Текст книги "Российский колокол №1-2 2021"

По Эльтону прокатился лисий лай. Илья Ильич Ремесло раскрыл немигающие, без верхних ресниц, глаза и прислушался.

– Опять этот тревожный «юр-юр-юр-яап»… – вздёрнулся Илья Ильич, и кадык на его шее прогулялся вверх-вниз.

Начальник пожарного отряда спетушил голову набок. Руки его нервно шевелились: то теребили бахрому на скатерти, то прятали в карман зажигалку. И тут в памяти отлилось: «Чёрт, пульс у вас скачет, словно на другой день после войны. Не хватает только труб и звона колоколов…»

Ремесло уставился в прокопчённую ночь за окном.

«Что-то произойдёт…»

Щёки Ильи Ильича, давно ставшие твёрдыми, как балык, густо покраснели.

«И уже скоро произойдёт… Я чувствую…»

На станции нехорошо прогудел поезд.

Один оттенок темноты сменился другим.

…Пожар выцвел.

Горб двухэтажного дома исчез, потолочные перекрытия с треском обвалились. Только чадящее чёрное жарево и осталось у Ильи Ильича. Сам он едва успел выскочить из огня. Лишь брюки натянул. Ветер рвал мужчине волосы, но он, кажется, не замечал этого. Красные и потные лица пожарных ещё мелькали то здесь, то там. Впрочем, помочь своему начальнику люди уже не могли.

– Илья Ильич, может, вы что-то видели? – тормошил Ремесло его заместитель Генрих Вольтановский.

– Нет, я ничего не видел… Но я слышал…

– Что? Что вы слышали?

– Крик… «Махмуд, зажигай!»

– Ваш дом запалил чеченец Махмуд? С чего бы это? – встряхнулся капитан Вольтановский.

– Не знаю, я ничего не знаю…

Ремесло пошатнулся, словно подстреленный.

– А ну-ка, держитесь за меня!

– Не надо, Генрих, я сам…

– Не спорьте, мы отвезём вас в медпункт!

– Обожди, нужно отыскать собаку… Мою Бонни…

«Какую Бонни, – придавило вдруг Вольтановского, – она же давно сдохла…»

Капитан пристально посмотрел на худого, перепачканного копотью Илью Ильича и подозвал двух пожарных…

В посёлке о пожаре все заголосили почти одномгновенно. Ещё дым не рассеялся, а уж знали: «Курил Илья Ильич и заснул». – «Ну нет, это старый обогреватель коттедж уходил». – «Верьте, дед Чулков наколдовал – лисы-то его лаяли». – «Да поджог там, поджог…»

Алексей Иванович Зарницын – военный пенсионер и сын погорелицы Надежды Егоровны Зарницыной – достоверной считал лишь одну версию.

– Не сомневайся, мать, сожгли Илью Ильича… Ты вон до сих пор управу на него ищешь… Вспомни, какой он тебе акт накатал! Взял и выгородил электросети, установившие неисправный счётчик… Ты дома лишилась, а горе-электрики ни при чём… А как Махмуда обидел! У чеченца кошара сгорела с молодняком, а Ремесло заключение тиснул: сам, мол, дурак – недоглядел… Ну а деда Чулкова – того и вовсе оштрафовал. Короче, сожгли нашего пожарника. Отомстили. Концы в воду – и пузыри вверх…

– Наверное, ты прав, сынок… Илья Ильич много чего напроказил. Но его беда мне сердце пробила. Жалко!

– Себя пожалей! Он сильно тебя жалел?

Надежда Егоровна не ответила, подхватилась – и в двери.

«Пошла, наверное, к соседке про “сердце” рассказывать, – решил Алексей Иванович, – ну и пусть…»

Зарницын надел очки и разложил на столе свою обширную годовую переписку: с эмчеэсовским начальством, с прокурорами районным и областным и даже с уполномоченным по правам человека.

«Вот головы казусные! Все про закон пишут… Все ссылаются на дух и букву его… Но никто не протестует против подчинения живого человека мёртвому закону, против превращения человека в “штифтик”, в “фортепианную клавишу”. Матушку мою, восьмидесятилетнюю старуху, все эти законники давно бы затёрли… И хочешь не вспоминать о них, но не получается. Это как у классика о белом медведе… Попробуйте задать себе задачу: не вспоминать о белом медведе, и увидите, что он, проклятый, будет поминутно припоминаться…»

Неожиданно Алексей Иванович схватил одно из писем и забегал по комнате.

