Текст книги "Одной цепью. Современные семьи в рассказах и стихах российских авторов"

Я не сидела за рулем пять лет после аварии, которая произошла не по моей вине. Такси вынырнуло со второстепенной полосы, а мои руки будто примерзли к рулю и не повернули машину в сторону. Разбитая губа и бровь – ничего серьезного. Больше страшно, чем больно. Я позвонила Игорю узнать, какие бумажки нужны при ДТП. Он сорвался с работы и через двадцать минут уже заполнял страховку, периодически осматривая мое лицо. После того происшествия мы решили продать мою машину – подарок Игоря на мой день рождения – и оставить только вместительную игоревскую «кию».

Среди очков, ручек и таблеток в подлокотнике «хендая» я откопала ключ. Вставила в зажигание, выжала тормоз и крутанула. Мотор икнул, задрожал, но завелся. Я погладила шовчики на ребрах руля – серого и блестящего, будто жирного, и вернула ключ в нулевое положение. Опасная затея, может закончиться хуже, чем в прошлый раз.

Через неделю я вернулась в гараж. Завела «хендай», покрутила руль, пощелкала дворниками – все работает. Сбегала в дом за ведром и моющим средством для посуды, чтобы отмыть лобовое стекло от ошметков комаров. Протерла зеркала, мутное окошко-дугу на заднем стекле очистила до полноценного прямоугольника.

Перебегая глазами влево-вправо по зеркалам, я выкатила «хендай» сначала из гаража, потом за ворота. Первый круг по поселку я ползла, прижимаясь вправо, чтобы не задеть соседские машины. Второй и третий круг осилила чуть быстрее. После пятого выбралась на асфальт – километровую дорогу до «Пятерочки».

Мне нравилось мое новое увлечение. Каждый вечер после работы я садилась в «хендай» и ехала – просто куда-то подальше от дома и работы. В коробках в гараже нашла диск «Касты», который слушала в тринадцать лет. В мои тридцать он звучал так же знакомо. Текст песен вспомнился сразу – я ехала и подкрикивала парням, отстукивая по рулю ритм. Гирлянда фонарей вела нас в Тверь, кружила по городу и сопровождала по дороге до дачи. Я уверенно и мягко уводила «хендай» из правой полосы в левую и обратно, обгоняя машины, которые по-игоревски ехали километр в километр по знакам, как в быстром танце, в котором я наконец-то была ведущей.

В одну из вылазок я поехала в «Пятерочку» за продуктами. Игорь позвонил днем не по графику.

– Привет, все хорошо? – Я испугалась: он впервые нарушил наш график созвонов.

– Да, отлично, – успокоил меня Игорь. – Беру отпуск, поэтому скоро увидимся. У тебя как дела?

– Супер, соскучилась! – Кажется, хорошего в моей жизни становится все больше. – У меня все нормально. Приехала в магазин, еда закончилась.

– Лучше бы заказала доставку – это безопаснее и удобнее. Сейчас самый пик заболеваемости, – посоветовал Игорь.

Я положила корзину и взяла тележку – устрою Игорю праздничный ужин! В отличие от меня он в магазин всегда ходил со списком, причем составлял его в том порядке, как шли отделы с продуктами: мыло следовало за туалетной бумагой, а помидоры с огурцами всегда после курицы. Игорь, как навигатор, прокладывал оптимальный маршрут: прямо – бытовой, повернуть направо – в бакалею, пройти до конца к мясному и повернуть налево за овощами. Это упрощало поиск, экономило время и оберегало от случайных покупок. В корзине Игоря никогда бы не оказалась шоколадка за двести рублей. Он бы не положил две пачки спагетти за раз или пять сырков «Александров» – на три больше, чем было в списке. Но я на радостях бросала в корзину шоколадки, печенье, тульские пряники, мармелад, красную рыбу без скидки.

В бытовом понюхала все гели для душа, кроме мятных, и забрала розовый и апельсиновый. Зарулила в молочный за йогуртами и сырками. Дойдя до кассы, вспомнила о яблоках, любимых Игоревых «гренни смит». Закинула десять – вместо трех, которые он обычно брал на неделю.

Игорь приехал в пятницу вечером. Худой, но, как всегда, с улыбкой. Обнял меня и закутал лицо в волосы. Снова мятобергамотовый запах его духов. Мы молча стояли минут пять – триста секунд за два месяца, что мы не виделись.

