Текст книги "Политическая наука №3 / 2016. Политическая семиотика"

Мультимодальность в социальном мире

Способы оформления материальных «вещей» в модусы будут различаться в соответствии с тем, каковы характерные для того или иного общества насущные и всех затрагивающие вопросы, практики, ценности, потребности, требующие средств артикуляции, а также в зависимости от того, какие аффордансы «присущи» материалу, из которого обществом cформированы модусы. Ценность семиотических ресурсов неизбежно будет варьироваться в зависимости от сообщества. Социальный / культурный / семиотический мир каждого сообщества зависит от того, как ценятся, воспитываются и развиваются те или иные средства восприятия. В семиотическом мире тех, кто не «имеет» «зрения», звуки и «слух» будут иметь совершенно иное положение, нежели в «зрячем» сообществе.

Разные сообщества «заселяют» свой социальный мир разными «именами». То, что требовало (требует) способа «быть проявленным», получает (может получить) имя или другое знаковое средство в определенном модусе (жест, изображение и т.п.). Такие потребности могут совпадать в различных сообществах, но это необязательно, и именно поэтому возникают «семиотические пробелы» (semiotic gaps) не только в устной и письменной речи, но и во всех модусах, используемых в сообществах. Случай модуса жестикуляции наиболее очевиден для большинства из нас. Не будучи французом, я осознаю проблему «жестикуляционных пробелов» в моем семиотическом репертуаре, когда нахожусь во Франции. В отношении жестикуляции, как во всех других случаях, будут иметь место взаимодополняемость и различность как между сообществами и внутри одного сообщества, так и между их культурными / модальными ресурсами. Лексические пробелы в речи или явные различия в жестикуляции указывают на социальные отношения, из-за которых не возникает запроса на появление соответствующих имен или, например, жестов. Того, в чем сообщество не нуждается, оно не производит.

Наличие нескольких модусов способствует взаимнодополняемости (complementarity) в дизайне модальных ансамблей: то, что является недостающим «здесь», в этом модусе, вероятно, будет присутствовать «там», в другом модусе. Два или три (или даже больше) модусов, используемых в сочетании друг с другом, могут совместно предоставлять средства для выражения того, что создатель сообщения хочет выразить.

Как уже было сказано, по разным причинам определенные модусы не могут существовать в некоторых сообществах. Многие сообщества по всему миру до сих пор не развили свой способ оставления следов на поверхности до модуса письма. А там, где этот способ был выработан, он, конечно же, был выработан очень по-разному. Это видно из существования глубоко различных систем письменности и разных задач, для решения которых этот материальный / семиотический ресурс использовался. Назначением письменности могла быть фиксация разных культурно значимых факторов – исторических, экономических, мифологических и других. Если модус отсутствует в данном сообществе, то причиной этого может быть то, что его присутствие не было важно для эффективного функционирования данного сообщества. Сообщества людей «с нарушениями речи» не могут развить модус устной речи; вместо этого они развили материальные аффордансы диапазона телесных средств производства знаков, используя в качестве средств артикуляции телесные и двигательные комбинации – жесты, мимику и т.д., получив в итоге семиотический модус высокой сложности: четырехмерный модус, сочетающий логику времени и пространства.

При коммуникации несколько модусов всегда используются вместе, образуя модальные ансамбли (ensembles of modes), в которых средства каждого модуса используются для задач, которые, как кажется производителю знаков, в определенной ситуации наиболее точно выполняются именно этим модусом. Использование сочетаний модусов предоставляет более полный набор средств для передачи смысла, по сравнению с относительно скудными возможностями языковых модусов устной и письменной речи, особенно в том смысле, в котором их понимают лингвистические теории.

