Текст книги "Российский колокол №1-2 2021"

Дикобраз

– Людк, а Людк!

– Чё-о?

– Как Дикобраза зовут?

– Дикобраз.

– Это кликуха… А имя?

– Не знаю, Толя, я его имя… Щас он придёт, спросишь.

– Неудобно ж…

– Тогда чё пристал? И вообще, чё лапишь меня?

– Когда я тебя лапил? Залила шары…

– Да пошёл ты, Скляр!

– Ладно, Людк, не бузи! Да не бузи, говорю, убрал я руки…

– То-то же!

– А вот и Дикобраз… Привет!

– Привет, Скляр! Привет, Людк!

– Как живёшь-дышишь?

– Так, по-серенькому…

– Бывшая, что ли, бузит?

– Ага, к сыну не пустила.

– Зараза!

– Не понял… вы уже бухаете?

– Да капель пять всего… Вот, Дикобраз, держи кубок!

Дикобраз грузно опустился на парковую скамейку, выпил самогона и судорожно вздохнул в сторону немых голубеющих цветов.

– Закуси… Тушёнка, пюре, леденцы для свежего дыхания – трапеза, достойная принцев.

– Да-да, покушай… – поддержала предложение Скляра Людка.

– Куда столько плещешь? – забрал у Толика бутылку блескоглазый Дикобраз. – Всё – разливаю я…

Скляр задвигал щуплым туловищем, протестовать же не стал. Но когда выпили, заскулил:

– Плесни в кубки!.. Плесни ещё!

В ответ получил кивок.

В тушёночном жирке Дикобраз разминал хлебную корку.

– Разгулялись на славу… Как говорится, от жидкостей – к твёрдым телам… Молодец, Людка!

– Я чё, я ничё…

– Кормилица… поилица, – осклабился Толик. – Сейчас, дайте-ка вспомнить… Ага! К его ногам летит букет, а в нём от дамочки привет.

– Наплетёт вранья и верит сам в свои бредни, – вскинулась Людка.

– Пусть букета не было, ладно… Но тебе же Дикобраз нравится? – сделался елейно-масляным Скляр.

Улыбчивый взгляд женщины говорил, что она не сердится. Это придало уверенности Скляру.

– Как бы сняться с мели, а Людк?

– Ещё бы выпил, да денег нет?

– Нет как нет, ты права… Снимешь с мели?

– За бутылкой пойдёшь сам…

– Ой, пойду, Людк, пойду.

Пока Толик ходил, рыжебородый Дикобраз говорил женщине об отношениях с сыном – «подростком умненьким и добрым», о бывшей жене – «тонкогубой гарпии», о музее – «хранилище человека, где когда-то работал» и даже о появившейся на небе звезде – «маленьком тычке в темноте».

Гургургулили голуби.

– Прям как вы воркуют, – принял наисердечнейший вид Скляр.

– Вернулся… – нахмурился Дикобраз.

Толик не заметил перемены в приятеле и начал рассказывать о саранче:

– Не поверите, саранча на крыло встала. Набережную… вы следите… всю залепила… Прёт за Волгу, в степь…

– Казнь египетская.

– А вчера ты тёр, что лягушки – казнь египетская.

– Саранча тоже, – сплюнул сквозь зубы Дикобраз.

– А-а-а, понял…

– Ни черта ты не понял.

– Слышь, архивариус… не один ты интеллигентно трудился…

– Архивариус? Вот получишь в печёнку – станешь бледный и умирающий…

– Прекратите!.. Не ссорьтесь!.. Давайте за дружбу выпьем…

– А Людка-то права, – утихомирился вдруг Скляр.

Дикобраз окинул ладно причёсанную женщину тягучим взглядом и налил самогона.

«И что я закусился?.. “Тщеславие в сердце сердца…” Надо как-то сгладить…»

– Милостивые дамы и господа, за вас!

Все внесли по улыбке и чокнулись.

– Дикобраз, ты, как всегда, жжёшь!