Я повела его на кухню ужинать. Взяла выходной, чтобы организовать итальянский семейный вечер – с цезарем, пастой и пиццей. Игорь пересчитал, сколько часов я все это готовила, напомнил про мою рассеянность и нелюбовь к готовке. Если разделить мои трудозатраты на количество дней, в которые он готовил, убирал, слушал мои жалобы, сложить с его усталостью от многочасовых смен – то, что я сделала для него за один вечер, практически обнулится. Но Игорь попросил больше не тратить столько времени ради него и начал мыть посуду.

Игорь скоблил тарелки наждачной стороной губки. Проходился по кругу и вдоль с двух сторон, вспенивал, умывал и снова тер. Каждый вилковый зубчик зажимал губкой, шершавил вверх-вниз, потом эту же процедуру проделывал с ручкой. Сковородки замачивал в кипятке, чтобы убрать жир, и снова обрабатывал моющим средством. Затем посуду складывал на полотенце, обтирал ее вторым полотенцем и только потом отправлял ее, стерильную, в шкаф.

* * *

Следующий день прошел в постельном режиме. Мы завтракали, обсуждали работу – все лежа. Мне нравился такой неподвижный отдых, но для Игоря он нетипичен. Вечером муж уснул под мое монотонное поглаживание его волос. Я тихо, чтобы не мешать, встала с кровати и вышла на улицу.

Было безветренно. Я расстегнула куртку и затолкала шапку в карман куртки. От вечернего солнца пробежали морщинки в уголках глаз, я повернула лицо к мягкому оранжевому пятну и задержалась на крыльце. Мысли тянули меня вперед по траве.

– Ты куда? – остановил меня вопрос Игоря, когда я уже открывала дверь гаража.

– Хочу прокатиться, люблю вечерние поездки, когда на дорогах пусто.

– Подожди, я с тобой. – Игорь вернулся в дом за курткой.

Даже хорошо, что не одна поеду. Наконец-то похвастаюсь тем, что вспомнила в его отсутствие.

Мы сели в «хендай». Игорь нашел в двери тряпку и вышел протереть запотевшие от гаражной сырости стекла.

– Стой. Так будет удобнее. – Игорь подкрутил водительскую спинку ближе к рулю. – По зеркалам вправо-влево, помнишь?

Мы выехали с дачной дороги на трассу. Я перестроилась с разгоночной полосы вправо, сверившись с зеркалом, повернула левее – в сторону Твери. Хотелось показать Игорю блестящий вечерний город.

Мы молчали, чтобы не отвлекаться от дороги. Игорь перепроверял все мои действия, привставал с кресла и крутил головой, чтобы промониторить запад, север, восток и юг. На светофорах вдавливал коврик правой ногой, помогая мне не въехать во впередистоящие машины.

Когда мы выехали из города в сторону дома, пошел дождь. Игорь повернул ручку громкости, и радио перешло из сопровождающего пения на шепот у заднего стекла. От этого звука у меня запершило в ушах.

Начался ливень. Прерывистые капли колотили в лобовое стекло, капот и истонченный металл на крыше. Дворники падали вправо, тут же поднимались и кидались влево. Я оторвалась от спинки кресла, чтобы увидеть глянцевую дорогу, прежде чем она заплывет в свете других машин и размажется щетками.

– Съезжай к обочине, я сяду за руль, – скомандовал Игорь.

– Я сама. Все нормально, – не поддалась я.

Ливень превратил гирлянду фонарей в яркие желтые кляксы. На скорости они становились слепящей стеной. По бокам ее окружали ряды сосен, они образовывали коридор справа и слева, сжимая машину к колышкам в центре дороги. Разглядеть разворот на дачную дорогу было почти невозможно – она спряталась в муть и черноту.

Наконец появились знакомые силуэты двухэтажных домов по краям дороги. Разворот уже близко, метров через триста. Я кралась в левой полосе, вглядываясь сквозь летящие дворники. Двойная сплошная вдруг оборвалась в пунктир.

Резко затормозив, я одним движением крутанула руль влево. «Хендай» развернулся и, поскользнувшись, начал заваливаться на правый бок. Сзади что-то проорало, стон становился все громче и ближе. Я сжала глаза и вдавила на газ. Машина спрыгнула на бугристую поверхность. Мое тело рвануло вперед, но отшвырнуло в кресло. Я ударилась затылком о грубую подушку кресла. Мы проскочили поворот, и машину вынесло на песчаную обочину, едва не свалив в кювет.