Материальные «вещи» обладают присущими им качествами и характеристиками, их можно рассматривать в качестве семиотического потенциала для формирования модусов. Звук существует во времени, т.е. он сопряжен с логикой темпоральности; скульптура и неподвижное изображение располагаются в пространстве и поэтому сопряжены с его логикой. Но несмотря на то что звук и жест подчиняются логике времени, их материальности отличаются. И оба они отличаются от, скажем, модуса (неподвижного) изображения или любых модусов трехмерных объектов: как в терминах пространственных и / или временных различий, так и в аффордансах материала (material affordances), которые каждый из модусов – звука или жеста – использует для выработки материализованного смысла. С учетом различий в характеристиках исходного материала социально-семиотический подход рассматривает речь и письмо в качестве отдельных модусов и фокусируется на специфических аффордансах, характерных для каждого из них. Такие расхождения в аффордансах вытекают как из материальных различий, так и из особенностей социального развития этих модусов. Стало быть, можно говорить о языке как о неточной и вводящей в заблуждение категории; и это становится особенно явственным, когда мы имеем дело с обществами с неалфавитной письменностью.

Мультимодальный ансамбль – полученный в результате дизайна комплекс различных модусов (designed complex of different modes) – можно рассматривать либо как знаковый комплекс (sign-complex), либо как текст. В первом случае упор делается на его модальной композиции; во втором – на его объектной функции, обычно в процессе интеракции: например, при рассмотрении в качестве «сообщения». Производитель смысла объединяет знаки разных модусов в семантически когерентное целое. Каждый из знаков (в своем специфическом модусе) играет определенную роль в составлении смысла всего ансамбля, с точки зрения производителя. То есть смысл в целом возникает из вклада каждой части в ее взаимодействии со всеми другими частями. Комплексный модальный ансамбль является результатом семиотической работы (semiotic work) по дизайну, выполняемой его производителем. В качестве сообщения этот ансамбль становится предметом последующей семиотической работы по интерпретации-как-редизайну (interpretation-as-redesign), выполняемой тем, кто провзаимодействует (engage) c сообщением / ансамблем. Если учесть, что комплексный смысл (как для изначального производителя (maker), так и для последующего переработчика (re-maker)) зависит от всех частей рассматриваемого ансамбля / текста, то становится очевидным, что вклад каждого элемента в отдельности, каждого знака в каждом модусе обеспечивает лишь часть смысла целого, т.е. вклад каждого модуса в общий смысл лишь частичен, парциален.

Из парциальности модусов следует ряд глубоких выводов. Если каждый модус парциален, то устная речь и письмо тоже парциальны (помимо того, что они существенным образом друг от друга обособлены). Это подрывает давнее, уже даже представляющееся естественным предположение о достаточности «языка» для удовлетворения всех потребностей человека, связанных с социальностью, репрезентацией и коммуникацией. Это свойство языка прежде рассматривалось как его эксклюзивная характеристика. Теперь же возникает предположение о том, что пока мы ограничиваем себя изучением «языка», мы имеем дело лишь с парциальными смыслами комплексного сообщения. И вопрос о «языке» в мультимодальности – это вопрос о том, в какой степени устная речь или письмо, а равно и другие модусы, в этом комплексном сообщении парциальны.

С точки зрения мультимодальной перспективы социальной семиотики нецелесообразно и неуместно отдавать предпочтение тому или иному виду модуса. Скорее, релевантными и помогающими что‐то понять вопросами могли бы быть следующие: каких целей позволяет достичь каждый из модусов? Что может сделать один из модусов, чего другие не могут? Какие социальные оценки существуют в отношении каждого из модусов и в отношении того, что каждый из модусов делает?

Современный мир коммуникации

В условиях разнообразия аудиторий на первый план выходят вопросы риторики и дизайна: какие модусы лучше всего соответствуют социальным характеристикам той или иной аудитории, в связи с данным контентом, с данными платформами? Сфера дизайна обширна и сложна, в ней все точки и все уровни связаны между собой.

