Текст книги "Политическая наука №3 / 2016. Политическая семиотика"

10

Как было сказано (раздел 8), семантизация ПД основывается на модально стратифицированной области интерпретации текста и межмировой соотнесенности, устанавливаемой между означаемыми его языковых выражений. При этом конструируемый характер референции приводит к тому, что меняется ряд семиотических характеристик языка. Но это изменение вовсе не требует создания особого языка («новояза»). Изменение происходит не на уровне собственно языковых средств (означающих), а на уровне вторичных моделирующих систем, т.е. на надстраиваемых над языком уровнях интерпретации языковых выражений. Означающие остаются теми же, создавая иллюзию того, что знак отсылает к тому же самому объекту, тогда как он имплицитно соотносит различные объекты из различных миров (например, Республика Армения как страна и как конструкт, создаваемый правовыми актами). Возникает метафорическое отношение: один мир интерпретируется посредством объектов или знаков другого, почему и предполагающий двойную референцию механизм близок к метафоре, когда необходимо одновременное восприятие буквального и переносного смысла3131
  Например, выражение «солнце смеется» осмысляется как метафора, только если соотнесены две области референции: одна, игнорирующая реальный мир, в котором солнце – одушевленное существо и может смеяться, и вторая область – реальный мир, относительно которого данное выражение синонимично смыслу выражения «стоит солнечная погода» [Dijk, 1975]. Вне этой двойной соотнесенности метафорическое выражение либо оказывается бессмысленным, либо утрачивает метафоричность, становясь так называемой мертвой метафорой («железное здоровье»). В политическом дискурсе двойная референция к различным мирам носит замаскированный характер, а ее экспликация может привести к оценке высказывания как ложного.


[Закрыть]. Но в отличие от поэтического языка метафора заменяется метонимией: отношение подобия «одно как другое» заменяется отношением «одно вместо другого», конструкт претендует на роль исходного («буквального») референта.

Спецификой и сущностной характеристикой ПД будет особая форма проявления указанной двусмысленности. Хорошо известное по роману Оруэлла явление двоемыслия (doublethink)3232
  «Двоемыслие означает способность одновременно держаться двух противоположных убеждений. Говорить заведомую ложь и одновременно в нее верить… отрицать существование объективной действительности и учитывать действительность, которую отрицаешь» [Оруэл, 2005, гл. 9].


[Закрыть] есть несколько специфический, но вполне естественный и показательный тип развития этой характеристики. Причина очевидна – происходят изменения во внетекстуальной реальности. Она не может быть полностью проигнорирована, но вместе с тем должна быть определенным образом нейтрализована (текстуализирована) в соответствии с установками партии. Двоемыслие оказывается оптимальным решением. Семантический критерий истинности – отношение между высказыванием и действительностью – заменяется соотнесением между собой различных интерпретаций высказывания и становится внутритекстовой операцией. «Действительность» из внешней по отношению к высказыванию области референции становится его текстуально задаваемым уровнем интерпретации, внетекстовая семантика оказывается загнанной внутрь текста и потому не может существовать вне текста.