– Никогда… больше… так… не делай… – Слова летели сбоку, в перерывах между вдохами-выдохами.

Руки дрожали и были мокрыми. Я заморгала, пытаясь понять, что случилось.

– …Ты почти себя убила. Опять! – звук становился громче.

– …В нас чуть не врезалась! Фура! – фразы Игоря оседали в ушах.

– …Это опасно! Когда до тебя дойдет? – Рука дернулась к ручке, чтобы открыть дверь.

– …Хватит! Ты больше не сядешь за руль! – голос Игоря выталкивал мои мысли. Меня начало мутить.

Я выбралась на воздух. Ходила вдоль дороги – от машины и обратно. От воздуха онемели лицо и язык. Меня обхватили руки. Игорь затянул меня в пассажирское кресло и застегнул ремень.

* * *

Следующие дни напоминали больницу. Игорь каждый час задавал мне вопросы о самочувствии – не кружится ли у меня голова, нет ли тошноты и разноцветных пятен перед глазами. Готовил обезжиренные завтраки и водянистые супы. Перед сном напоминал протирать ссадину на лбу перекисью. Я молча вставала с кровати и шла в ванную обрабатывать обычную царапину.

Пытаясь отвлечь Игоря от преувеличенной заботы обо мне, я спрашивала его о пациентах. О том, что происходит в больнице, пока он в отпуске, и справляется ли команда врачей с количеством пациентов. Я наблюдала, как Игорь ходит по дому с телефоном, кладет его у подушки ночью и хватает сразу после уведомления, чтобы прочитать новости от врачей. Пока он круглосуточно опекает меня, инфекционное отделение переполнилось кашляющими, не чувствующими мятобергамотового запаха больными. Я могу обходиться без его помощи два месяца, возможно, и больше, а пациенты – нет. Игоря тянул в разные стороны врачебный и супружеский долг, и хоть он не говорил о переживаниях за коллег и больных, я это чувствовала.

Чем ближе был конец отпуска, тем активнее и бодрее становился Игорь. Год назад, когда он задерживался на работе, я обвинила его в том, что он не спешит домой и меняет меня на пациентов. Мне было спокойно и удобно, когда Игорь был рядом.

Но спустя десять лет брака меня уже не пугает идея иногда жить порознь. Расстояние в километрах не обязательно увеличивает дистанцию в отношениях. Наоборот, дает пространство – свободу мне и Игорю заниматься любимыми делами и самостоятельно планировать быт, чтобы не уставать от привычек друг друга и встречаться с радостью, а не по необходимости вечером за столом.

* * *

До отъезда Игоря из Твери остается пятнадцать минут. Стерильная посуда отправилась в шкаф, дребезжа о металлическую подставку. Замолчал Первый канал. Открылась дверь в ванную, включился кран, проскрипело колечко, когда на него вернули полотенце.

Игорь убрал в чемодан флакон духов, который я принесла из ванной. По деревянному полу задребезжали колесики чемодана и стихли на ковре в коридоре.

Игорь обнимает меня и тычется губами в макушку. Я отдаю ему пакет с яблоками и еще теплыми слойками с сыром. Хватит на несколько дней, чтобы перекусить, когда вспомнит, что опять не ел ничего с утра.

Дверь захлопнулась.

Жду пять минут. Я не знаю, когда он приедет в следующий раз. Месяц, два? Со временем и запах мятобергамота выветрится, и я снова с радостью встречу Игореву опеку.

Я прыгаю в кроссовки, хватаю ключи от «хендая» и бегу в гараж.

Семейные ценности
Настя Волынова

декабрь, 1999 год

– Лее-ее-н. Лее-на-аа.

Юрий Владимирович стоял на углу сквера и махал жене.

– Тут на-пра-аа-во.

М мммет ммееетр

метров сто, сто пятьдесят,

уже ее виии-жууу.

Елена Борисовна и Маша отставали. Отвлекались на высокие дома в переулке.

– Машуль, смотри, как хитро: внизу плитка, грубая такая, да? А потом стена гладенькая. И такого бежевого цвета красивого. Помнишь, у бабушки шерстяной платок был? Один в один.