Возьмем, например, дизайн такого мультимодального комплекса, как интернет-сайт. Дизайн «платформы» сайта связан с дизайном его композиционного потенциала, который в свою очередь связан с дизайнерской задачей по выбору модуса, подходящего для данной аудитории и данного контента. И все это связано с дизайном всего модального ансамбля с точки зрения его общего макета (layout) и внешнего вида (look). Ставя во главу угла позицию аудитории, дизайнер должен принять решение о том, какие платформы могут быть предпочтительными, какие принципы композиции могут соответствовать (или, наоборот, противоречить) ожиданиям аудитории. Принципы композиции – например, линейность или, наоборот, модульность – должны быть усвоены и интегрированы в дизайн. Дизайн – это предмет множества взаимосвязанных решений, связанных с выбором. Все в нем делается после предварительной риторической оценки среды, в которой происходит коммуникация. Задача дизайна как подбора и расположения ресурсов выполняется в соответствии с критериями, которые должны быть четкими. Речь идет о принципах выбора с учетом целого ряда факторов: выбора модуса, наиболее адекватного аудитории, содержанию, дизайну платформы и макета.

Модульность является семиотическим индикатором (означающим) определенного социального фактора (означаемое), и здесь это, как можно предположить гипотетически, – фактор фрагментарности. Отношения с аудиторией устанавливаются на основе предоставления ей выбора из некоторого набора возможностей – практически как в неолиберальной модели рынка. Например, «посетителю» веб-сайта предоставляется агентивность в принятии решения о том, как войти на этот сайт, – он выбирает в качестве точки входа элемент в соответствии со своим интересом. Линейность же, напротив, проявляет себя как семиотический индикатор старого образца социальных отношений (конвенционально закрепленного иерархического порядка): «вы» как читатель должны следовать порядку, указанному автором. Модульность предполагает, что «дизайнеры сайта собрали материал, который вас заинтересует, и вы сами решаете, как хотите взаимодействовать с ним, – можете войти туда, куда указывает вам ваш интерес». Линейность же предполагает, что «мы, авторы, собрали материал для вас и организовали его в таком порядке, который делает его осмысленным и который вы сочтете полезным при условии, что будете следовать маршрутом, предложенным вот здесь».

Читатели линейно организованного текста признают авторитет автора, принимают порядок материала, установленный автором. Они позволяют задуманной авторским дизайном связности письменного текста направлять их. Они следуют традиционным правилам чтения. Текст же, организованный по модульному принципу, предлагает «темы» («topics»), отобранные командой разработчиков для посетителя площадки (site) и представленные в соответствии с дизайном в виде модулей с изображениями и фрагментами письменного текста. Эти «модули» не расположены в каком-то очевидном порядке или приоритетности. Читателю оставляют возможность самому, руководствуясь собственными интересами, выбирать, каким образом и в каком месте он желает войти на сайт и как осуществлять «навигацию» по нему.

Семиотические особенности линейности и модульности реализуют фундаментальные социальные различия. Глубокие социальные изменения усиливаются технологиями представления, а также технологиями отображения / дистрибуции / распространения, очевидным образом проявляющимися во множестве эффектов экрана, используемого в качестве площадки отображения (site of display). На переднем плане оказывается дизайн, основанный на том, как ритор оценивает ситуацию общения, а не компетентное выступление (competent performance) в соответствии с установленными конвенциями.

Эти виды задач, эти виды текстов стали теперь совершенно обычными. Возникает вопрос: что необходимо в плане теории для того, чтобы разобраться с той композиционной / коммуникационной данностью, которую мы уже сейчас имеем?

Например, письмо и изображение, а также тексты, полученные с их использованием, предлагают различные средства, различные точки зрения, иногда альтернативные друг другу, иногда друг друга дополняющие, а порой и противоречащие друг другу. Онтологически и гносеологически два эти модуса разнонаправленны. Ни про один из них нельзя сказать, что он лучше достигает своих целей, нежели другой. Хотя институциональная власть и общественные оценки – например, в формальных образовательных учреждениях – еще могут утверждать иначе. Изображение дает возможность коммуницировать тем, кто (пока) не может писать; она позволяет тем, кто производит рисунки, делать сильные «заявления» о своем мире. В этом отношении образы можно рассматривать как визуальные эквиваленты словесных стихов.