Двоемыслие есть не только интернализация, внутренняя интерпретация внешней референции. Она предполагает также и механизмы множественной интерпретации. Правители Океании доводят до предела и тем самым эксплицируют особенности ПД. Двоемыслие есть последовательное продолжение (или утрированное отражение) характерной для ПД замаскированной двойной референции. Возникает ситуация, когда имеющее место состояние дел не вербализуется и его описание отсутствует. Это состояние дел оказывается выраженным лишь опосредованно – либо через пресуппозиции, либо как дополнительная по отношению к основной коннотативная система (например, «Эзопов язык»). Незнаковая действительность (мир) заменяется, но не на денотативную, первичную моделирующую систему, в которой возможно соотнесение между знаком и незнаковым объектом и, соответственно, определение истинностного значения, а на коннотативные, моделирующие системы второго порядка, т.е. образы образа, знаки знака. Происходит вытеснение действительности: поскольку первый уровень обозначения отсутствует, то семантизация начинается сразу со второго уровня коннотации / интерпретации, когда в качестве означаемого могут выступать исключительно семиотические объекты (знаки, у которых и означаемое, и означающее также являются знаками). Коннотация если и не вытесняет полностью денотацию, то оставляет ее «на шаг сзади» (используя характеристику Оруэлла). Очевидно, что повышение ранга интерпретации, усложняя систему, делает все более многоступенчатым и условным процесс референции, и как результат – все более условной становится и область значений («действительность»). В таком контексте даже истинное высказывание соотносится не с самой действительностью, а с различными контекстами интерпретации, и поэтому оно само оказывается проявлением двоемыслия (подробнее см.: [Золян, 2015]).

В случае двоемыслия вымысел замещает реальность, но в то же время не отменяет ее (как было бы в случае тривиальной лжи). Понятие двоемыслия существенно дополняет мысль Оруэлла о политическом языке как инструменте лжи и дезинформации. Его особенность заключается скорее в двойной референции высказывания, причем как минимум одна из областей референции является конструируемой, что при злоупотреблении этой особенностью приводит к сознательному искажению действительности. Это, видимо, сознавал и сам Оруэлл. Так, в «Заметках о национализме» (1945) он, несколько отвлекаясь от основной темы, так раскрывает характер соответствия / несоответствия между действительностью («историей») и ее описанием:

«Если рассматривать, например, все искусные подтасовки, с помощью которых пытались показать, что Троцкий не играл заметной роли в гражданской войне в России, то трудно отделаться от впечатления, что люди, ответственные за это, просто-напросто лгут. Скорее всего, они верят, будто их версия и есть именно то, что происходило пред лицом Господним, и что, следовательно, подобное переписывание истории вполне оправданно» [Оруэлл, 2003 b].

В терминах семантики возможных миров речь идет о том, что истинностная оценка высказывания не ограничивается лишь референцией к тому, что происходило, но претендует быть описанием того, «что происходило пред лицом Господним», т.е. «высшей истинностью». Это другой, помимо упомянутых институциональных, предельный случай: миры также создаются ПД, но в этом случае семантические критерии не выступают как социально принятые конвенции, а являют «высшие истины», зафиксированные в некоторой идеологической системе. Примечательно, что сам набор миров (их парадигма, или, в терминах модальной логики, модельная структура) не меняется. Так, в том мире, где Троцкий – герой гражданской войны, как нереализованная возможность существуют и те миры, где он предатель, пассивный наблюдатель и т.п. Меняются не столько миры (области референции), сколько оценка: какой из них истинный; какой существовал в действительности или сфальсифицирован; или даже какой должен был существовать. Тот, кто переписывает историю, тем самым исправляет допущенную ошибку, заменяя один модальный контекст на другой, – существовавший, но недолжный мир заменяется на мир, хоть и не существовавший, но долженствующий быть – пусть даже в прошлом. Уместно вспомнить «книжную» версию семантики возможных миров Плантинги: «Любой возможный мир обладает собственной книгой. Всякое максимально возможное множество пропозиций есть книга о некотором мире». При этом при переходе от одного мира к другому множество книг (библиотека) не изменяется – «изменяется ответ на вопрос – какая из книг содержит лишь истинные пропозиции» [Plantinga, 1972, p. 46–47].