Юрий Владимирович всматривался в толпу, чтобы разглядеть своих. Он шел впереди, разведать обстановку, – в центре города были первый раз, вдруг что. Глазами найти не мог, стал прислушиваться. Ленка должна была ответить.

– И-деем, ии-дееем. Жди-ии у вхо-оо-дааа.

Елена Борисовна зашагала быстрее, пропуская мимо балконы с цветочными завитушками на перилах, указатели, которые Маша хотела рассмотреть, вывески, ларьки.

– Мам, ну давай остановимся. Три секунды. Когда еще тут будем?

– Машуль, не начинай. Они сегодня с Сережей ночью по дому дежурили. Отец несколько раз спускался в подвал, проверял, чтобы нас всех не подорвало, пока спим.

Маша все равно остановилась, хотя ночью тоже не спала. Мишка из параллели рассказывал, как ему друг рассказывал: «Лежал-лежал, никого не трогал. А потом стекла в окнах треснули, прямо у меня, блин, в комнате, и стены задрожали. Я обалдевший побежал к родителям. Смотрю, у них окон тоже нет, мать стоит у рамы и плачет, отец беспорядочно ищет деньги и орет, чтобы мы выбегали на улицу». Маша лежала-лежала и ждала, когда хлопнет входная дверь.

Елена Борисовна не поддалась и пошла дальше, чтобы догнать мужа. Маше пришлось идти за ней. Потеряться одной было страшно.

* * *

Поход в Третьяковку запланировали два месяца назад.

– Мам, Виолетта Генриховна, наша по МХК, сказала, что в следующей четверти мы вместо уроков будем ходить в Третьяковку, смотреть разные картины. Зачитала нам из «Коммерсанта» что-то про недавнюю реконструкцию галереи. Трясла газетой весь урок.

Елену Борисовну перекособочило. Она не выносила Генриховну, ее манеры, образованность, дипломатскую семью. Особенно бесилась, когда на родительских собраниях приходилось слушать ее рассказы о посещении Лувра и других зарубежных музеев, названия которых Елена Борисовна специально не запоминала. Обычно Генриховна трясла фотографиями половину родительского собрания, Елена Борисовна засекала. «Какое совпадение», – хотела она ответить Маше.

– Вот смотрите, это я с Никой Самофракийской, а это – с Венерой Милосской.

Венера. Ве-не-роч-ка.

Так звали буренку, которую Елене Борисовне поручили, когда ей исполнилось пять лет. «Памятный сувенир на первый юбилей», – сказала Еленке бабушка. Ее и матери не хватало, чтобы уследить за домом и скотом и успеть в совхоз. Дед не вернулся с войны, отец ушел, когда Еленке было четыре, и они остались втроем: бабушка, мать и Еленка. Каждая была за главную, кто как могла. Когда Еленка выросла, она заменила мать на работе – та осталась по дому и ухаживать за бабушкой.

Ве-не-роч-ка.

На одном из родительских собраний Генриховна показывала свои детские фотографии из первой поездки в Париж. Это был подарок на ее пятилетие от родителей. Елена Борисовна увидела девочку с двумя атласными бантами, в красивом пальто с большими пуговицами. Она сидела за столиком уличного кафе и ела мороженое. Два шарика, темный и светлый, в вафельном рожке. Елена Борисовна догадалась об этом по характерным рельефным квадратикам, которые хорошо передавала черно-белая съемка. Рядом с девочкой сидели ее родители. Мама в жемчужных серьгах, с маникюром и кольцами почти на каждом пальце. Папа в часах с браслетом из прямоугольных звеньев – Елена Борисовна гадала, золотые или нет, – фетровой шляпе и клетчатом шарфе. Тоже с шариками мороженого. Елена Борисовна задержала у себя фотографию, чтобы разглядеть лицо мамы, взгляд папы на дочь, улицу Парижа вокруг кафе, собаку около дерева на заднем плане. Такую ухоженную, будто ее специально причесали для фотосъемки. Елена Борисовна сразу вспомнила о Шарике, который прибился к ним осенью, когда ей исполнилось шесть лет. «Выбросили, наверное, после летнего сезона», – сказала бабушка. Шарика оставили, он охранял Венеру.