Смысл мультимодальности как раз заключается в исследовании потенциала различных имеющихся средств выражения взглядов, позиций и фактов, а также в создании возможностей воспроизводства того, что лучше всего подходит для конкретной задачи или под конкретную потребность. Визуальное «утверждение» («statement») – мир показанный – «схватывает» аспекты мира, «попавшего в кадр», которые отличаются от вербального «утверждения», позволяющего понять мир рассказанный.

Как модусы, изображение и письмо предлагают различные линзы, обеспечивают различные точки зрения. Но изображение может побудить к размышлениям в не меньшей степени, чем, скажем, стихотворение. Даже если это происходит (гносеологически и стилистически) совершенно по-разному и с использованием совершенно разных ресурсов.

Для того чтобы получить представление о композиционных принципах и процессах, проявляющихся в мультимодальном тексте или в отдельных его частях, будь то веб-сайт или любой другой текст, можно использовать такие процессы, как коммутация или субституция, заимствованные из структуралистских лингвистических теорий. Коммутация (инвертирование порядка выбранных элементов внутри структуры) может показать, какие семиотические / смысловые эффекты производит или может производить изменение в способе упорядочения элементов. Это позволяет обнаружить, что мы имеем дело с «позициями» в структуре. Субституция показывает, какие элементы / единицы могут находиться на той или иной позиции, и таким образом выявляет классы сходных элементов.

Применение коммутации и субституции к мультимодальным текстам обнаруживает композиционные позиции и элементы, принципы и смысловые эффекты, которых в письменных текстах не существует. То есть существуют элементы, которые не эквивалентны, скажем, «субъекту» или «объекту», «предложению» или «параграфу». Эти элементы относятся к ресурсам мультимодального производства текстов и к текстам другого вида. Их «синтаксис» – их принципы композиции – приводит к появлению смыслов, характерных для текстов такого рода, но не тех, что конституируются модусом письма.

Выше я уже прибегал к использованию некоторых терминов и категорий, не относящихся к лингвистике. Потребность в таких понятиях становится все более очевидной, будь то при анализе того, как информация представлена на экране или на страницах журнала. Лингвистика не может предоставить всех средств, необходимых для работы с такими способами представления информации, хотя некоторые из предоставляемых ею инструментов и можно использовать. Мультимодальность, однако, пока и сама не в состоянии обеспечить такой комплексный инструментарий. Она предлагает некоторые термины (например, оркестровка (orchestration), мультимодальный комплекс (multimodal complex), знак (sign), комплексный знак (complex sign), знаковый комплекс (sign-complex), модульность (modularity), аффорданс (affordance)), обязанные своим происхождением «семиотическому взгляду» в описании и анализе.

Процессы коммутации или субституции приводят к изменению смысла, как это делают все семиотические процессы, – тонкому, но значительному. Чтобы в этом убедиться, попробуйте, например, поменять местами модули с текстом и картинками на каком-нибудь интернет-сайте. Будучи примененными к мультимодальным текстам, коммутация и субституция помогают обнаружить единицы («модули») и смысловые эффекты (подобные, вероятно, «ориентации»), которые не берут свое происхождение в устной речи или письме. Если же мы, однако, поднимемся «на один уровень вверх» в обобщении, то сможем распознать сходство с эффектами (и смыслами) расположения (arrangement), упорядочения (ordering) и синтагматизации (sequencing), которые связаны с «ориентированием» (orienting) семиотического материала в определенных направлениях. На этом общем уровне прослеживаются аналогии с лингвистическими модусами: просматривается что‐то вроде темы, вроде разделения на данное и новое (в лингвистике Халлидея) или на фокус и топик (в других лингвистических теориях). При работе с изображениями категории расположения и упорядочения необходимы для выполнения функций и передачи смыслов, аналогичных таковым в других модусах, в том числе в устной речи и на письме. При работе с изображениями они могут быть использованы для реализации таких смыслов, как центральность и маргинальность.