– Только теперь доглядел, что оно не датировано…

«Ага, прокуроры чисел не ставят… С числом бумага, как говорится, станет недействительной…»

У мужчины надулись жилы на шее, и он сгорбился.

– А ты что ж без света? – окликнула сына Надежда Егоровна и щёлкнула выключателем.

– Да так…

Мать кротко улыбнулась. И её глаза встретились с его глазами, похожими на её собственные – цвета йодного раствора.

– Сынок, ты всё ж таки выхлопотал компенсацию мне за дом… Спасибо!

– Эх, да что там той компенсации – шестьдесят пять тысяч всего…

– И спасибо, милый, что у себя приютил…

– Мам, ну перестань, не надо… Скажи лучше, где была? У соседки, что ли?

– Нет, не у соседки, а у Ильи Ильича. Бывшая жена его и на порог не пустила. Знаешь, он в нашей пожарке поселился… Вот я тысчонку ему и снесла… Погорельцу ведь любое вспоможение пригодится…

* * *

Мертвенно алел закат. Над Эльтоном разносилось протяжное «яп, яп, яп, яп, юр-р-р – йоу» – чёрно-бурые лисы деда Чулкова тревожились.

Целыми днями кружился Сергей Борисович Финистов подобно волчку. Встречался с избирателями, внимал, ораторствовал. И отчасти уже оправдал доверие руководства той партии, которая выдвинула его своим кандидатом в Государственную Думу.

Пёстроглазый, всегда будто свежеумытый, в белой рубашке и деловом костюме, он производил приятное впечатление. Студентки, дамы и особенно старухи благоволили к нему. И он шутил, что женщины – его партийные соратницы. Хорош профессор Финистов был ещё и тем, что не отставал от разговора с людьми. А его интерес к ним не перезревал, как арбуз.

Впрочем, навосклицавшись на многочисленных встречах, Сергей Борисович испытывал к концу дня приступ моральной дурноты. И тогда пиджак повисал в руках – мужчина бессильно ронял его на диван. Финистов закрывал глаза, и его пронзало, как от нашатыря: «Эх, тяжело избираться, но Бог видит мою овечью доброту… Гм, ну почему нет моды на порядочных людей? Один такой, помнится, говорил, что мода бывает только на то, без чего можно прожить… Потому и нет моды на хлеб, на воду, на воздух. Нет моды на детей, на любовь, на жизнь, нет и не будет…»

Ближе к выборам у Финистова начали вдруг откалываться отнюдь не прекраснодушные мысли: «Дивит меня эта Карамушка… Кровь – кипяток! Вот бы злые языки измозолились, если бы я с Катей… Нет-нет, скандал теперь ни к чему… Совсем ни к чему…»

Всё обдумав, Сергей Борисович пританцовывать возле новой аспирантки не стал. В университете во время избирательной кампании появлялся редко, мышковал и с разговорами к красавице не лез. И Карамушка, уязвлённая невниманием такого мужчины, решила действовать сама. Нарастила ногти, облачилась в маленькое чёрное платье и отправилась в избирательный штаб Финистова. Сергей Борисович удивился, конечно, но и обрадовался. Янтарные бусины Карамушкиных глаз убедили его, что место девушки именно при штабе.

Финистов приосанился.

– А где наш Святой Пётр? – произнёс, темнея, он.

– Как где? – удивился Шапочкин. – Вы же Петра Алексеича утром в медиа-холдинг с агитационными материалами отправили.

– Точно, Жень! Я и забыл… А ведь пословицей руководствовался, ну, этой… Лови Петра с утра, а ободняет, так провоняет…

Сергей Борисович скользнул взглядом по своей с засученными рукавами рубашке.

– Жень, ты вот что… Ты организуй для Кати стол, стул, ноутбук… В общем, посмотри, что можно сделать… И не стой истуканом, познакомься!

– Здравствуйте! А я вас уже где-то встречала, вот только не помню где, – улыбнулась Шапочкину Екатерина.

