Текст книги "Политическая наука №4 / 2014. Массовый фактор в современной политике"

Таблица 5

По-видимому, респонденты, готовые делегировать власть сильному лидеру, имеют в виду партию как институт, создаваемый сверху и реализующий политику лидера (такова модель «партии власти»; в данный момент это – «Единая Россия»), а не как выразителя интересов определенных социальных групп, реализующий функцию согласования интересов в пространстве политики. Вместе с тем лишь 8% «плебисцитариев» доверяют такой форме политического объединения, как политическое движение, и всего 4% – неформальным группам активистов. По-видимому, это обусловлено неприятием респондентами тех форм политических объединений, которые возникают, как правило, «снизу», спонтанно (политические движения1616
  Хотя следует оговориться, что политические движения в нашей стране зачастую создаются сверху и служат не средством представительства интересов, а способом мобилизации с целью легитимации существующего режима.


[Закрыть] и неформальные группы), и являются, по признанию современных теоретиков демократии, наиболее гибким и современным способом представительства интересов, вовлечения в политику граждан, ранее исключенных из этой сферы.

Сторонники «прямой демократии», напротив, отдают предпочтение именно таким формам политического объединения. Можно предположить, что данная группа респондентов, полагая, что существующие политические партии не отстаивают в должной мере интересы граждан, видит в движениях и неформальных группах активистов новые, неинституциональные формы представительства интересов. Данное предположение подтверждается также анализом ответов на вопросы о формах демократического правления и партиях (см. табл. 6).

Таблица 6

Если в среднем по выборке 43% ответили на данный вопрос отрицательно, то в группе «прямых демократов» таковых оказалось 60%. В то же время в группах «элитистов» и «плебисцитариев» число тех, кто ответил положительно, существенно превысило средний показатель по выборке (31%). Однако, как уже отмечалось, функция партии в понимании этих респондентов, очевидно, не представительство интересов, а мобилизация с целью легитимации власти лидера.

Группа сторонников прямой демократии отличается от других групп еще по целому ряду параметров. Так, в ней наибольшее количество респондентов смогли идентифицировать свои политические взгляды (см. табл. 7).

Таблица 7

В этой же группе существенно больше, чем в других, число интересующихся политикой: 29% «очень интересующихся» (против 17% по выборке) и 42% «в некоторой степени интересующихся» (среднее значение – 46%), а также количество тех, кто считает себя «политически информированным»: 68 против 56% по выборке. Среди них также больше всего тех, кто получает политическую информацию в первую очередь из Интернета: 27% (среднее по выборке – 19%) (см. табл. 8).

Таблица 8

Можно, следовательно, сделать вывод, что именно эта группа включает в себя наиболее образованных, компетентных граждан, способных идентифицировать свои политические взгляды и ориентированных на прямое участие в политике. Показательны в данной связи ответы на вопрос о «личном участии в выступлениях граждан с политическими требованиями». В группе «прямых демократов» в таких акциях принимает участие около 40% респондентов, тогда как среднее число участвующих в политических акциях по всей выборке – около 18%. Наконец, среди них – рекордное количество тех, кто считает, что массовые протесты «ведут к позитивным изменениям в обществе»: 62% (против 34% в среднем) (см. табл. 9).

Таблица 9

Однако что касается выборки в целом, то относительное большинство наших респондентов (около 43%) полагают, что массовые протесты «скорее разрушительны для общества», и лишь около 35% считают, что они «скорее ведут к позитивным изменениям».

Между тем современные исследователи представительства, о которых шла речь в первой части статьи – Б. Манен, Д. Касс-тильоне, Н. Урбинати, – указывают на стимулирующую роль протестных выступлений для институциональной системы демократического представительства, которая вынуждена реагировать на недовольство определенных категорий граждан, совершенствуя политическую систему, делая ее более адаптивной, способной к саморегуляции. С. Хантингтон связывает адаптивность организации или процедуры с «давлением со стороны окружающей среды». «Чем больше требований предъявляет окружающая среда», тем большую адаптивность проявляет организация или система, – отмечает он. А чем более «адаптивна организация или процедура, тем выше уровень ее институционализации» [Хантингтон, 2004, c. 32]. Давление и требования могут, по Хантингтону, носить как медленный, постепенный характер, так и острый, конфликтный, часто – революционный характер.