Три момента здесь стоит отметить особо. Во‐первых, путем перемещения «на уровень вверх», к более абстрактным категориям, мы посредством обобщения раскрываем семиотическое сродство между различными модусами. Лингвистика перестает быть доминирующей дисциплиной: она представляется частью более крупной семиотической рамки. Во‐вторых, становится очевидным, что текст, организованный по модульному принципу, ближе – в плане определенных принципов расположения единиц – к модусу изображения.

Третий момент связан с вышеизложенным несколько менее непосредственно. Одной из причин критики в адрес мультимодальности или социальной семиотики (обусловленной своего рода «похмельем» от эпохи «языкового доминирования») является то, что восприятие изображения (или жеста, музыки и большинства других нелингвистических модусов) и смыслов, порождаемых этими модусами, «чисто субъективно». Все модусы являются продуктом социально-семиотической работы (social-semiotic work) членов сообщества, так же как и модусы устной и письменной речи. Они отображают закономерности, присущие сообществам, которые выработали эти модусы, по-разному в случае каждого из модусов, но не менее регулярным образом. Общие виды принципов, о которых только что шла речь – коммутация, субституция, – способны быстро выявить закономерности формы, расположения и смысла во всех этих модусах. Тот факт, что очень мало или вообще никакого теоретического внимания не было до сих пор уделено этим модусам с семиотической точки зрения, дает веские основания для того, чтобы сделать акцент на работе по установлению того, какие единицы, элементы и принципы лежат в основе этих модусов. Недостаточная или почти отсутствующая работа в этом направлении не дает никакого права утверждать, что эти модусы не организованы в терминах семиотических принципов. Развитие жестикуляции до уровня формирования модуса языка жестов (signing) должно быть достаточным доказательством обратного.

Если в модусе не проявляются виды категорий, которые мы знаем из лингвистических теорий, то еще не значит, что из-за этого мы имеем дело с субъективным суждением. Суть мультимодальности в ее сильном смысле состоит в том, чтобы настаивать на существовании в каждом из модусов специфических для него аффордансов, а это неизбежно означает, что общие семиотические категории будут выражены с помощью средств, предоставляемых этим конкретным модусом. Модус языка жестов не имеет описательных категорий, присущих модусу письма; однако лишь немногие ученые захотят теперь заявить, что использующие этот модус ограничены «субъективными высказываниями». Если я решил пообедать в вегетарианском ресторане, с моей стороны было бы странным жаловаться на отсутствие стейка в меню.

Теория коммуникации для современного периода:

Признание, власть и семиотическая работа

Возможно, будет лучше начать этот раздел с оговорки. «Современный период» является одновременно слишком широким и неконкретным понятием, а также слишком ограниченным и, конечно, безосновательным. Мир не везде одинаков, несмотря на глобализацию. Стало быть, фразу, в которой упоминается «современный период», следует «локализовать». Здесь пригодятся два термина: «англофонный» и «неолиберальный». Есть места, даже в Западной Европе, где чувство значимости и сохраняющейся до сих пор относительной монолитности «общества» остается сильным, даже если это сейчас не совсем так, как было 30 лет назад. А за пределами этого мир становится все более калейдоскопическим в социальном и политическом плане.

Сегодняшний изменившийся социальный мир можно охарактеризовать несколькими фразами: исчезновение или преднамеренное разрушение прежней социальной данности через некаузальное конструирование привело к возникновению широкого социального разнообразия, к состоянию провизорности и к пока еще совершенно призрачным ощущениям новых форм социального. Это обусловило всю нестабильность нынешних семиотических схем. Такая ситуация требует теоретического осмысления коммуникации снизу вверх для этих еще меняющихся социально-семиотических конфигураций. За счет подстройки существующих теорий выработать стратегии действий и средства понимания для нынешних условий не получится.