– Жгу, Толя… Не обижайся, если что не так…

Толик заснул там, где и выпивал, – на парковой скамейке. Разобидевшаяся на Дикобраза Людка ушла домой. Дикобраз глядел на похрапывавшего Толика и думал: «Ну отказал женщине и отказал… Не жестоко ли это? Когда-то зачем-то я читал… Про нас всех читал… “Люди привяжутся друг к другу, завлекут, заманят… А потом разрыв. Смерть. Крах. Обухом по башке. Ко всем чертям – чтоб твоего духу… Жизнь человека…”»

…Рачьи глаза Дикобраза были открыты. Толик потормошил приятеля, потом потряс, но он всё равно не пошевелился. Он умер. Тёмные тополя, редкие белые очертания и мёртвый Дикобраз пугали. А тут ещё приближались какие-то головастые парни, и Толику требовалось на что-то решиться: он вскочил и побежал не оглядываясь.

* * *

– Помянем Дикобраза, Людк!

Женщина не отозвалась, и Скляр, подав ей «кубок», вздохнул:

– Эх… Как его всё-таки звали? Кто же он был?

– Человек, Че-ло-век…

Джавад

Пыль дремала на спортивной сумке Джавада. Из воротника парки временами вылезало его оливковое с крупными чертами лицо. Мужчина приникал к чердачному окну и вгрызался взглядом в набережную. Яичные стрелки часов – хорошо заметные, но не дававшие бликов – не торопились. Джавад терпеливо ждал.

Млел ветер. Солнце медленно сползало к горизонту.

Возле кафе, раскинувшегося на нижней террасе набережной, показалась чёрная лохматая собака и тотчас пропала. Джавад потёр живые с красными прожилками глаза.

«Шайтан… у-у, шайтан…»

Яичные стрелки ткнулись в цифры шесть и двенадцать.

«Скоро, уже скоро…»

Мужчина повернул жилистую шею вправо, потом влево. Лицо его лоснилось, точно покрытое жирным лаком.

– Ну надо ж мышцам так затечь… – сказал Джавад придушенным голосом и взглянул на стропила. Казалось, на потемневших от недавних дождей стропилах вот-вот появится плесень.

«Ничего-ничего… Кто ждёт многого, дождётся, как говорится, и малого…»

С нижней террасы вспорхнул женский смех, и Джавад снова приник к чердачному окну. Брюнетка с губами одалиски сладостно улыбалась холёному альбиносу, вилявшему за ней обезьяньей походкой. Как ни странно, за этими двоими наблюдали. В беседке, на верхней террасе, Джавад заметил ту, кто это делал, – толстую, рыхлую блондинку в бежевом плаще. Она была точно угасающая лампадка. Через минуту парочка села в большой белый лексус и укатила, а толстуха, закрыв руками замурзанное слезами лицо, опустилась на скамейку.

«Нового – одно старое… Некая прелестница зацапала богатого женатика…»

Джавад поднёс сжатый кулак ко лбу и вздохнул:

– И вправду сердце пронзили семь скорбей…

«Нет, всё это не для меня… Лучшая жизнь – это когда нет таких “идиотских вещей, как любовь, пищеварение…”»

В квартире последнего этажа пел чайник и ворковали рюмки. Кто-то кого-то перебивал, кто-то с кем-то спорил. Стоял шум точь-в-точь как на вокзале.

«Пожрать бы», – подумал Джавад, прислушиваясь.

…Небо леденело над городом.

Сумеречный свет мешался со светом электричества, и на террасах набережной кое-где светлела засохшая трава. Джавад, поглядывая вниз, привязал к торчавшей перед чердачным окном проволоке небольшой лоскут тёмной материи и только после этого поправил воротник парки.

Лоскут отведал ветра и оживился.

Мужчина тронул узловатыми пальцами щетину около ямки на щеке и вдруг снова увидел собаку.

– Про-кля-тый шай-тан!

Собака, словно заболев печалью, протяжно завыла. Рванула с нижней террасы, перебежала через дорогу и скрылась в подворотне старого винно-тёмного дома. Джавад помнил, что там, в подворотне, – машина, как будто кем-то брошенная и забытая. Его придавила мысль: «Эта чёрная псина предупреждает о смерти? Да плевать, что человек смертен… Плохо то, что он, как замечал господин Воланд, иногда внезапно смертен!..»

Джавад скривил рот.

– Моя школьная учительница была бы, пожалуй, довольна… Да-да, ведь я ещё не забыл, кто такой Воланд…

Яичные стрелки показывали половину седьмого.