Проблема российской, представительной по форме, а не по содержанию политической системы состоит как раз в том, что она не реагирует на давление и стимулы извне, демонстрируя не адаптивность, а ригидность (термин Хантингтона). А следовательно, не происходит и ее институционализации в качестве современной системы представительства.

Из четырех основных принципов представительного правления (которые сформулировал Б. Манен) два принципа на практике не реализуются. Это – выражение управляемыми своих мнений, суждений и политических предпочтений независимо от управляющих, а также испытание публичных решений дебатами [Манен, 2008, c. 15].

С большим трудом происходит институционализация политических партий как «организаций для структурирования участия масс в политической жизни». Партии, скорее, выполняют функцию мобилизации массовой поддержки и легитимации существующей власти.

Другой важный институт представительства – выборы – также ориентирован на воспроизводство и легитимацию наличного властного порядка, а не на включение значительной части граждан в политический процесс.

Можно, таким образом, констатировать, что «представительство по-российски» реализуется через практики участия, которые организуются сверху и не являются по сути своей демократическими практиками массового участия и представительства всего многообразия общественных интересов. Представляется, что источником институциональных изменений, т.е. изменений норм и практик, которыми руководствуются участвующие в политике граждане, и содержания самих институтов представительства могут служить, как показывают результаты нашего обследования 2014 г., так и предыдущего проекта 2011–2012 гг., группы активно участвующих в политике граждан, ориентированных на самоорганизацию и прямое политическое действие. Пока же результаты наших исследований демонстрируют преобладание «политики масс» с механизмами мобилизации участия «сверху», а не «массовой политики» – политики самоорганизации и массового участия активных граждан.

Список литературы

Анкерсмит Ф. Политическая репрезентация. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012. – 288 c.

Бек У. Собственная жизнь в развязанном мире: индивидуализация, глобализация и политика: Доклад, сделанный 26 сентября 2002 года в Эрмитажном театре в Санкт-Петербурге. – Режим доступа: http://hq.soc.pu.ru/publications/pts/bek_3.shtml (Дата посещения: 13.04.2012.)

Вирно П. Грамматика множества: к анализу форм современной жизни. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2013. – 176 с.

Граждане и политические практики в современной России: воспроизводство и трансформация институционального порядка / Отв. ред. Патрушев С.В. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2011. – 325 с.

Гражданское и политическое в российских общественных практиках / Под ред. С.В. Патрушева. – М.: Российская политическая энциклопедия, 2013. – 525 с.

Далтон Р.Дж. Сравнительная политология: микроповеденческий аспект // Политическая наука: новые направления. – М.: Вече, 1999. – С. 330–344.

Кертман Г.Л. Плебисцитарно-альтернативная модель электорального выбора // Российская политика в условиях избирательного цикла 2011–2012 гг.: Всероссийская научная конференция (с международным участием): Тезисы докладов. Москва, 2–3 декабря 2011 г. – М.: Российская ассоциация политической науки, 2011. – С. 105–106.

Линецкий А.В. Российские институты политического представительства в условиях радикальных общественных трансформаций: Опыт сравнительного анализа. – СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2008. – 375 с.

Магун А. Революция и кризис репрезентации // Логос. – М., 2012. – № 2. – С. 81–94.

Манен Б. Принципы представительного правления. – СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2008. – 324 с.

Павлова Т.В. Партийно-политические практики в России в контексте формирующегося политического порядка // Институциональная политология. Современный институционализм и политическая трансформация России / Под ред. С.В. Патрушева – М.: ИСП РАН, 2006. – Режим доступа: http://rapn.ru/library.php?d=264&n=35&p=11 (Дата посещения: 1.09.2014.)

Панеях Э.Л. Неформальные институты и формальные правила: закон действующий vs. закон применяемый // Политическая наука: Российская политика в теоретическом и сравнительном контексте. – М., 2003. – С. 33–52.

Розанваллон П. Контрдемократия: политика в эпоху недоверия // Неприкосновенный запас. – М., 2012. – № 4. – Режим доступа: http://www.nlobooks.ru/node/2577 (Дата посещения: 1.09.2014.)

Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия / Под ред. А.В. Иванченко. – М.: Фонд «Либеральная миссия», 2003. – 300 с.

Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. – М.: Прогресс-Традиция, 2004. – 480 с.

Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху империи. – М.: Культурная революция, 2006. – 559 с.

Barber B. Participatory democracy / The encyclopedia of democracy: 4 Vol. / S.M. Lipset (ed.). – Vol. 3. – Washington, D.C.: Congressional Quarterly, 1995. – P. 923–924.

Caiani M. Capitale sociale, associazioni e democrazia deliberativa: associazioni e attivisti a Firenze: Paper presentato al panel «La democrazia discorsiva» al convegno annuale SISP. – Genova, 18–20 sept, 2002.

Democracy transformed? Expanding political opportunities in advanced industrial democracies / Bruce E. Cain, Russell J. Dalton, Susan E. Scarrow (eds.). – Oxford: Oxford univ. press, 2003. – xviii, 309 p.

Castiglione D., Warren M.E. Rethinking representation: Seven theoretical issues / Paper prepared for Midwest Political Science Association Annual Conference. – Chicago, IL, April 6–10, 2005.

Castiglione D., Warren M.E. A New ecology of democratic representation? Eight theoretical issues // InTrasformazione: Rivista di storia delle idee. – Palermo, 2013. – N 2. – Mode of access: http://www.intrasformazione.com/index.php/intrasformazione/article/download/86/pdf (Дата посещения: 1.09.2014.)

Chandler D. Democracy unbound? Non-linear politics and the politicization of everyday life // European journal of social theory. – L., 2014. – Vol. 17, N 1. – P. 42–59.

Dalton R.J. Democracy and its citizens: Patterns of political change. – 1996. – Mode of access: https://escholarship.org/uc/item/9pn25985#page-1 (Дата посещения: 1.09.2014.)

Della Porta D., Diani M. Social movements: An introduction. – Oxford: Basil Blackwell, 1999. – x, 326 p.

Dryzek J. Deliberative democracy and beyond: Liberals, critics, contestations. – N.Y.: Oxford univ. press, 2000. – vii, 195 p.

Habermas J. Fatti e norme: contributi a una teoria discorsiva del diritto e della democrazia. – Milano: Guerini Associati, 1996. – XV, 579 p.

Landemore H. Is representative democracy really democratic? Interview of Bernard Manin and Nadia Urbinati. – N.Y., Apr. 10, 2007 // La Vie des idees.fr. – Mode of access: http://www.booksandideas.net/IMG/pdf/20080327_manin_en.pdf (Дата посещения: 1.09.2014.)

Jenkins J.C. Social movements, political representation, and the state: An agenda and comparative framework // The politics of social protest: Comparative perspectives on states and social movements / J.C. Jenkins, B. Klandermans (eds.). – L.: UCL Press, 1995. – P. 3–13.

Citizens and the State / Klingeman H-D., Fuchs D. (eds). – Oxford: Oxford univ. press, 1995. – xxi, 474 p.

Norris P. Democratic phoenix: Reinventing political activism. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2002. – xiv, 290 p.

Representation / H. Pitkin (ed.). – N.Y., NY: Atherton press, 1969. – 202 p.

Plotke D. Representation is democracy // Constellations. – Oxford, 1997. – Vol. 4, N 1. – P. 19–34.

Political representation // Stanford encyclopedia of philosophy. – 2011. – Mode of access: http://plato.stanford.edu/entries/political-representation/ (Дата посещения: 1.09.2014.)

Rehfeld A. The concept of constituency: political representation, democratic legitimacy, and institutional design. – Cambridge: Cambridge univ. press, 2005. – xviii, 259 p.

Representation // Britannica concise enciclopedia. – Mode of access: http://global.britannica.com/EBchecked/topic/498454/representation (Дата посещения: 1.09.2014.)

Representation // Columbia encyclopedia. – N.Y., NY: Columbia univ. Press, 2013. [eBook].

Urbinati N. «Any form of government which is not representative is essentially an anomaly»: An analysis of the value and meaning of political indirectness / Paper for Yale Political Theory Workshop, 2006–2007. – 2006 a. – Nov. 9.

Urbinati N. Representative democracy: Principles and genealogy. – Chicago: Univ. of Chicago press, 2006 b. – 328 p.

