им не ответили. Света внутри вся сжалась, приготовилась к громкой сцене… Мама же просто хмыкнула и вышла, с заметным облегчением, на ходу вставляя ментоловый стик в нагреватель. Света ненадолго осталась – сделала вид, что интересуется ассортиментом. Продавщица продолжала игнорировать – это получалось у нее лучше всего. Света нырнула рукой в крайнюю синюю сумку, оставляемую навсегда, ухватила за воротник бабушкин пиджак, спрятала в рюкзак.

* * *

Дома в опустевший шкаф утрамбовали остаточные вещи – всего пару коробок. Бабушка никогда не занималась накопительством, а в последний год, когда слегла, пришлось заменить многие бытовые предметы медицинскими.

Мама сказала, что чувствует прилив сил. У Светы никакого облегчения на душе не было, но она промолчала. Мама приняла душ и легла на диван, смотреть все равно какие передачи. А Света, закрывшись в своей комнате, примерила пиджак. Плотный твид в выцветшую клетку, маловат в плечах – но манжеты впору, смотрится изящно. Света высматривала в своем повзрослевшем отражении бабушкины черты. Волосы рыжеватые, не кудрявые, но и не прямые; глаза болотного оттенка, нос, шея, грудь – все в веснушках… Нет, на бабушку вообще не похожа.

* * *

Следующий день был выходным. Света не поехала в универ, мама не пошла на работу. Обе остались в одном пространстве с третьей, начисто вымытой пустой комнатой. Надо было чем-то себя занять, чтобы не ходить, не заглядывать туда каждые полчаса.

Света села за кухонный стол и начала перебирать пшено. Потом мама сварила из чищеного пшена кашу. Добавила сахар и сливки. Достала десертные тарелки с греческим орнаментом.

Но когда стали завтракать, сразу поняли: не то. Конечно, бабушка ведь кастрюлю сразу с плиты ставила в кресло, в пуховые подушки. Каша там прела, напитывалась маслом, без сахара становилась сладкой. Подушки те выкинули еще раньше, чем верхнюю одежду.

Света сказала, что доест потом. Вечером мама убрала остатки и за ней, и за собой. Бабушка бы поругалась – грех еду выбрасывать. Нет, бабушка: грех – это ждать, что все будет как раньше.

На следующий день пришла Светина очередь готовить. Мама предложила напечь пирожков с капустой. Света посмотрела на родительницу, на ее строгое темноглазое лицо, ставшее будто совсем незнакомым. И вдруг замахала руками и напрочь отказалась, никакими словами не подкрепив свое нежелание. Мама снова лишь хмыкнула – и заказала доставку.

Бабушка не учила Свету-подростка готовить. У нее к тому времени не осталось уже ни физических, ни педагогических сил, чтобы передавать опыт. Она все делала сама – задачей внучки было слушаться и ходить за продуктами. Света сама хозяйствовала редко, только на уроках технологии. Все, что они с одноклассницами месили, лепили, запекали, обычно сразу же съедалось мальчиками. Но однажды – кажется, в марте – трудовой школьной еды оказалось так много, что Света забрала несколько пирожков домой. Они были подгоревшие, мятые, разного размера. Ни одного жениха, как сказала бы трудовичка, такими не заманишь. Но бабушка заметила. Подошла, попробовала и сказала: «Ну все, теперь я больше не нужна». Свете от этого стало так нерадостно, что она готова была сразу же выбросить всю свою недовыпечку в ведро. Но – грех.

Может, бабушка просто пошутила тогда? Непонятно. Никогда с ней не угадаешь, обиделась или делает строгий вид с воспитательной целью. Однако вот – сказала, подождала месяц-другой, потом заболела и слегла.

* * *

Вскоре Света с мамой готовить совсем перестали. Дома Света ужинала сухомяткой у себя в комнате, мама заказывала доставку и сидела на кухне, в компании какого-то ведущего из вечерних телепередач. Пластик от заказной еды копился на подоконниках, под раковиной, за холодильником. Стыдиться пластиковых залежей было не перед кем. В гости никто из родственников больше не приезжал.

* * *

Но выдавать свои переживания считалось зазорным, даже промеж собой. Горевать дома не полагалось. Все ведь было сказано, все понятно. Света иногда горевала «на ходу», пока ехала в желтой маршрутке из универа, пока шла по тополиной аллее от остановки к подъезду, пешком поднималась на третий этаж. Лишь однажды Света попробовала высказать горевание школьной приятельнице, которая теперь училась на психолога. Специально для этого зазвала ее в кафе, оплатила облепиховый чай с круассаном. Но ответ ей не понравился.