Елена Борисовна сравнивала свою семью и семью Генриховны, и ей было жалко:

мать, которая вставала в пять утра в совхоз, иногда без выходных,

бабушку, которая отвечала за хозяйство, пока у нее не случился инсульт,

деда, которого она не застала в живых,

Шарика, которого предали хозяева,

Ве-не-роч-ку

и

себя.

Отца жалко не было.

– Мам, ма-ааа-м. Ты где?

– …

– Из газеты четырехлетней давности зачитывала. Повторяла «реконструкция, вы понимаете, ре-кон-струк-ция Третьяковской галереи». Сказала, чтобы ходили все, в-с-е, и что всякую дурь будет из наших голов выбивать. В конце четверти нужно будет сдать сочинение о понравившейся картине.

– Машуль, а это кто оплачивает? Школа? Генриховна? Или мы должны?

– Виолетта Генриховна сказала, что сами и что мы радоваться должны, что она нас поведет, что ей за это еще доплачивать надо.

Елена Борисовна посмотрела на Юрия Владимировича, который сидел рядом, но делал вид, что слушает новости – по ОРТ передавали про Чечню. Маша хорошо знала этот «вид». Из-за него вместо аудиоплеера у нее был радиоприемник, вместо ферби – плюшевый еж, а вместо банданы – мамин платок, но зато тоже с турецкими огурцами. Маша иногда мысленно возвращалась к этому вместо-списку, но не очень понимала зачем. Ей нравилось слушать с отцом радио Maximum и обсуждать музыкальные новинки; она любила Иголыча и постоянно пришивала ему отваливающуюся лапу; гордилась, что мать доверяет ей платок, который ей подарила бабушка, который ей подарила ее мать, Машина прабабушка Клава. Но, когда Маша сталкивалась с миром Виолетты Генриховны, некоторых своих одноклассников и особенно Гордея, с которым сидела за партой, этот список саднил.

– Маш, сама понимаешь.

Юрий Владимирович начал ковырять кнопки пульта, который держал в руке.

– Мы только полгода в Москве. Переехали – сама знаешь почему – чтобы ты жила лучше, чем мы с матерью.

Юрий Владимирович закашлялся.

– Юр, как всегда.

Спазм усиливался, захватывал шею и катился куда-то в легкие. Юрий Владимирович покраснел, на лбу проступила вена.

– Юр, на, попей. Машуль, сворачиваем лавочку.

– Пап, все окей.

– Маш, погоди.

Юрий Владимирович вдохнул, чтобы проверить, помогла ли вода.

– Сама знаешь, мать только на работу вышла, я в две смены. Походы каждую неделю оплачивать пока не сможем.

– Пап, я понимаю. Я похожу в библиотеку, почитаю, что мне тетя Катя там посоветует, и напишу. Правда, не волнуйся.

Ноготь Машиного указательного пальца начал ковырять заусенец на большом. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Подцепила. Оторвался кусочек кожи, и пошла кровь. Маша достала руку из кармана, чтобы оценить масштаб трагедии.

В воскресенье за ужином обсуждали, что произошло за неделю. Елена Борисовна рассказывала о своей работе на кухне. Маша и Юрий Владимирович обсуждали, как она будет приносить, что осталось в конце дня, и какой будет запах в квартире. Начали оформлять заказ.

– Мам, если получится, мне первым делом мимозу и клубничное желе. А тебе, пап?

– Маш, мы с мамой решили, что нужно сходить в музей. Раз по учебе, и сами мы еще не были.

– Мы с папой уже отпросились, чтобы точно. Получилось где-то ближе к концу декабря.

– …

– А в заказ для меня добавьте котлету по-киевски и компот из сухофруктов.

* * *

Маша плелась за матерью, но не злилась. Где-то внутри понимала, что отец переживает по делу. Хотелось подпрыгивать от радости – что смогли, отпросились, взяли выходной и пошли

в м е с т е.

Маша пыталась выдержать паузу и смотрела под ноги, чтобы не сдавать позиции. Но хотелось обмениваться впечатлениями, всматриваться в прохожих, заглядывать в окна жилых домов, подходить к витринам магазинов. Хотелось захватить все пространство, чтобы ощутить себя в нем, осознать, что это происходит по-настоящему, что не сон.

Когда дошли до угла сквера, поняли, что Юрий Владимирович не просто так махал. Слева, за черной узорчатой оградой, стояло большое здание цвета топленого молока с круглыми колоннами.