Идеи и практика: концептуальные основы изучения массовой политики

«Эмпауэрмент» как признак и проблема современной массовой политики1717
  Выполнено при поддержке РГНФ, исследовательский проект «Массовая политика в России: институциональные основания мобилизации, представительства, участия и действия», 13-03-00338.


[Закрыть]

С.Г. Айвазова

Эволюция понятия

В тот момент, когда фиксируются сущностные различия в том или ином социальном явлении, неизбежно встают вопросы: каково происхождение этих различий, на чем они основаны? Эти вопросы возникают в последнее время и в случаях анализа современной массовой политики – при ее разведении на два вида: «массовую политику» и «политику масс (или в отношении масс)» [Круглый стол, 2013]. Аналитики отвечают на них по-разному. Одни скептически относятся к самой идее такого разведения и продолжают придерживаться традиционно негативных подходов к феномену масс в политике, сформулированных в свое время классиками политологии и политической психологии Э. Канетти, Г. Ле Боном, Х. Ортегой-и-Гассетом [Канетти, 1997; Ле Бон, 2010; Ортега-и-Гассет, 1997]. Другие, будучи убежденными проповедниками социального оптимизма, говорят о том, что эти различия явно дают о себе знать и что они вызваны формированием новых трендов, новых форм и норм массового включения в политический процесс [Штомпка П., 2012].

Чаще всего при этом ссылаются на социальные опыты, связанные со стратегией (и концептом) «эмпауэрмент» (англ. – «empowerment»). Эта стратегия, по большому счету, обделена вниманием отечественных исследователей и экспертов, хотя в Интернете имеется масса ссылок на нее. Между тем она заслуживает внимания не только тех, кто напрямую занимается массовой политикой, но и тех, кто изучает проблемы делиберативной и партисипаторной демократии, социальной работы, менеджмента и т.д. И концепт, и стратегия «эмпауэрмент» определяются одновременно как «критическая теория» и как «антидискриминационная практика», нацеленная на расширение массового участия в социальной и политической жизни, – не только в форме массовых протестов, но и в различных видах участия в повседневных практиках местных сообществ, коммун, в гражданских объединениях, движениях, в экспертной деятельности, в расширении возможностей общественного контроля и т.д. [Lord, Hutchison, 1993].

Приступая к рассмотрению стратегии «эмпауэрмент», важно обратить внимание на семантику и этимологию положенного в ее основу английского понятия, поскольку с его переводом на русский язык возникают смысловые напряжения. Отечественные исследователи толкуют его по-разному: «обретение / осознание силы», «уполномочивание», «эмансипация», «обретение возможностей» [Чикалова, 2001, с. 94]. Все эти значения адекватны, но не равнозначны данному английскому термину, корнем которого является слово «power» – власть. Словари предоставляют дополнительные возможности для поиска его русских аналогов [Empowerment, б.д.]. Приведу только некоторые из них: «empowerment» – полномочие, доверенность; усиление влияния, наделение силой, расширение прав и возможностей, укрепление потенциала; содействие в достижении самостоятельности. В скобках чаще всего добавляется: перевод зависит от контекста. На сайте «Академик.ру» отмечается: «В глубинном значении слова “empowerment” лежит идея самостоятельности – обретения самостоятельной роли или содействия в достижении самостоятельности». Некоторые специалисты попутно уточняют, что в английском языке сосуществуют два понятия для обозначения русского термина «власть» – «authority» и «power». Первое связывается с представлением о власти как позиции в определенной структуре управления, второе – с реальным авторитетом, реальной способностью воздействовать на других, которой обладает далеко не каждый. В русской речи термин «власть» объединяет оба английских значения, не делая между ними никакого различия. И это не случайно, язык фиксирует реальность. Тем не менее В.Г. Ледяев, один из крупнейших отечественных специалистов по теории власти, сопоставляя семантические поля русского слова «власть» и английского «power», говорит об их совпадении в значениях «способность», «возможность», «господство» «преобладание», «доминирование». И на этом основании заключает: «Власть – это нечто, присущее субъекту; это потенциал, возможность, которая может быть реализована при определенных условиях» [Ледяев, 2001, с. 212].