«Хм, пора, – ковырнуло Джавада, – время уже “без пяти поцелуев час целоваться…”»

На нижнюю террасу вышатнулся бухой в подкладку мужик. Исхудалый, окостенелый, в сером одеянии с чужого плеча, с заголёнными красными руками. Он сгибал и подставлял спину, как в круговом козле. И Джавад мужика этого видел сегодня – всё в той же подворотне старого винно-тёмного дома. Мужик проковылял метров пять или шесть и рухнул на землю, как сноп. Побормотал, похрипел и заснул.

Неожиданно блеснули фары – тени прижались к деревьям. А вскоре вырисовался джип и, скрипя гравием, подкатил к кафе. Невысокий толстый человек, одетый во всё чёрное и с лиловым платком в кармане, вальяжно вышел из джипа. Джавад, определив по лоскуту направление ветра, снял снайперскую винтовку с предохранителя, прицелился и выстрелил. Затем расстегнул спортивную сумку, затолкал в неё винтовку, подхватил поклажу и побежал к пожарной лестнице.

* * *

Криминальный авторитет Бадри Сухумский умер в больнице, так и не придя в сознание. Ни полиция, ни бандиты не смогли отыскать стрелка.

Марсельский батл

Французский прокурор Андре Риб долго смеялся: кишка тонка. Думаю всё-таки, что он недооценил мои кишки. Обозревателя ведущего национального еженедельника «Либэрасьон» Авелин Тома, кажется, это сбило с толку. Впрочем, я и сам растерялся, когда она предложила сделать интервью со мной.

Предложение это передали другие люди. И я не постигал, как буду с нею изъясняться, ведь по-французски ни бельмеса. А ещё крутил: «Какая она, эта Авелин? Наверное, медноголовая кочерга?» Оказалось, вовсе нет. Авелин впорхнула в мою жизнь небольшой птичкой. Чёрненькой, желтоокой. Подвижной. На ней был абрикосовый сарафан и белые мокасины. Припухшие, как после сна, губы она не красила. Она вообще не пользовалась косметикой.

– Здравствуйте, месье Ледогоров, – прощебетала приветствие на хорошем русском языке Авелин и села за стол. – Спасибо, что не отказались встретиться…

– ?..

– О, не удивляйтесь… Моя мама русская, она и научила языку.

– Понимаю. Ну что ж, задавайте ваши вопросы!

Девушка, не отводя от меня взгляда, выудила из кожаного рюкзачка диктофон и планшет.

– А вы на любые ответите?

– Я не против.

– Хорошо, месье Ледогоров…

– Можно… Вадим.

– Вадим, читатели «Либэрасьон» хотят знать о марсельском батле не только от прокурора, но и от футбольного фаната. Так вот, на видео, размещённом на «Ютюбе», видно, что вы участвовали в стычках.

Авелин включила планшет.

– Посмотрите! Русские фанаты бегут по Cours d'Estienne d'Orves – место в районе Старого порта. Это нечто вроде разминки. Фанаты в боевой позиции. Они хватают всё, что им может пригодиться в драке. А вот тут, в глубине, виден английский болельщик, который потом впадёт в кому. Это настоящая охота на человека с английским флагом… Неожиданно камера выхватывает вас, Вадим… Вы – среди фанатов… Начинают лететь стулья… Узнаёте это видео?

Я на мгновение закрыл глаза.

Большой жёлтый бульвар лежал пластом. Черепами казались булыжники. Суховато серели липы. И англичане – рожи с вывертом. В руках велосипедные цепи, отвёртки…

– Узнаёте?

– Да. Но я ничего не бросал… Я потом пошёл на матч. И у меня голова болела…

– Почему ваш билет на матч не надорван?

– Авелин, это недочёты организаторов. Я засунул билет в электронное устройство. Но никто у меня контрольный квиток не оторвал. А сидел я в секторе «Н», внизу.

– Люди были серьёзно ранены. Даже если вы ни в кого не бросали стулья, это сделала группа фанатов, в которой вы находились.

– Повторяю: я еле отгрызся… Англичане чуть мне голову не проломили. Они ведь жрали вискарь в Старом порту несколько дней кряду. Как это там? Э-э…

 
Хорошая лошадь Уайт хорс,
Белая грива, белый хвост…
 

И тут мелькнуло грубое кофейное лицо владельца магазинчика на Cours d'Estienne d'Orves, затюканного англичанами и прослаивавшего фразы ругательствами.

– Один из ваших чертыхался, что это не Марсель, а настоящий Бейрут…

Девушка отмалчивалась.