Уничтожение ранее относительно стабильных социальных структур, в частности на мезо– и метауровнях «общества», уже привело на микроуровне социальной жизни к исчезновению как социальных, так и семиотических «конвенций» (представляемых как «относительная стабильность практик» на мезоуровнях). Это сделало «индивидов» изолированными, отягощенными необходимостью как-то себя обеспечивать – как в социальном плане, так и в семиотическом. Агентивность (или по крайней мере определенные формы агентивности как требования действовать самостоятельно) и ответственность сбрасываются «вниз» – от социальных институтов к индивидам. Это не сопровождается параллельным распределением власти или других ресурсов. На данном этапе трудно понять, в какой степени это может представлять собой выигрыш в потенциальной агентивности большинства людей на уровне их повседневной жизни. Следует выразить сильные подозрения, что обещания на этот счет являются лишь «идеологическим туманом» для отвлечения внимания от изменений, наносящих долговременный ущерб многим людям. Никаких ресурсов для построения, обновления, восстановления социальных институтов в доступе нет. А это ведет к дальнейшей фрагментации общества и изоляции отдельных индивидов.

В отсутствие работоспособных социальных институтов, а также с уменьшением общей социальной ответственности и лояльности, гораздо больше (социальной и) семиотической работы, чем когда-либо прежде, должно быть осуществлено каждым человеком индивидуально. Без общепринятых конвенций, без существовавшей ранее относительной стабильности, без различных видов и разной степени поддержки со стороны институциональной власти «индивиды» должны действовать и выполнять семиотическую работу от своего собственного имени на основе своих собственных интересов.

Для того чтобы можно было обнаружить степень фрагментации традиционных моделей – социальной и семиотической, – рассмотрим пример до сих пор широко используемой концепции коммуникации, сокращенно именуемой моделью «Отправитель → Сообщение → Получатель». В условиях широкого социального разнообразия и фрагментации не может быть никакого предположения об «общем коде». Такие термины, как «кодирование», «декодирование» или «общий код», не релевантны. Когда отправитель, сообщение которого должно быть декодировано, был лишен «авторитета», нет смысла говорить даже о том, что вообще какое-то сообщение (a message) было получено, не говоря уже о том, чтобы вести речь о получении того самого сообщения (the message). «Сообщение» в настоящее время представляет собой то, во что кто‐то, кто провзаимодействовал с поводом (prompt), интерпретативно этот повод «трансформировал». Модель теперь утверждает, что «коммуникация произошла, когда состоялась интерпретация». При таком подходе «новым социальным порядком» является тот, где каждый «интерпретатор», находящийся под влиянием (informed by) своих интересов и принципов, перемещается в центр [Kress, van Leeuwen, 2001; Kress, 2010]. Это модель, которая не предполагает гомогенности принципов или кодов. Учитывая, что теоретически статусы интерпретатора и изначального производителя сообщения равны, коммуникацию теперь будет правильнее рассматривать как горизонтальное и реципрокное отношение между ними, в котором смысл производится дважды: один раз – производителем сообщения и еще один раз – партнером по диалогу при переработке в трансформирующем взаимодействии (transformative engagement).

Эта модель не отрицает реальность (неравной) власти, она лишь предполагает взаимность семиотической работы. Принятие этой модели означает переосмысление организации социального и семиотического мира: не как следствия политически / идеологически мотивированного сбрасывания ответственности «вниз», но как признания агентивности всех, кто участвует в социальном обмене и взаимодействии. Однако вполне может быть, что ситуация меняется, когда те, кто может, начинают действовать там, где им, похоже, предложено действовать.

Мультимодальность как ресурс, предоставляющий выбор подходящих означающих (signifiers), требует, чтобы выбранным материальным и концептуальным семиотическим средствам были соответственно предоставлены означаемые (significance). В этом состоит семиотическая работа – дизайн, создаваемый производителями знаков. Предположение о том, что знак – как мотивированное отношение формы и смысла – производится на основе интереса производителя знака, легитимирует «обратное считывание» (reading back) знаков, произведенных во всех (и в любых) модусах, с целью раскрытия смыслов и ценностей, которые их производитель приписывает использованным культурным и семиотическим ресурсам. А также, конечно, легитимируется обратное считывание интересов производителя знаков.