– Машуль, мы бы туда ушли, точно тебе говорю. Выглядит вполне как галерея, торжественно. И смотри, опять плиточкой внизу, а потом – гладкие стены. Как я тогда подметила, а!

– Мне почему-то напоминает «Полет», с безе, которым нас отец в том году на Восьмое марта угощал.

Повернули направо. Первое, что увидели, – подпрыгивающую фигуру Юрия Владимировича.

– Во дает, неугомонный.

Елена Борисовна помахала ему в ответ. Юрий Борисович заметил и улыбнулся. Опустил руки в верхние карманы куртки, прижал локти к ребрам, чтобы согреться.

– Лен, ну где вас носит? Я туда-обратно сходил, вас нет. Постоял. Опять прошелся. Думал начать кричать уже ваши имена. А вдруг что? И куда я без вас?

– Юр, ну ради бога. Мы тут, все хорошо.

Ожидая, что даже вход в галерею должен быть поразительным, Елена Борисовна перевела взгляд на фасад. Но ее перекособочило: затылок онемел, и откуда-то из центра головы, как будто из самого мозга, к лицу побежали мурашки и растворились в районе грудной клетки. Такая же волна началась где-то около солнечного сплетения и через поясницу ушла к ступням. Елена Владимировна вздрогнула.

– Музей в центре Москвы, а вход напоминает какой-то терем. Ладно бы сруб, могу понять. Но такая махина из бетона, c какими-то стеклянными крыльями на крыше, а внизу – это что вообще?

– Это неорусский стиль, мам.

– Как, еще раз?

– Н е о р у с с к и й.

Елена Борисовна повторяла это слово в голове по слогам, чтобы отвлечься. Она полжизни провела в деревенском доме, «не терем, конечно, зато наши хоромы, собственные», – говорила она Маше. Ей казалось, что здание насмехается над ней, прикидываясь теремом и хвастаясь отделкой из позолоты, лепниной и изразцами.

– Мне как-то не очень, Машуль.

Юрий Владимирович ждал, когда жена на него посмотрит. Елена Борисовна повернулась и увидела, как он подмигнул ей двумя глазами и послал воздушный поцелуй. Он всегда делал так во время кособочки, чтобы ее рассмешить.

– Ну где вы там?

Маша изо всех сил пыталась удержать массивную деревянную дверь, но медленно захлопывалась вместе с ней внутрь.

Зашли в вестибюль, спустились по массивной каменной лестнице, оставили вещи в гардеробе и купили билеты. Юрию Владимировичу этот момент запомнился больше всего. Даже больше, чем «Богатыри» Васнецова, которых он хотел увидеть вживую. Каждый день, пока он работал на заводе, он смотрел на них во время обеда. Они висели в столовой, под часами, напротив приема грязной посуды. На кассе говорили: «Чтобы все мужики у нас работали и ели как ру-ссс-кие наро-оо-дные богатыри».

Пошли в сторону постоянной экспозиции. Маша вычитала в библиотеке, что нужно смотреть по хронологии, начиная с залов Древней Руси. Елена Борисовна и Юрий Владимирович послушно кивнули.

– Машуль, ты толмач, ты и веди.

Маша пошла по указателям, которые направляли в начало экспозиции, но привели к каким-то портретам. Елена Борисовна и Юрий Владимирович сразу приметили Пушкина и собрались пойти отдать ему дань и честь.

– Пап, разберись, куда идти.

Юрий Владимирович подошел к смотрительнице – пришлось спускаться на первый этаж, потом направо, налево и еще раз направо. И вот он – зал искусства Древней Руси. Елена Борисовна и Юрий Владимирович были в растерянности. На двоих было девять классов, а тут религиозная тематика. Юрий Владимирович до сих пор не носил крестик, побаивался. Елена Борисовна постепенно воцерковлялась и не понимала, нужно креститься в залах или нет. Вроде бы иконы, а вроде бы и галерея.

– Юрочка, Богоматерь! Пойдем посмотрим.

Юрий Владимирович вместо высокого думал о том, что, если сдать в ломбард что-нибудь, хоть самую маленькую штучку из зала, можно летом на море втроем поехать. Может быть, даже не в Сочи, а в Турцию, за границу. Пытаясь отогнать эти мысли, он вслушивался в то, что Елена Борисовна рассказывала ему о Богородице.