– Что вы разглядываете меня как музейный экспонат? – спросил я.

– Нет-нет, извините!

– За что вы извиняетесь?

Кожаный рюкзачок её предательски сполз со стола и свалился мне под ноги. Я с обезьяньей быстротой и ловкостью поднял его. Когда она благодарила меня, то назвала месье Ледогоровым, а поправившись, через слово вновь сбилась. Видя её смущение, я заговорил сам:

– Во Францию я не драться приехал. Нет, просто ангел нехороший меня крылом задел. Знаете, Авелин, в обычной жизни я менеджер логистической компании… Планы, отчёты, командировки… Ну а дома, в Москве, у меня мама и… больше никого. Я когда вас увидел, то подумал, что вы кого-то мне напоминаете…

– Да, и кого же?

– Не знаю… Вы, вы – такая…

– Давай на «ты».

– Да, конечно.

– Ты счастлив?

– То есть как?.. А-а-а… Ты это имеешь в виду… «Ах, что за проклятая штука счастье!»

У девушки вырисовались морщинки на лбу – точно роман сочиняла.

– Вадим, ну почему ты не опроверг обвинения прокурора? Я не понимаю.

– А, этот, с глазами варёной рыбы… Странно, но меня, как говорится, охватило какое-то патологическое нежелание действовать.

– Я серьёзно, а ты увиливаешь.

– И я серьёзно. Какой смысл махать ручкой, от этого груши с дерева не сыпятся…

– Мне кажется, ты приносишь бесполезную жертву.

– Бесполезных жертв нет, Авелин. Мы должны принести жертву для того, чтобы кто-то другой получил прощение и новую жизнь. И это в большом, широком масштабе и в масштабе самых простых, близких наших отношений.

– Вадим, ты хороший… Ты очень хороший…

– Прости! Но выключен ли диктофон?

– Давно.

– Я вот что хотел сказать: обязательно выучу французский. Влюбиться во француженку – самый надёжный способ овладения иностранным языком.

– А ты влюбился во француженку?

– Кажется, да.

* * *

Судья Анук Бонфис предсказуемо влепила мне двенадцать месяцев тюрьмы. Авелин вернулась в Париж, но заказанную редактором статью не сдала. «Еле отгрызлась, как ты выражаешься», – улыбаясь, рассказывала она при новой встрече. Признаюсь, я был растроган и отвечал: «Merci, ma preferee! Та victime n’est pas du tous inutile…»[1]1
  Спасибо, любимая! Твоя жертва вовсе не бесполезна… (фр.).


[Закрыть]

Курьер

Курьер говорил, смущаясь, как человек, который не может в маленькой комнате сделать нужного жеста. И профессор Лихошерстов думал о нём: «Серенький, как перепел». Курьер положил почтовый конверт на край стола и выюркнул из кабинета.

Взгляд профессора соскользнул с жёлтой почтовой марки на адрес: «Германия. Земля Баден-Вюртемберг. Университетская клиника Штутгарта».

– А у меня, понимаешь ты, шанец жить…

Нож для бумаг полоснул конверт.

Дрожащие руки развернули письмо от врача-онко-лога, и профессор сделался похожим на только что постаревшую цыганку. Цыплячья желтизна перекочевала с почтовой марки в глаза. На лбу выступил пот.

«Шанец! Он… он лопнул… Я десять лет уже не курю, но лёгкие совсем не очистились… Такое чувство, что меня отодрали от жизни и что больше ничего никогда не будет».

…Давно звонил телефон, но профессор не отвечал – только слушал, не помня себя, всем перехваченным сердцем, затаив дыхание. Общение сделалось тяжёлой обязанностью, которая совершенно ему не по плечу.

И вдруг вызначилось: «Разве я приручал горе приходить по свисту? Почему же оно явилось в день моего шестидесятилетия? Я доктор наук. Я почти сорок лет занимаюсь Маяковским, по сравнению с которым нынешние литераторы – это лишь “список убитых, раненых и пропавших без вести…” Господи, что я несу! Ведь у меня опухоль, а не шанец… Нет-нет, это наказание… Старший сын и первая жена… Они были оставлены ради той, которая теперь изводит меня, не пуская к сыну младшему… Я приношу несчастья, особенно тем, кого люблю… Эх, если бы я только мог любить…»

Лихошерстов помрачнел.