Как видим, «двоемыслие», «институциональная реальность», «высшие истины» и т.п. есть некоторые предельные, потому и столь заметные случаи проявления характерной для ПД двусмысленности, или двойной референции, проистекающей из совмещения в одной и той же конструкции дескриптивной и прескриптивной семантики [Лассвелл, 2006, с. 273–274]. Можно, вслед за Роланом Бартом, добавить оценочную семантику, как и ряд других модальностей. Определяющим будет то, что все эти семантики носят неявный характер, поскольку маскировка под дескриптивный (референтный) дискурс есть обязательное условие эффективности политического дискурса, где «задача письма состоит в том, чтобы в один прием соединить реальность фактов с идеальностью целей… Вот почему всякая власть, или хотя бы видимость власти, всегда вырабатывает аксиологическое письмо, где дистанция, обычно отделяющая факт от его значимости – ценности, уничтожается в пределах самого слова, которое одновременно становится и средством констатации факта, и его оценкой» [Барт, 1983, с. 315]. Дискурс, данный как описание «мира-как-он-есть», предполагает скрытую установку на контекст «мир-каким-он-должен-быть», и поэтому его адекватная интерпретация предполагает в качестве области референции как минимум оба мира (оговариваем – как минимум, поскольку явно или неявно в дискурс вовлекаются и другие интенциональные миры – миры дискурсов, которые отвергаются как недолжные, ложные, «нереальные», и напротив, миры, принимаемые как эталонные, и т.п.). Язык в ПД оказывается исключительно модальным и интенциональным – любое высказывание (пропозиция) выражает отношения долженствования, желательности, возможности и т.д. и может быть интерпретировано только в интенциональных и тем самым референтно непрозрачных контекстах (т.е. высказывания интерпретируются не применительно к самой ситуации, а опосредованно – через пропозициальные установки, контексты веры, мнения и т.п.). Как область референции (интерпретации) задается не один мир, а их система – отражающиеся друг в друге и искажающие друг друга зеркала, и описанием такой реальности оказывается не одно из них, а именно их совокупность, вышеописанная модельная структура.

Список литературы

Аристотель. Об искусстве поэзии. – М.: ГИХЛ, 1957. – 181 с.

Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика. – М.: Радуга, 1983. – С. 306–349.

Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. – М.: Медиум, 1995. – 323 с.

Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. – М.: Наука, 1958. – 133 с.

Демьянков В.З. Политический дискурс как предмет политологической филологии // Политическая наука / РАН. ИНИОН. – М., 2002. – № 3. – С. 32–43.

Золян С.Т. Описание регионального конфликта как методологическая проблема // Полис. Политические исследования. – М., 1994. – № 2. – С. 131–142.

Золян С.Т. Проблема и конфликт: Опыт логико-семантического анализа // Полис. Политические исследования. – М., 1996. – № 4. – С. 95–105.

Золян С.Т. Языковые функции: возможные расширения модели Р. Якобсона. // Роман Якобсон. Тексты, документы, исследования. – М.: РГГУ, 1999. – С. 638–648.

Золян С.Т. Язык и дискурс // Язык в парадигмах гуманитарного знания: XXI век. – СПб.: Изд-во СПбГУЭФ, Изд-во «Лингва», 2009. – С. 13–23.

Золян С.Т. Логика предпочтений и решение конфликтов (на примере Карабахского конфликта) // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин / РАН. ИНИОН. – М., 2012. – Вып. 3. – С. 39–67.

Золян С.Т. «Бесконечный лабиринт сцеплений»: семантика текста как многомерная структура // Критика и семиотика. – М.; Новосибирск, 2013 a. – Вып. 1/18. – С. 18–44.

Золян С.Т. Семантика и структура поэтического текста. – Изд. 2-е, переработанное и дополненное. – М.: URSS, 2013 b. – 331 c.

Золян С.Т. О семантике двоемыслия // Могут ли тексты лгать? – К проблеме работы с недостоверными источниками: Материалы Четвертых Лотмановских дней в Таллиннском университете. Acta Universitatis Tallinnensis. – Таллинн: Изд-во Таллиннского ун-та, 2014. – С. 261–295.

Ильин М.В. Политический дискурс как предмет анализа // Политическая наука / РАН. ИНИОН. – М., 2002. – № 3. – С. 7–19.