Учитывая все эти соображения, я бы предложила переводить термин «empowerment» на русский язык, ориентируясь на его корневую основу «power». В этом случае перевод может звучать как «обретение власти». Но поскольку устоявшегося русского перевода данного понятия все еще не существует, а мне не хотелось бы терять какой‐то из его глубинных смыслов, я решила использовать в этой работе англоязычный термин «эмпауэрмент». По сути, термин «эмпауэрмент» логически включается в ряд новых категорий анализа, пополнивших в последние десятилетия инструментарий политической науки. В их числе уже получившие признание понятия: политический менеджмент, политический маркетинг, политический пиар. По верному наблюдению С.Н. Пшизовой, «появление новых терминов стало ответом на потребности жизни и следствием того, что прежних категорий оказалось недостаточно для описания появившихся реалий. Содержательное наполнение новых понятий пока еще не устоялось, хотя научное сообщество и проявляет стремление разграничить термины, определиться с их содержанием» [Пшизова, 2013, с. 175].

С аналогичными трудностями при переводе термина «эмпауэрмент» сталкиваются не только отечественные исследователи. Авторы недавно вышедшей во Франции книги «Эмпауэрмент: практика эмансипации» оговариваются, что во французском языке ему нет аналога. Поэтому они также вынуждены использовать его либо без перевода, либо как фразеологизм «pouvoir d’agir», что в буквальном переводе на русский язык означает «власть действовать». И дело здесь не в том, что переводчикам недостает фантазии, а в том, что сама идея «эмпауэрмента» чужда не только языку, но и социально-политической традиции Франции, в которой государство все еще остается основным актором, а измерения «коллективного», «коммунитарного» утверждаются с усилием. По словам авторов, «социология отчуждения и доминирования, пронизывающая французские подходы к социальному миру, оставляет мало места акторам и их способности к действию, их agency – понятию, которое описывает способность действовать у индивидов» [Bacqué, Biewener, 2012, р. 7]. Такого рода аргументы вполне применимы и к российской политической традиции – отсюда и трудности перевода.

Важно также учитывать время и место (хронотоп) возникновения и распространения термина «эмпауэрмент». И здесь опять возникают сложности. Понятие «эмпауэрмент» развивается во множестве интерпретаций, в зависимости от разных контекстов, и во множестве полей. Корневой глагол «to empower», приведший к его образованию, появился в Британии ХVII в. для описания власти или формального авторитета. Термин «эмпауэрмент» возник там же в середине XIX в., когда складывалась современная политическая система, для определения одновременно и состояния власти, и действий, включая обретение навыков, по ее достижению.

Всплеск интереса к понятию «эмпауэрмент» пришелся на 60‐70‐е годы ХХ в., когда массовые студенческие волнения и возникшие на их фоне так называемые новые социальные движения сотрясали мир. Именно в эти годы понятие «эмпауэрмент» начинают использовать в пространстве гражданского общества. Его берут на вооружение активисты движения за народное образование в Латинской Америке; активистки женского движения, работающие в местных ассоциациях США, а затем и Южной Азии; активисты движения черных, требующие политического представительства, и др. Все они, так или иначе, приходят к выводу о необходимости «эмансипации» («эмпауэрмента») маргинальных, ослабленных с точки зрения социального сознания и гражданского участия групп сограждан, обретения ими статуса социального субъекта.

На американском континенте особую роль в продвижении стратегии «эмпауэрмента» сыграли идеи бразильского психолога, философа и педагога Паулу Фрейре, изложенные им в книге «Педагогика угнетенных». Книга вышла в свет на португальском языке в 1968 г., на английском в 1970 г., а затем неоднократно переиздавалась на разных языках [Freire, 2000]. В этой книге, сочетая нео-/марксистскую социальную критику и теорию борьбы с колониализмом (по Францу Фанону), П. Фрейре предлагал создать такую систему образования, которая была бы построена на сотрудничестве педагога и ученика как активного участника сотворения знаний. П. Фрейре доказывал, что пробуждение самосознания учащихся с целью овладения знанием об исторических силах, определяющих человеческое существование, – главная задача современной педагогики. Педагогика должна быть направлена на преодоление различных форм доминирования одних людей над другими, ибо социальное доминирование дегуманизирует человеческую жизнь. В интенции социальная критика Фрейре выходила за пределы педагогики как таковой и была нацелена на радикальное преобразование общественных отношений путем «освобождения индивидуального сознания». Этот процесс «освобождения», или развития, индивидуального сознания Фрейре определял с помощью нового понятия «conscientizacao».