«В церковь бы сходить – молитву послушать. Но ведь чтобы услышать её, нужно внутренне замолчать, “залезть себе под кожу”… Нет, всё не то. А что же то? Болезнь и до тошноты одинаковые дни? Да, пока… не умру. Только вот не хочется! Все мы люди-человеки… Будем польку танцевать… Даже нищие калеки не желают умирать…»

Неожиданно профессор скомкал злосчастное письмо и сказал:

– Но я – человек. Я не желаю быть игрушкой на чьей-то ёлке. У меня есть такой же браунинг, как у Маяковского… И я сам поставлю «точку пули в конце пути»!

Только желание запротоколить, расследовать и разыскало в памяти Лихошерстова то, что он прошептал:

 
– И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать…
 

«А всё-таки была ли самоубийством смерть Маяковского? – спросил сам себя профессор и сам же себе мысленно ответил: – Вряд ли. Не тот психологический тип. Редкая внутренняя собранность. Волевой посыл. Всегда и во всём победитель – не побеждённый. Именно победитель. Зал свистит. Орёт. Он спокойно выходит и начинает читать. Громкоголосый. Минута-другая – тишина. Вскоре огромная энергия обстигает всех. И вот его уже пугаются, как тёмной комнаты… Нет, что-то не клеится… Ося и Лиля Брик служат в органах. Маяковский тяготится этим. Перед смертью к нему якобы тоже приходят люди в кожанках. Говорят громко. Резко. Потом – хлопок. Сильный… А Полонская – единственный свидетель для ОГПУ – то и дело меняет показания. Может, боится. Может, так от неё требуют…»

– А к чёрту! – крикнул Лихошерстов. – Все версии кипят случайностями… Слышу лишь свисточный спор…

Профессор глянул в окно и оцепенел.

Слабое винно-зелёное небо открылось. Тучи то ли ушли, то ли перелили куда-то густую темень. Университет очетырёхугольнился своими корпусами. Заменестрелили петли – охранники отворили кованые ворота.

«Скоро уборщица явится. Как же объяснить ей, зачем я здесь в такую рань? Да ничего, скажу, что сегодня заседание кафедры и надо подготовиться».

В дверь постучали.

«Странно, ведь Надежда Матвеевна не знает, что я здесь…»

Больше профессор не успел ни о чём подумать: дверь отворилась, и вошёл курьер. Не поздоровавшись, начал говорить. Говорил он быстро, спеша озвучить мысли, мелькающие в его сознании, сматывая и разматывая их, словно бечёвки.

– Профессор, вы должны встретиться с Маргаритой Николавной!

– Какой Маргаритой Николавной?

– Из научной библиотеки.

– Ну да, есть там такая… Наделена красотой чёрно-бурой лисы…

– Значит, и вы видите её в этом лисьем обличье… Вы должны… Должны с ней лечь.

– Вы в своём уме?

– Но вы не понимаете, профессор… Только так вы спасётесь. Она ведьма, она исцелит…

– К любым чертям с матерями катитесь! Слышите?!

– Врач из Германии отвёл вам полгода жизни. Я прав?

– Откуда вы знаете? – затрясся Лихошерстов. – Вы читали письмо?

– Нет, конечно.

– Тогда объясните!

– Нечего объяснять, профессор. Нечего слова тратить.

– Кто вы?

– Кто я? А вы разве не узнаёте?

Профессор, не выдержав серого горящего взгляда, еле выговорил:

– Да, кажется, узнаю…

* * *

В пятницу, через два дня после того, как Лихошерстов «лёг с Маргаритой Николавной», ему позвонили из университетской клиники Штутгарта. Врач-немец, извиняясь, сообщил, что при обследовании медперсонал перепутал его анализы с анализами другого пациента и что он, профессор, совершенно здоров.

Мечтатель

Сегодня я мог как-то слишком прозаично скончаться. Угодить, что называется, со сковородки жизни в огонь чистилища. А всё оттого, что по ошибке начал мешать различные виды газа. Хорошо, что успел отрезать воспламенившийся баллон и сбросить с «Мортона» – моего воздушного шара.

Я глядел на гаснущие внизу, под гондолой, полосы белого пламени, пока не почувствовал покалывание в инееоблепленных руках. В гондоле было холодно. Горелки не работали, печка отказала. Пришлось воровать для печки газ от горелок, но температура не поднималась выше минус двадцати, все приборы замёрзли. Но с Божией помощью всё решилось.