– В вашей семье, – сказала подруга, чиркая ногтем по салфетке, – перепутались роли. Вот, смотри: бабушка у вас когда заболела – стала типа ребенок, а вы с мамой – как бы родители. Мама – папа, потому что деньги зарабатывала, а ты, выходит, мама своей бабушки, потому что за ней ухаживала. Потеря ребенка всегда тяжелее, чем взрослого, а вам вдвойне тяжелей.

В этом суждении было что-то дельное, но и только. Во-первых, Света вообще не помнила таких семей, где были бы папы. Ни у кого из ее ровесниц, включая саму психологиню, папы не было. Те, что упоминались иногда в семейных преданиях, работали на крайне опасных северных, военных, космических работах. И очень рано умирали – буквально сразу после рождения детей, словно эти младенцы-богатыри выкачивали жизненные силы из своих безымянных отцов. Только бабушки могли управиться с мощью такого события, когда из небытия в мир вдруг вырывался охрипший от крика новый человек. Сама бабушка стать обратно младенцем, даже в переносном смысле, никак не могла – ерунда какая, Свету это не устраивало. Она попрощалась, отошла от кафе шагов на двадцать, отправила психолога в черный список – и успокоилась ненадолго.

* * *

Но чувство пустоты все равно копилось, подтачивало – непроговоренное, стыдное. Мама дома теперь только ужинала, даже не завтракала. Ложилась поздно, курила прямо в комнате. Перестала красить губы, перестала быть похожей на свою мать. Однажды Света заглянула за холодильник – а там пустые пивные бутылки. Но она про это ничего не сказала – побоялась сделать еще хуже. Пиджак, вычищенный и подлатанный, жил теперь в недрах Светиного шкафа. Она выбросила свои школьные анкеты, журналы Cosmo и прочую детскую ерунду, чтобы освободить ему место. Сделать бы фотосессию в бабушкином стиле, с такой же косой вокруг головы, с тем кружевным воротничком… Но стипендии Светиной хватало только на обеды и проезды. Просить у мамы на такое дело – невозможно, а взять больше негде.

* * *

Иногда на своем повседневном маршруте из универа Света встречала пожилых женщин в прежней бабушкиной одежде. Либо в очень похожей, но не удивилась бы, окажись та самая. Благотворительный секонд-хенд в городе был один. А может, Свете мерещилось. Но она ни за что бы не подошла, не спросила напрямую – переживала молча. Приносила домой подгнивший лук, позавчерашний хлеб, просроченный майонез. «Куда смотрела, когда набирала?» – ругалась мама, но уже не до крика. Она тоже встречала таких женщин, хоть и не говорила об этом дочери. Потому что ведь все было сказано, все понятно. Эти платья, брюки и кофты стали чужими, смотрелись и пахли теперь по-другому. Кто-то постирал их, подшил, пропитал духами и привычками новой владелицы. Мама вечером выпивала на кухне очередную бутылку и оставляла за шкафом. Света переживала, проигрывая уровень в очередной дурацкой игре на смартфоне.

* * *

Это взаимное прятанье продолжалось всю осень, всю зиму. Весной душное домашнее молчание надоело Свете настолько, что в ней нашлось немного сил на спорт. Девочки с параллельного потока приохотились к скандинавской ходьбе, позвали с собой, а она впервые за два года не отказалась.

Два часа в неделю ходили по стадиону, в не сырую погоду выбирались в парк. Правда, парком он был только с краю – ухоженный, городской и зеленый, а через овраг превращался в бурый мусорный перелесок. Там в глубине непроходимых тополиных зарослей сидели на кортах или жарили вонючие шашлыки люди неприятных манер. Света с девочками обычно на их поляны не забирались. Когда ходишь со скандинавскими палками, не надо встречаться глазами с незнакомцами. Вдруг спросят, где взяла такие ноги, или чего пообиднее крикнут… Лучше сосредоточиться на том, что играет в наушниках.