Крипке С. Семантический анализ модальной логики. 1 // Роберт Фейс, Модальная логика. – М.: Наука, 1974. – С. 253–303.

Кузнецов С. 1994: юбилей неслучившегося года. К десятилетию «года Оруэлла» // Иностранная литература. – М., 1994. – № 11. – С. 237–244.

Лассвелл Г. Язык власти // Политическая лингвистика. – Екатеринбург 2006. – Вып. 20. – С. 264–279.

Ленин В.И. Философские тетради // Ленин В.И. Полное собр. соч. – Т. 29. – М.: Изд-во политической литературы, 1969. – 782 с.

Оруэлл Дж. Политика и английский язык // Оруэлл Дж. Лев и Единорог. Эссе, статьи, рецензии. – М.: Изд. «Московская школа политических исследований», 2003 a. – С. 341–356.

Оруэлл Дж. Заметки о национализме // Оруэлл Дж. Лев и Единорог. Эссе, статьи, рецензии. – М.: Изд. «Московская школа политических исследований», 2003 b. – С. 301–325.

Оруэлл Дж. 1984 / Пер. В. Голышева. – М.: Азбука-Классика, 2005. – 320 с.

Платон. Государство: Собр. соч. в 4 т. – Т. 3. – М.: Мысль, 1994. – 654 с.

Серль Дж.Р. Классификация иллокутивных актов // Новое в зарубежной лингвистике. – М.: Прогресс, 1986. – Вып. XVII: Теория речевых актов.– С. 170–194.

Сталин И. Относительно марксизма в языкознании. К некоторым вопросам языкознания. – М.: Правда, 1950. – 40 с.

Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм «за» и «против». – М., 1975. – С. 193–230.

Chomsky N. Rogue states draw the usual line: Noam Chomsky interviewed by Christopher Gunness // Agenda. – 2001. – May. – Mode of access: https://chomsky.info/ 200105__/ (Дата посещения: 15.06.2016.)

Cresswell M.J. Semantic competence // Meaning and translation: Philosophical and linguistic and linguistic approaches. – Duckworth, L., 1978. – P. 9–28.

Edelman M. Political language and political reality // PS: Political science & politics. – Washington, D.C., 1985. – N 18. – P. 10–19.

Dijk T.A. van. Formal semantics of metaphorical discourse // Poetics. – Mouton, 1975. – Vol. 4, N 2/3. – P. 173–198.

Dijk T.A. van. What is political discourse analysis? // Political linguistics / J. Blommaert, C. Bulcaen (eds.). – Amsterdam: John Benjamins, 1997. – P. 11–52.

Fairclough N., Fairclough I. Textual analysis // Routledge handbook of interpretive political studies / Bevir M. & Rhodes R.A. (eds.). – L.: Routledge. – P. 186–198.

Lewis D. Possible worlds // The possible and the actual / Loux M.J. (ed.). – Ithaca; L.: Cornell UP, 1979. – P. 182–189.

Plantinga A. The nature of necessity. – Oxford: Clarendon press, 1972. – 272 p.

Lewis D. Index, content and context // Philosophy and grammar: Papers on the occasion of the quincentennial of Uppsala university / S. Kanger and S. Ohman (eds.). – Dordrecht: Springer Netherlands, 1980. – P. 79–100.

Lotman M. Towards the semiotics of (in)sincerity // Recherches sémiotiques. – Toronto, 2016. – In print.

Popper K. The poverty of historicism. – L.; N.Y.: Routledge. 2002. – xiii, 156 p.

Saussure L. de. Manipulation and cognitive pragmatics: Preliminary hypotheses // Manipulation and ideologies in the twentieth century: Discourse, language, mind / de Saussure L. & P. Schulz (eds.). – Amsterdam; Philadelphia: J. Benjamins Pub. Co., 2005. – P. 113–146.

Searle J. The construction of social reality. – N.Y.: Free Press, 1995. – 256 p.