Оно мгновенно обрело популярность в среде участников новых социальных движений. При переводе на английский язык в качестве его аналога использовали термин «empowerment». В данном контексте понятие «эмпауэрмент» означало процесс, направленный на обретение социально ослабленными группами граждан (женщинами, представителями не белой расы, бедными и т.д.) «коллективного» или «критического сознания». Каким образом? Путем равноправного участия индивидов в групповой деятельности по развитию внутренних способностей к гражданскому действию – «власти действовать». Причем такая власть рассматривалась одновременно и как личностная, и как коллективная, нацеленная в перспективе на радикальные социальные перемены. Важно отметить, что понятие «эмпауэрмент» в этом случае концептуализируется в связи с действиями индивида по принятию на себя ответственности, самостоятельности, самодеятельности [Fortin-Pellerin, 1996, р. 57]. Такая трактовка понятия «эмпауэрмент» придала ему новое содержание, отличное от того, каким оно наполнялось в XIX в. Отныне речь идет не о власти, которую уступили, подарили «сверху», а о власти, которую генерируют «снизу». В данной трактовке «эмпауэрмент» превращается в концепт, преобразующий смыслы массового участия и массовой мобилизации.

Взяв концепт на вооружение, активисты новых социальных движений сохранили оба его измерения – измерение власти и процесс обучения навыкам ее достижения. Они полагали, что и состояние, и процесс могут быть как индивидуальными, так и коллективными, как социальными, так и политическими. В этой парадигме «эмпауэрмент» – путь к эмансипации и самореализации индивидов, к гражданскому признанию различных социальных групп и сообществ [Bacqué, Biewener, 2012, p. 13–14].

Социальная критика, связанная с этими движениями, по-новому формулирует цели протестного действия, перенося акцент с классовой борьбы как его основной формы на протесты против иных форм социального неравенства, скорее, связанных с проблемами идентичности во всем ее многообразии. Вот почему со всей остротой поднимаются вопрос о равноправии женщин, расовый вопрос, вопросы региональной идентичности, экологии и т.д. Именно в этот узел анализа вводится и вопрос о власти – одновременно на ее индивидуальном, коллективном и социальном уровнях. А параллельно рассматривается проблема «agency» (как способности действовать), т.е. развития гражданской компетенции индивидов и групп [Lukes, 1974, p. 14]. Таким образом, «эмпауэрмент» начинает рассматриваться как особая стратегия массовой политики, направленная на обретение «угнетенными некогда личностями способности распоряжаться своими судьбами, на расширение участия в делах общества и присутствия в соответствующих властных и политических структурах» [Чикалова, 2001, с. 94].

Особый вклад в теоретическое и практическое развитие концепта «эмпауэрмент» вносит в эти годы феминистская критика, озабоченная проблемами подчиненности женщин. В дебатах активисток и теоретиков женского движения того времени три темы оказались особо значимыми как для формирования стратегии «эмпауэрмент», так и для содержательного переопределения проблем современной массовой политики – тема идентичности и политической субъектности; тема разнообразия и права на различие; тема новой властной парадигмы.

В ходе этих дебатов существующей концепции власти – «мужской», «либеральной», «инструменталистской», выраженной формулой «власть над…», – была противопоставлена концепция «власти для…», «власти вместе…», «власти как энергии и компетенции» вместо «подавления», власти, не дарованной сверху, а приобретенной снизу. Эта интеллектуальная операция проводилась с опорой на мыслительные разработки теоретиков самого разного плана – от Х. Арендт до М. Фуко, А. Турена, Н. Пуланзаса и др. При этом теоретические поиски сопрягались с практической деятельностью женских организаций. Как пишут американские исследовательницы В. Тейлор и Н. Уиттьер, «альтернативные институты первоначально представлялись… способом получения власти путем улучшения жизни женщин и расширения их ресурсов» [Тейлор, Уиттьер, 2001, c. 972]. Такими институтами могли быть центры здоровья, центры реабилитации после изнасилования и приюты для пострадавших от домашнего насилия; книжные магазины и объединения художниц и поэтесс; газеты, издательства, кредитные союзы и т.д. В каждой из таких групп ее участницы обменивались личным опытом, который интерпретировался в категориях «политического». Фраза «личное есть политическое», произнесенная на одной из таких встреч Кэрол Хэниш и развитая в работе Кейт Миллет «Сексуальные политики», стала «клеймом» этой стратегии» [Тейлор, Уиттьер, 2001, c. 980].