Маша решила оставить родителей и прошла в следующий зал, где висела икона с мужчиной. Его голова была похожа на перевернутую грушу дюшес. Маша любила ее вкус, еще больше любила газировку с таким названием. Она подумала, что святой с головой-дюшес точно был хорошим человеком, и решила послушать, что говорила экскурсовод, стоящая со своей группой возле иконы. Оказалось, что это святой Николай Чудотворец:

Согласно житию, святитель Николай Мирликийский, прозванный за свои деяния Чудотворцем, родился в середине третьего века в городе Патаре. Явившийся на свет благодаря долгим молитвам своих родителей, Феофана и Нонны, он с детских лет занимался изучением Божественного Писания. Всю жизнь он посвятил непрестанной молитве и помощи страждущим.

Значения некоторых слов Маша не понимала, поэтому слушала вполуха, но тут экскурсовод дошла до момента, который ее заинтересовал:

Святой Николай помог трем девушкам обрести семейное счастье. Их отец обнищал и затруднялся собрать им приданое, планировал отдать в публичный дом. Узнав об этом, Николай решил спасти сестер от плачевной участи. По ночам он приходил к дому обедневшей семьи и подбрасывал в комнаты девушек мешочки с золотом, с помощью которых каждой удалось выйти замуж.

Дюшесовый Николай очень понравился Маше, не подвел. Она начала представлять, что святой мог бы подбросить такой мешочек и ей. Деньги она бы потратила на плеер, чтобы ходить с ним по городу и слушать:

синенькая юбочк-ааа

 
ленточка в кос-еее
кто не знает любочк-ууу
любу знают вс-еее
 

Маша пошла дальше. Бродила по залам, пока не заметила изображение деревенских домов и церкви в солнечный день. Она не ожидала, что встретит их в галерее, не могла представить, что такая жизнь может интересовать художников. Пока рассматривала картину, ее обступила уже знакомая группа экскурсантов. Маша снова прислушалась к тому, что говорила экскурсовод: работа принадлежала Василию Поленову и называлась «Московский дворик». Маша сразу отметила порядок во дворе, развешенное на улице белье и женщину с тяжелым ведром. Они напоминали о поселке городского типа – ее первом и единственном до переезда месте жительства. Маша не верила, что когда-то так могла выглядеть Москва. Экскурсовод продолжала:

На полотне изображен двор дома, находящегося на пересечении двух московских переулков – Дурновского и Трубниковского. Там художник снимал квартиру, пока работал над этим холстом. Протоптанная в траве дорожка приглашает нас в картинное пространство и ведет к деревянному дому на подклете – одноэтажному, с многоскатной крышей и колонным портиком. Чтобы добраться до него, нам нужно пройти мимо играющих детей, запряженной лошади по правую руку и палисадника, огороженного стройными досками забора, – по левую. От дома в сторону вытянутого амбара направляется женская фигура с ведром в руках. За амбаром виднеется четверик и колокольня храма Спаса Преображения на Песках, а вдалеке, почти сливаясь с небом, – купола церкви Николая Чудотворца в Плотниках.

 
Традиционный уклад пронизывает все содержание работы.
 

Эта фраза куда-то ударила Машу, стало щипать в носу. Она нечасто вспоминала о жизни в пгт – монотонной, предсказуемой и сдержанной. Не потому что не любила, а потому что было тяжело разобраться: почему в Москве, о которой Маша так сильно мечтала, ей захотелось мечтать о доме?

Пока Маша всматривалась в себя через картину, подошли Елена Борисовна и Юрий Владимирович.

– Юра-аа, ты погляди, как-ааа-я красот-ааа. Прям как у нас: скотина, куры, амбарчик. Правда, дом наш был поскромнее, конечно. Но зато всегда все вместе были и при деле.

– Маш, как там у тебя? Что-нибудь выбрала?

Маша поняла, что отец пытается сменить тему, чтобы мать не начала очередную историю про дом. Смотрительница и так уже на них щурилась, а ведь Елена Борисовна еще даже не начала, ее сдерживал шепот. У Маши заурчало в животе – тему удалось сменить. Ей стало неловко. Казалось, было слышно на весь зал, но смотрительница сидела с расслабленными глазами. Обычно Маша угадывала, когда заноет живот, и успевала приложить руку – она почему-то останавливала противный вибрирующий звук.