Tarski A. The semantic conception of truth and the foundations of semantics // Philosophy and phenomenological research. – Buffalo, N.Y., 1944. – Vol. 4. – P. 341–376.

Wilson J. Political discourse // The handbook of discourse analysis (Blackwell handbooks in linguistics) / Schiffrin D., Tannen D., Hamilton H. (eds.). – Malden, Oxford: Blackwell, 2001. – P. 398–415.

Wittgenstein L. Tractatus logico-philosophicus. – L.: Kegan Paul, Trench, Trubner & Co; N.Y.: Harcourt, Brace Co., 1922. – 162 p.

Wittgenstein L. Philosophical investigations. – L.: Basil Blackwell. 1958. – 592 p.

Zolyan S. Language and political reality: George Orwell reconsidered // Sign system studies. – Tartu, 2015. – Vol. 43, N 1. – P. 131–149.

Социальная семиотика и вызовы мультимодальности3333
  Перевод с английского выполнен при финансовой поддержке РГНФ в рамках научного проекта № 16-23-20009 «Семиотика политического дискурса: трансдисциплинарный подход».


[Закрыть]

Г. Кресс3434
  Кресс Гюнтер, доктор философии, профессор Института образования Университетского колледжа Лондона, Лондонский университет (Великобритания), e-mail: [email protected]
  Kress Gunther, UCL Institute of Education, University of London (London, United Kingdom), e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. Мир семиотики, который мы все еще воспринимаем нормальным, изменяется очень быстро. «Язык», со всей уверенностью считающийся на «Западе» гарантом того, что определенно является человеческим, рациональным, необходимым для рефлексии, способным выразить любой аспект человеческого существования, оспаривается в этой занимавшейся им до сих пор центральной позиции другими средствами конструирования смыслов. Соответствующий вызов известен под именем мультимодальности, и он будет иметь далеко идущие последствия для эпистемологии и онтологии в целом, а с ними и для всех аспектов культуры.

Ключевые слова: модусы; мультимодальность; социальная семиотика; модулярность; линейность; дизайн; речь; письмо; язык; изображение; семиотическая работа; экстралингвистические средства.

G. Kress

Social semiotic and the challenge of multimodality

Abstract. It was confidently assumed in the ‘West’ that language is the guarantor of what is distinctively human, rational, essential for reflection, capable of expressing every aspect of human life, but the semiotic world is changing rapidly. So now language is being challenged in its present dominant position by other means of representation (modes). That challenge goes by the name ‘Multimodality’, and it will have far-reaching effects on epistemology and ontology, and with that on all aspects of culture.

Keywords: modes; multimodality; social semiotics; modularity; linearity; design; speech; writing; language; image; semiotic work; extralinguistic means.

Мир семиотики, который «мы» – поколение тех, кому около 40 или больше, – все еще воспринимаем нормальным, изменяется очень быстро, а в некоторых аспектах изменяется неузнаваемо (out of recognition). «Язык», со всей уверенностью считающийся (на «Западе») гарантом того, что определенно является человеческим, рациональным, необходимым для рефлексии, способным выразить любой аспект человеческого существования, оспаривается в этой занимавшейся им до сих пор центральной позиции другими средствами конструирования смыслов, другими средствами формирования идентичности. Соответствующий вызов известен под именем мультимодальности (multimodality). Данная статья освещает некоторые моменты, связанные с этим вызовом, и задает вопросы относительно того, какое значение и какие последствия могут иметь связанные с этим вызовом допущения.

Если в лингвистике отправной точкой для мышления или работы выступает «язык», понимаемый как речь или письмо, то в мультимодальности «материальные» ресурсы языка в своей многочисленности и своем разнообразии выходят далеко за пределы речи и письма. Слово материальные здесь используется в значении, отсылающем к тем феноменам, которые доступны средствам восприятия, (человеческому) сенсориуму.