В дебатах о власти, о господстве / подчинении и возможном освобождении ключевой стала тема (как целеполагающая, так и инструменталистская) о праве угнетенных на автономию, субъектность, идентичность, наконец, на гражданское и политическое представительство. При этом она оказалась тесно переплетенной с идеей гражданского разнообразия, или множества, связанного не с «онтологией», а с многообразием социальных отношений и конфликтов в современном обществе. Тему вбросили в дебаты представительницы женского «черного» движения, взбунтовавшиеся в процессе реализации идеи «эмпауэрмент» на практике против «гегемонии» белых образованных женщин и их «ограниченного понимания задач женского движения». Наиболее полно эту позицию выразила исследовательница белл хукс1818
  Исследовательница в знак солидарности со всеми угнетенными нарочито писала свое имя не с заглавной, а с маленькой буквы.


[Закрыть] в ставшей широко известной книге «Феминистская теория: от края к центру». Исследовательница настаивала в ней на том, что целью стратегии «эмпауэрмент» в женском движении должно быть не просто социальное равенство женщин и мужчин, а «искоренение культурного базиса и причин сексизма, равно как и других форм группового угнетения» [Хукс, 2000, c. 253].

Тема социального разнообразия, множества, оказалась крайне востребованной в рамках стратегии «эмпауэрмент». Характерно размышление на эту тему политолога Н. Фрейжер, которая доказывала, что «борьбу групп, сплотившихся под знаменами национальности, этничности, расы, гендера и сексуальности, питают требования “признать различие” с точки зрения социального равенства… классовый интерес как основное средство политического сплочения заменяется групповой идентичностью, а эксплуатация как фундаментальная несправедливость – культурным доминированием» [Фрейжер, 2001, c. 258]. Философ Дж. Скотт, в свою очередь, так подводила итог этим теоретическим поискам: «Современные теории не предполагают фиксированных отношений между сущностями, а трактуют их как изменчивые эффекты временной, культурной или исторической специфики, динамики власти… Ни индивидуальная, ни коллективная идентичность не существует без другого; включенности не существует без исключенности, универсального – без отвергнутого частного, не существует нейтральности, которая не отдавала бы предпочтение ни одной из точек зрения, за которыми стоят чьи‐то интересы, власть играет существенную роль в любых человеческих отношениях… Для нас различия – это факт человеческого существования, инструмент власти, аналитический инструмент» [Скотт, 2004, c. 11, 25].

Толкование «различий» в идентичности, субъектности не как маргинальности, исключения из культуры, не как отклонения от нормы, а как некоей ценности, резко расширяло границы применения стратегии «эмпауэрмент». Ведь в этой парадигме «другой» (другая субъектность) получал свой полновесный статус, за «другим» признавалось право на полноценное существование и гражданские, политические полномочия. Этот подход утверждал многоликость, пестроту социального пространства, которое держится в напряжении не одним центральным конфликтом, не одним противоречием – классовым, расовым или национальным, а множеством разных конфликтов, разных противоречий, по-разному и разрешаемых. Это был кульминационный момент в развитии концепта «эмпауэрмент» в русле радикальной социальной критики.

В 1980–1990‐е годы идею «эмпауэрмента» перехватили другие политические и социальные игроки – от реформаторов, воплощавших ее в проекты развития массового самоуправления на низовом уровне, до менеджеров Всемирного банка, а также – экспертов ООН, озадаченных проблемой массовой бедности и пытавшихся на основе этой идеи выстроить технологии обретения самостоятельности социально уязвимыми слоями населения за счет «микрофинансирования», предоставления различных грантов, включения во всевозможные социальные «программы развития» [Lord, Hutchison, 2004, p. 22]. В то же время под напором женского движения гендерные вопросы были включены в международную политику и заставили пересмотреть ее приоритеты и ориентиры [Роденберг, Вихтерих, 2013].