– А пойдемте в буфет! Я угощаю.

– Пап, не надо. У меня на такой случай есть термос с чаем и бутерброд.

– Юр, я и нам взяла по одному. Все в гардеробе.

– Я настаиваю, чтобы мы пошли в буфет и выпили кофе.

Юрий Владимирович прислушался и сделал шаг назад. Он редко на чем-то настаивал и меньше всего хотел, чтобы его приглашение, на которое он решил откладывать с ноября, прозвучало таким тоном. Елена Борисовна и Маша растерялись, но решили не отказываться.

Спустились на первый этаж и пошли по коридору куда-то вглубь, на запах. Пахло салатом – Маша представляла мимозу, горячим – Юрий Владимирович думал о котлете по-киевски, и выпечкой – Елена Борисовна улавливала запах сдобы. Шли молча, радостно и напряженно. Это был их первый поход в кафе после переезда.

Машу оставили держать стол, хотя в зале было пусто. Елена Борисовна и Юрий Владимирович направились к стеклянной витрине. Выбрали «Птичье молоко», два кофе и чай. Выбор родителей Маша одобрила. Квадратик суфле был сплюснут двумя коржами и украшен сверху шоколадными зигзагами. Юрий Владимирович разрезал его на три равные порции. Маше достался кусочек сбоку, поэтому глазурь оказалась и по двум сторонам. Во рту сухое песочное тесто врезалось в ванильную пористую прослойку, а шоколад таял на нёбе.

– Машуль, что с сочинением?

– Маш, «Богатырей» бери. Там дух, сила, простор. А как красиво!

– Да, я поддерживаю папу. Надо Генриховне это показать, а то она все по заграницам и по заграницам. – Елена Борисовна сморщилась. Юрий Владимирович ждал на себе ее взгляд и готовился подмигивать двумя глазами. Обошлось.

Маша кивала родителям, доедая свою порцию, но не слушала, о чем они говорят. Думала, какую картину выбрать, чтобы произвести на Виолетту Генриховну впечатление. Как будто она всю четверть ходила с ними в галерею и внимательнее всех ее слушала. Она вспомнила, что в библиотеке находила учебник о русском искусстве. Там было написано об авангарде. Тетя Катя сказала, что это новая тема и что еще недавно она была под цензурой. Маша решила, что надо найти залы, где висят такие картины, и посмотреть их.

Елена Борисовна смеялась над очередным анекдотом мужа.

– Машуль, ты доела?

– …

– Маш-уу-ль, ты готова?

Маша опять кивнула.

– Тогда давай так поступим. Нам смотрительница в первом зале, ну куда мы с тобой вместе зашли, сказала, что недавно в галерее поставили самую древнюю икону Божьей Матери, ну чтобы люди могли увидеть. Кажется, Владимирская, она назвала. Юр, ты не запомнил? Мы пойдем с отцом посмотрим, она в другом здании. Представляешь, при галерее – храм! А ты пока выбери картину. Встретимся через сорок минут у гардероба. Тебе времени хватит?

* * *

март, 2020 год

Маша стояла напротив «Натурщицы» Владимира Татлина, но вспоминала свое первое сочинение по искусству. В девятом классе она выбрала эту картину. «Авангардисты переехали», – сказала Маше смотрительница в тот день, и увидеть их не удалось – нужно было ехать в другое здание. Маша написала сочинение по репродукции, найденной тетей Катей. Ей показалось смелым написать об обнаженном женском теле, изображенном «в абстрактной манере» – с этой формулировкой тоже помогла тетя Катя. Маша ждала, что Виолетта Генриховна оценит выбор, похвалит и поставит ее работу в пример остальным. Но оказалось, что она терпеть не могла авангард, считала неприличным о нем говорить, называла его «упадком и деградацией». Маша получила три с минусом. «Худшее сочинение в классе», «бездарная», «стыд и позор» – Виолетта Генриховна находила повод вспомнить о Маше на каждом уроке. Даже вызывала Елену Борисовну в школу. Накопленной обиды Маше хватило, чтобы поступить на отделение истории искусств, потом пойти в аспирантуру, защитить кандидатскую по русскому искусству первой половины XX века и устроиться в отдел новейших течений в Третьяковку, где она работала до сих пор.