Света подсела на детективные подкасты. Истории о наказанных потерпевших и оправданных психопатах ее утешали. Актер трепетно проговаривал чью-то выдуманную боль в микрофон – ради такого можно было замедлить шаг, отстать от группы, сойти с тропы. У Светы был припасен перцовый «Шок», но ей ни разу не пришлось им воспользоваться. Мама про это ничего не знала, конечно. Она работала допоздна, а вечерами продолжала пить пиво или крепленое вино, уже не заботясь о том, заметит Света бутылки или нет.

* * *

В одну из таких прогулок, в середине апреля, Света и отыскала Зою-без-отчества. Заслушавшись очередным подкастом, забрела в самый заросший парковый угол. Дорожка-броненосец блестела крышками от бутылок. За поломанной скамейкой лежали чьи-то ноги в потертых спортивных штанах. Из кармана торчал треснувший экраном телефон. Света покривилась: алкаш, что ли, уснул – чего доброго, насовсем, и как теперь быть? У нее не хватило бы душевной силы заявить об этом в полицию. Но рядом с ногами из бурых кустов шиповника торчали две новенькие скандинавские палки… Света теперь испугалась: может, кто-то из своих, из девочек? Может, обморок? Подошла к лежащей, спросила, не нужна ли помощь.

– Тише говори, – ответил шепотом пожилой женский голос. – Прибегут.

– Кто?

– Маньяки.

– Да нет тут маньяков. У нас с ними вообще… знаете как строго, – вспомнился Свете позапрошлый выпуск подкаста.

– Это хорошо, – сказала женщина, приподнимаясь с земли. Недоверчиво огляделась, но тут же приникла к прорастающей траве. – А вон, голоса?

– Да это из телефона. – Света убрала наушники в карман.

– Помоги встать тогда.

Женщина оказалась старенькая и легонькая, плащ весь в прошлогодних листьях. Сказала, что зовут Зоя – и никаких отчеств, вот еще! Руки у нее были ледяные, волосы из-под вязаной шапки выбивались мокрые. Она не помнила, сколько тут пролежала. Может, сутки? Может, пару дней. Решила вот попробовать палки эти, подружкин подарок. Гуляла по стадиону, но там же ни деревца. Весь кислород в асфальт закатали. «Странно, – подумала Света. – Не видела ее раньше среди наших».

– Так вы заблудились?

– Да говорю: ждала, когда мужики те уйдут. А то чего доброго… Вы-то, девки, не бережетесь!

– Может, вас домой отвести? – перебила Света, не дожидаясь, когда Зоя-без-отчества выскажется по поводу ее спортивного костюма. Она и сама знала, что слишком обтягивающий, и полоски эти оранжевые – но в благотворительном секонде ничего получше не нашлось.

Зоя невесело поглядела на нее снизу вверх, отвернулась.

– Вот еще, нужда была. – Подняла с земли палки.

Гордая какая бабуля! Или Света что-то не так сказала? Разучилась говорить за полгода совсем…

– Да иди ты, ради бога, по своим делам! – сказала вдруг Зоя ласковым голосом, хоть и оставалась сердитой с виду. – Жених уже соскучился.

– Как бы он соскучился, когда его нет? – улыбнулась Света.

– Ну мамка, поди, ждет, пока ты тут набегаешься.

– У мамки свои дела. Ладно, воля ваша. Всего доброго. – Света развернулась, собираясь идти обратно.

Но тут Зоя сняла свою вязаную шапочку, вытерла вспотевшее лицо.

– Да меня и отводить некуда! Только время зря тратить. Ночую вот у подружек, а так… Родные внуки прогнали! – Она не договорила: губы задрожали, из глаз покатились серые капли. Света охнула, похлопала себя по карманам – нет платка, – подбежала, стала обирать с бабушки траву и листья, которых полно еще оставалось на рукавах. Хотела обнять, но малознакомых ведь не принято, даже одиноких, пожилых…

Света дождалась, когда Зоя успокоится, и сказала опять:

– Пойдемте ко мне! Хоть погреетесь.

– Да вот еще… Своих проблем, поди, навалом.

– Хоть погреетесь, – повторила Света, вытирая глаза краем капюшона.

Зоя еще немного поотнекивалась для приличия, но уступила. Света взяла ее палки и пошла впереди. Сначала Зоя причитала, что никто еще к ней не был таким добрым. Потом замолкла, покашливая лишь иногда. Света шла впереди и думала, что впервые с детства гуляет вот так с бабушкой по лесу. А лес – светлый, живой, вольный.