Постоянно расширяющееся присутствие мультимодальных текстов в мире в целом уже имеет формирующее воздействие на «центральные» аспекты устной и письменной речи, так же как и на принципы композиции более высокого уровня: будь то синтаксический (например, формы и типы предложений), текстуальный (интратекстуальные и экстратекстуальные единицы и явления, такие как разбивка на абзацы, организация текста, формы текстуального связывания (forms of cohesion / coherence)), голосовой или другие принципы (например, тон голоса, интонация, принципы и ресурсы создания смысла, помимо синтаксических и лексических).

Очевидно также воздействие мультимодальности на сферу смысла и коммуникации, и вместе с этим на социальное значение речи и письма. Изменение в среде смысла и коммуникации будет сопровождаться широкой реконфигурацией места, занимаемого «языком», в социальном / культурном / семиотическом / эпистемологическом мирах: он довольно быстро утеряет свое нынешнее центральное место, которое будет замещено другими модусами (modes). Последствия этого для эпистемологии и онтологии в целом, а с ними и для каждого аспекта культуры, сейчас не могут быть по-настоящему оценены.

Указанные эффекты будут иметь далеко идущие последствия. Например, то, что до сих пор делалось с помощью речи или письма, будет делаться с помощью других семиотических средств. Понятие может быть объяснено уже не «словами», а изображением или жестами. То есть если раньше язык рассматривался как ресурс, который предлагает «метаязык» с его «метаформами», то теперь другие модусы берут на себя роль обеспечения «метаформами», специфичными для конкретных модусов. Все чаще мультимодальные знаковые композиции вытесняют привычные, в большинстве своем исключительно письменные тексты. Это уже, очевидно, относится к коммуникативным практикам и представлению информации в «новых медиа». Все это изменит наше настоящее, а также до сих пор традиционное и относительно безопасное ощущение того, для чего нам нужны речь и письмо. Все это разворошит, а потом и разрушит наше (все еще) присутствующее представление о центральном положении речи и письма в социально-семиотическом мире.

В этой турбулентной (социальной и) семиотической среде каждый элемент влияет на все другие. Это относится и к решающему фактору, не упоминавшемуся до сих пор: влиянию современных культурных технологий, вовлеченных в процесс производства смыслов и распространения смыслов-как-текста (meaning-as-text). Говоря о «технологиях», я имею в виду целый ряд социально сконструированных культурных ресурсов, которые участвуют в создании значащих материалов (meaning materials); оказывают формирующее влияние в отношении производимых смыслов и участвуют в отображении (display) и распространении этих смыслов-как-текстов. Они являются, во‐первых, технологиями представления (technologies of representation) – модусами (modes), используемыми при изготовлении значащих материалов (meaning materials); во‐вторых – технологиями производства (technologies of production) как материальных ресурсов вроде ручек, бумаги, приборов (цифровых и не цифровых), так и нематериальных семиотических ресурсов вроде жанров, фреймов, средств связывания (cohesive devices), дискурсов; в‐третьих, они являются технологиями отображения / дистрибуции / распространения смыслов-как-сообщений (display / distribution / dissemination of meanings-as-messages), т.е. медиа в широком значении слова, как традиционными, так и новыми. Все это имеет особое влияние на процесс создания текстов-как-сообщений.

В социальных и гуманитарных науках мультимодальность – явление новое: ему пока еще не больше 20 лет. Тем не менее энергичное и полное энтузиазма распространение данной концепции означает, что уже существуют значительные различия как в понимании и использовании соответствующего термина, так и в эмпирическом взаимодействии с мультимодальностью.

Контуры мультимодальности в теории социальной семиотики

Не представляется возможным говорить «от имени» мультимодальности, ведь не существует никакого согласованного определения мультимодальности как таковой. Во‐первых, будь то в данной дискуссии или в других, в использовании термина мульти-модальность часто имеют место неясность и неустойчивость: непонятно, что имеется в виду: наименование самого явления во «внешнем» социально-семиотическом мире или название «подхода» – теории об исследованиях и практиках вокруг этого явления.