– Господи Иисусе Христе, Боже наш, – взывал я смиренно, – стихиями повелеваяй и вся горстию содержаяй… Вся тварь Тебе служит, вся послушают, вся Тебе повинуются. Вся можеши: сего ради вся милуеши, Преблагий Господи. Тако и ныне убо, Владыко, раба Твоего Фёдора моления теплыя приемля, благослови путь его и воздушное шествие, запрещая бурям же и ветрам противным и лодию воздушную целу и невредиму соблюдая… Ты бо еси Спас и Избавитель и всех благих небесных и земных Податель, и Тебе славу возсылаю со Безначальным Твоим Отцем и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом… ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Вдруг закрылись глаза морщинами век, и я, то ли сочинив, то ли вспомнив один цветок жалконький, прошептал:

– Отчего ты такой?

– Не знаю, – ответил цветок.

– А отчего ты на других непохожий?

– Оттого, что мне трудно.

– А как тебя зовут?

– Меня никто не зовёт, – сказал маленький цветок, – я один живу… Я тружусь день и ночь, чтобы жить и не умереть…

Своей рукой я держал разводной ключ, чтоб они не разлучились. И тут рука отпустила ключ, он упал на железную тарелку, произведя шум, отчего я мгновенно проснулся.

– Столько дней в пути, глаза уж сами жмурятся… Как это там говорится? Ах да! Нынче я не буду глаза смежать… Нынче я на свет буду смотреть.

…Горизонт сделался туманно-кефирным.

Ветер, что весь день мытарил мой воздушный шар, теперь улёгся на льды недалёкой Антарктиды. Сам себе я напоминал индейца, покрытого сосульками, будто украшениями. Благо спасал комбинезон для альпинистов, в котором я когда-то восходил на Эверест.

Зашумело. Словно птица захлопала крыльями над головой. Никак не могу привыкнуть к сигналу спутникового телефона.

– Алло! Отец, ты как?

– Нормально. Несу свои воспоминания при себе.

– Послушай, тебя вот-вот накроет холодный фронт из Индийского океана. Будет гроза.

– Ясно, Оскар.

– Отец, пожалуйста, постарайся обогнать этот фронт… А потом двигайся к Австралии.

– Следующий сеанс связи через два часа?

– Да. Будь осторожен!..

Я будто подслушивал сам себя, будто пытался услышать обрывки разговора в соседней комнате: «Надо мной днём всё время должно быть солнце, а ночью – звёзды. Если над шаром нет звёзд или солнца, значит, падаю. А если я спущусь в тучи, то они меня придавят и сбросят в океан… Но нельзя мне упасть и утонуть. Со мной крест, в котором сорок шесть мощей святых… На мощи надо молиться, ими нельзя разбрасываться. Фёдора Конюхова потеряете – не обеднеете, а мощи жалко…»

Небо раскалывалось со страшным грохотом.

Сине-багровые отсветы мелькали то тут, то там.

Цвела гроза.

«Да, не поберечь мне мозолей в такую погоду… И пусть! Если бы я путешествовал не один… а позвал бы, например, сына – было бы тревожнее вдвойне. Это же большой грех – жизнь другого человека опасности подвергать. Всё-таки путешествие – это моя идея, мои расчёты и моя мечта… Мне шестьдесят четыре. Я гляжу глазами, “уже давно приглядевшимися ко всему на свете”… И, кажется, счастлив…»

Снова захлопали крылья над головой.

– Отец! Приём! Ты меня слышишь?

– Слышу тебя хорошо.

– Ты благополучно миновал мыс Доброй Надежды. Поздравляю!

– Спасибо, Оскар!

– Отец, ты над австралийским аэропортом… Нужно тысячу метров для посадки, а у тебя только двести восемьдесят…

– Не уверен… Надвигается ночь…

– Слушай внимательно! Есть риск задеть линии электропередач… Придётся срочно садиться…

* * *

Мой хороший друг Джеймс Кэмерон недавно на дне Марианской впадины снимал кадры для своего нового фильма. А через несколько лет он намеревается высадиться на Марсе, и я ему верю. Он сделает это. Он – мечтатель. Ну а я, после того как облетел Землю за одиннадцать дней, хотел бы погрузиться в желоб Тонга в Тихом океане. А ещё, пожалуй, подняться на воздушном шаре в стратосферу. Да, я тоже мечтатель.