В качестве теоретической позиции это имеет революционные эффекты во всех областях. Такая позиция предоставляет инструменты, до сих пор недоступные, для признания (recognizing) смыслов одним из двух различных, хотя и взаимосвязанных способов. Первый способ – это агентивность. Производители смыслов рассматриваются как агенты своей семиотической работы. И игнорирование их работы предполагает совершение намеренного действия по отрицанию признания (recognition) работника, что противоречит основополагающему положению социальной семиотической теории. Другой путь сопряжен с осознанием разнообразных материальных ресурсов, посредством которых семиотическая работа по созданию знаков осуществляется в мире мультимодальности. Каждый модус имеет свои специфические аффордансы, предоставляя различные понимания созданных смыслов далеко за рамками признанных возможностей, доступных в «канонических» средствах репрезентации. Перемещение ранее не признаваемых ресурсов в область видимости также приводит к тому, что в область этой видимости попадает и прежде не признанная, а потому остававшаяся невидимой семиотическая работа (semiotic work).

Эти характеристики теории определенно переключают наше внимание на «распознавание» семиотической работы и ее акторов, а также результатов этой работы во всех ее модусах и модальных ансамблях. Такова «сильная версия» мультимодальности. Этого просто-напросто требуют связанные с мультимодальностью пересекающиеся области политического, социального, культурного и семиотического миров.

Этика и теория коммуникации в современных условиях

Теории – это социальные конструкты: они являют собой детально разработанные метафоры, обеспечивающие понимание той части «мира», к которой они себя относят. Как метафоры, они (что верно для всех метафор) со всей неизбежностью и необходимостью произведены с определенной точки зрения. Как теории, они производятся в основном для того, чтобы обеспечить наилучший из возможных, а иногда, пожалуй, и самый полезный взгляд на ту часть (социального) мира, которую они описывают. Как ученый-теоретик, я именно это имел целью теории, которую попытался (помог) создать.

И хотя теории – это, с точки зрения ученого, и впрямь социальные конструкты, произведенные с определенной позиции, тем не менее очевидно, что эта позиция является неизбежной частью теории, закодирована в ней. Каждая социальная «позиция» имеет свои этические основы. Насколько я могу судить, не бывает такого, чтобы теория избежала «незримого формирующего влияния» со стороны мира, в котором работает и живет ее автор; это относится и к этическим аспектам. Я уверен в том, что это применимо ко всем теориям и что любое теоретизирование базируется на моральных / этических основаниях, как правило, недоступных для тех, кто непосредственно работает с теорией. Поскольку я теоретик, мой приоритет состоит в том, чтобы иметь / использовать / развивать теорию, которая адекватна изучаемому миру, которая обеспечивает лучшее, наиболее правдоподобное понимание этого мира. А будучи интеллектуалом, я не могу поддержать теорию, этические основания (и этические последствия) которой я не могу принять. Соответственно, я осознаю свою ответственность за то, чтобы участвовать в создании теорий, которые и будут пригодны (apt) для объяснения мира, и не будут предназначены для возвышения одних групп и причинения ущерба другим.

Это снабжает меня мерой (или даже «мерилом») пригодности («aptness») теории, которую я разработал, и ее этических последствий. Краткий обзор социальной семиотической теории, который я представил в конце предыдущего раздела, можно превратить, с некоторой доработкой, в подобное «мерило». Как я полагаю, данная теория в самом ее «внутреннем устройстве» – в отличие, например, от несимметричной модели Шеннона-Уивера (Отправитель → Сообщение → Получатель) и многих других – не предполагает наличия привилегий у какого‐то одного члена сообщества по сравнению со всеми остальными. Но это значит, что данную теорию нельзя применять для объяснения ситуаций использования власти. Что она точно делает, так это предоставляет модель для потенциально равноправной коммуникации в сообществах, пребывающих в социальном мире, которому присущи радикальное разнообразие и провизорность, а также глубокая фрагментация.