* * *

После работы мама Лида не успела зайти домой, как на самом пороге споткнулась об чужие ботинки. Без каблука. Демисезонные. Почти как те самые, но с рыжей пряжкой.

– Света! – крикнула Лида, расстегивая серый плащ. – У нас гости?

В ответ послышались чужие слова: «Все-все, засиделась, пойду!» – и Светины уговаривания. Лида вошла на кухню – но прежде пропустила сквозь себя тревожную, теплую волну похожего, слишком похожего образа – и увидела на противоположном углу стола старушку. Глаза в красноватых прожилках блестели, кисти рук тряс тремор. Выцветший твидовый пиджак в мелкую клетку. У Лиды что-то щелкнуло в солнечном сплетении. «Душно у вас», – сказала она и пошла открывать окно.

– У нее дома нет, внуки выгнали! – выдохнула Света.

– Все в порядке, все в порядке, – успокаивала бабуля. – У подруги поживу. Ждет, поди, сердится, телефон-то у меня сел.

– С внуками это надо к юристу, – парировала Лида. – Мы не юристы, ничем помочь не сможем.

– У тебя же на работе… – начала было Света, но ее неумелый бунт тут же был подавлен взглядом матери.

Видя, что воздух вокруг Лиды заискрил, Зоя встала и пошла обуваться. Но вдруг задела ногой о желтый пакет, торчавший откуда-то сбоку, и растянулась вдоль плинтуса всем своим невеликим ростом.

Из пакета покатились рыжие бутылки, зазвенели на всю кухню. Света завопила так, будто под ноготь ей впился осколок. Когда-то вот так же пошла с кухни и упала их родная бабушка, а они в это время смотрели что-то про скандалы звезд. Но теперь все случилось прямо на глазах. Человек был чужой, а вина – полностью их, опять, снова.

Тогда Света вспомнила все ругательные слова, какие знала, и метнула их в мать со всей силы. Лида отбила удар, ругнулась покрепче. Так бы они стояли и кричали друг на друга до посинения, но тут внизу застонала Зоя. Женщины кинулись ее поднимать, оттащили на диван, осмотрели, как смогли. Света суетилась, не зная, чем еще помочь, Лида тихо разговаривала с пострадавшей, просила то улыбнуться, то потрогать кончик носа. Зоя отдышалась, успокоилась, пересказала свои утренние приключения: как гуляла с палками, как Света спасла ее от лесных маньяков. Припомнив все это, она заявила, что устала «как лошадь загнанная», сняла пиджак и попросилась спать. От вызова скорой отказалась наотрез.

Лида и Света бросились устраивать ее в большой комнате. «Точно семьи нет? Ни дочери, ни внучки?» – спрашивала Лида, надевая ромашковый пододеяльник на верблюжьего пуха одеяло. «Человек целый день в лесу пролежал, никто и не опомнился!» – хмурилась Света, взбивая треугольные подушки. «Если за ней придут? А вдруг найдутся?» – не успокаивалась Лида, подворачивая вдвое, втрое полосатую простыню, чтобы уместилась вдоль гостевой тахты. «Не младенец же, – сердилась Света. – Найдутся – отведут домой. Если она еще согласится. А пусть погорюют немного! Это надо – родную бабушку в лесу оставить!» Лида в кои-то веки испытывала согласие с дочерью; вина из-за этих дурацких бутылок унылым хвостом все еще волочилась за ней.

Лида и Света вышли сказать, что все готово, – но Зои на диване не обнаружили. Стали искать ее по всей квартире и нашли спящей на пустой бабушкиной кровати. Лида захотела разбудить и высказать за то, что Зоя уснула прямо в уличных штанах, но Света сказала: «Оставь».

* * *

Утром Зоя выглядела куда крепче, чем вчера. Попросила омлет на молоке и чай травяной. Лида все сделала. Телефон у Зои никак не хотел заряжаться; на потертом экране рябили пустые точки. Но с этим разбираться Лиде было уже некогда; она прихватила пару желтых пакетов с пахучим пластиком, побежала на мусорку, а потом на электричку. Через полчаса, сидя на прохладной скамье между двумя корпулентными дамами в одинаковых футболках с надписью Luj Vutonn, она думала, что, когда вернется с работы, ничего этого уже не будет – ни заплутавшей Зои, ни Светиного воодушевления. Его-то никогда не хватало надолго.