Во‐вторых, наполнение термина и его использование зависят от интересов и потребностей практиков, исследователей или теоретиков. Отношение к термину мультимодальность и его использование в общей области гуманитарных и социальных наук варьируются в широком спектре: от того, что можно было бы охарактеризовать как «позицию здравого смысла» (common sense positions), к «позиции теории» (theory-based positions). Среди этих позиций также наблюдаются существенные различия. Исследователи и теоретики, придерживающиеся позиции, основанной на здравом смысле, как правило, оставляют на периферии свои существующие теоретические рамки и допущения без изменений, разве что с какими‐то «поверхностными» поправками. Те же, кто придерживается позиции, основанной на теории, как правило, интегрируют мультимодальность в теоретические рамки, которые используют. Проясню свою собственную позицию: она основывается на теории, сфера интересов которой сосредоточена вокруг проблем смысла (meaning), производства смыслов (meaning-making), производителей смыслов (meaning-makers) и агентивности (agency). Используемая мной теоретическая рамка – это социальная семиотика, для которой все эти вопросы находятся в фокусе.

«Позиция здравого смысла» может быть выражена такой репликой, как: «Знаете, я всегда занимался мультимодальностью» – со многими вариациями, например: «Мультимодальность была всегда; в этом нет ничего нового»; «когда я читаю роман, я очень хорошо осознаю его мультимодальность, скажем, в диапазоне метафор, в нем используемых»; «конечно же, я обращаю внимание на образы, где бы они ни использовались»; или «что заставляет вас думать, что язык и письмо больше не важны?». Лингвист может сказать раздраженно: «Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что есть “тон голоса” и “выражение лица”; и да, я знаю, что это значит! Но экстралингвистические характеристики – не моя забота: на то они и экстралингвистические!». В рамках этих распространенных позиций, будь то в практической деятельности или в исследованиях, мультимодальность часто рассматривается как «добавление еще чего‐то, чему стоит уделить внимание». «Добавление» ощущается как «увеличение рабочей нагрузки», «увеличение сложности исследовательских материалов» или как «рассеивание внимания, отвлечение от реальной направленности работы» и т.д. В ходе проведения исследований возражения могут возникнуть в форме: «Скажи мне, у кого есть время на расшифровку всего этого?».

«Позиция добавления» бьет мимо цели. Ведь как и во всех усилиях по теоретизированию, цель здесь состоит в том, чтобы наилучшим образом разобраться, каков «мир, попавший в кадр» («the world in the frame»), и понять, как его можно описать. На самом общем уровне цель состоит в том, чтобы добиться всеобъемлющего преобразования взгляда на проблемную область и превратить этот новый взгляд в общепринятый базис научных исследований и практической деятельности.

На другом конце спектра представлены «позиции теории». Здесь мультимодальность (в «сильном смысле») рассматривается как составляющая интегрированная, когерентная область источников по вопросам, занимающим центральное место в соответствующей дисциплине и теории. Учитывая новизну мультимодальности, ни саму эту область с попытками ее теоретизирования, ни ее категории и сущности нельзя считать полностью изученными, описанными, установленными. Большинство ученых, работающих с мультимодальностью, понимают, что многие, если не все культурные ресурсы для представления, включенные в рамки мультимодальности, были ранее объектом продолжительного и пристального внимания в ряде других отдельных дисциплин. История искусства имеет дело с изображением; психология – с жестами; литературоведение – с письмом; киноведение – с движущимися изображениями, освещением, музыкой, звуковым сопровождением; антропология – с танцем. В каждом случае соответствующая дисциплина привнесла свои вопросы в изучение конкретного культурного ресурса – изображения или, скажем, движения – и разработала собственное понимание этого ресурса с точки зрения своих специфических вопросов. Часто несколько дисциплин уделяют внимание одному и тому же ресурсу, и не менее часто одна дисциплина уделяет внимание сразу нескольким ресурсам.

Мультимодальность – не теория; она очерчивает область социально-семиотического действия и взаимодействия – как с исследовательской, так и с прикладной точки зрения. Иными словами, мультимодальность называет и описывает область для работы, но она не является теорией. Тем не менее раз уж есть некоторая расширенная область рассмотрения, то есть и потребность в интегрирующей теоретической рамке, которая была бы полностью приспособлена для всех входящих в рассматриваемую область сущностей и позволяла бы их объяснять. И в то время как мультимодальность фокусирует внимание на области рассмотрения, теория – ею может быть социальная семиотика – предоставляет категории и инструменты (их большую часть).

Все, кто работают с мультимодальностью (в качестве исследователей, теоретиков, практиков), работают в рамках своей конкретной дисциплины и ее теорий. Это обеспечивает, явно или нет, интегрированный подход к мультимодальности, а также к соответствующим дескриптивным и аналитическим инструментам (их большинству). Это может быть археология, теория музыки, психология, музееведение, педагогика. Конкретная дисциплина и теория совместно формируют виды вопросов, которые ставятся перед мультимодальностью или, наоборот, которые стало возможным поставить в широких рамках мультимодальности. Социальной семиотикой как всеохватывающей и интегрирующей теорией виды вопросов уже в основном сформированы – это вопросы о смысле и производстве смыслов, о ресурсах для производства смыслов и о социальных агентах как производителях смыслов, а также о характеристиках среды, в которой эти агенты действуют. Существенны при этом риторически ориентированные вопросы агентивности (agency) и аудиентивностей (audiences), а также вопросы о распределении власти.

Категории социальной семиотики отображают социальные интересы и потребности сообществ, члены которых выработали и оформили свои семиотические ресурсы, а также постоянно их (пере)оформляют. Они включают в себя как материальные средства, модусы (modes), так и нематериальные – концептуальные средства, категории, которые формируют социальный и культурный мир. Это категории для представления сущностей, действий и отношений; это жанры, фреймы, формы текстуального связывания (forms of cohesion); категории осмысления времени, пространства; виды реализма и фактуальности и т.д. В социальном семиотическом подходе к мультимодальности все модусы вместе с этими нематериальными семиотическими категориями составляют одну интегрированную область культурных и / или семиотических ресурсов сообщества.

На данной стадии разработки понятия мультимодальности важно поставить вопрос о том, какие теоретические допущения могут предоставить единый и согласованный подход к мультимодальности как «проекту».

Минимально таких допущений два или, может быть, три. Первое таково: «языка» самого по себе, будь то в качестве речи или в письменной форме, уже недостаточно в качестве «единственного», «центрального», «магистрального» пути доступа к основополагающим вопросам некоторых дисциплин. Второе допущение может быть следующим: все модусы в совокупности составляют интегрированный ресурс, при этом каждый из модусов реализует специфические значимые характеристики своих аффордансов3535
  Аффорданс (от англ. affordance «возможность», от англ. afford «предоставлять, позволять себе») – побудительное, «приглашающее» качество объекта, показывающее способ использования этого объекта. Термин используется в психологии и дизайне. – Прим. пер.


[Закрыть] (affordances). Третье: если рассматриваются несколько модусов, независимо от используемой теории, все они должны быть теоретическим образом интегрированы на каком‐то уровне общности.

Мульти- в слове мультимодальность предполагает, что существует целый ряд модусов, общедоступных для воспроизводства всеми членами сообщества. Многие (хотя и не все) модусы встречаются в широком диапазоне сообществ: таковы, например, письменность, жесты, изображения. С другой стороны, устная речь является модусом, недоступным для членов сообщества людей «с нарушениями речи».