– Где-то встречали… – смущённо крякнул мужчина. – Может, в университете? Я там работал до сокращения…

– А теперь Сергею Борисычу помогаете?

Ответить Шапочкин не успел.

– Ещё как помогает… – загремел Финистов. – Весьма ценный кадр! Ты, Катенька, не смотри, что он такой седенький. Он ведь любого молодца обскачет…

– И даже меня?

– Ба, Пётр Алексеич собственной персоной! – вздёрнулся Финистов, и лицо его стало красным, как кирпичная пыль.

– Позвольте представиться… Пётр Карякин… Уже тридцать девять лет всему перекоряюсь.

Карамушка подала мужчине руку, и он ответил быстрым, но не грубым пожатием. Ястребиные глаза Карякина её поразили – она глядела в них дольше, чем принято при знакомстве. Сергей Борисович заметил это и, сглотнув, сказал:

– Наш Пётр Алексеич, Катенька…

– Поэт, художник и музыкант, – не церемонясь, прервал Финистова Карякин.

– В самом деле? – просияла Карамушка.

– Шучу. Только поэт, вернее, писатель.

– И о чём же пишете?

– Сейчас исключительно о любви…

– Как интересно!

– О любви к избирателям.

– Гм, я вижу, с Катей все познакомились, – снова подал голос помрачневший Финистов. – Пора бы и потрудиться!

– У меня встречное предложение.

– Да, слушаю вас, Пётр Алексеич!

– Я из дома кофе с бутербродами прихватил… Давайте перекусим!

…Трезвонили собаки.

Свет тусклый и ничтожный падал в отворённое окно.

Карякин сидел в большом облезло-розовом кресле с книгой в руках. Возникали мысли-ожоги, вспоминалось: «Жизнь бедствующих низов, как то: водолазов, углекопов, мусорщиков и т. п., в последнее время была усиленно под микроскопом…»

Мужчина закрыл книгу, расправил плечи и вскочил.

«Прям как у нас на выборах… Такой микро скопище навели на людишечек! Противно, право…»

– Что читаете, Пётр Алексеич?

– Кать, вы ещё здесь… А я думал, что остался один…

– Значит, помешала?

– Нет, не значит… Представляете, в последние месяцы ничего не читаю – времени совсем нет… Ну а «Улисса», – Карякин потряс книгой, – листал, чтобы кое-что освежить в памяти.

– Можете не объяснять, я поняла…

– И что же вы поняли?

– А что вы, по обыкновению, всему перекоряетесь.

– Запомнили-таки.

– Необычное всегда запоминается.

Ястребиные глаза сверкнули.

– Ответьте прямо: вы же въехали в эту суетню из-за Финистова?

– Прямо так прямо… Не люблю, когда меня игнорируют… А он игнорировал.

– То есть задел ваше женское самолюбие?

– Самолюбие? Не знаю, наверное, мне было скучно… А почему вы с Финистовым, если он вам не нравится?

– Он же не рубль, чтобы нравиться.

– Так вы из-за денег?

– Никогда не задумывался об этом… Но, видимо, пришла пора.

– Ну что вы за человек… Всё время перекоряетесь.

– Кать, желаете начистоту?

– Очень желаю.

– Так вот, поначалу Финистов показался мне соколом… То, что он покупает дорогущие костюмы, – это ничего. Значит, могёт. Но почему же в таком случае он не платит за работу Шапочкину? На такси жмётся… Шапочкин недавно баннер тяжеленный через весь город на себе пёр… Женя, Женя… Какой он ему Женя? Беда в том, что Евгения Ивановича каждый младенец обведёт вокруг пальца… А тут целый Финистов! Кстати, вы слышали, как он говорит?

– Да нет, не приходилось.

– Ничего, ещё услышите… Лично я ни слова не понимаю… Будто у него яйцо во рту… Впрочем, главная моя претензия к Финистову в следующем… Люди ему своё сокровенное изливают, а ответной волны сочувствия, сострадания или сорадования как не было, так и нет…

– Что, одна ложь?

– Не лгать теперь – это, по Достоевскому, знаете, подвиг… Но ведь Финистов и самому себе лжёт… И это страшнее, опаснее обмана. Первый шаг к духовной смерти человека. Нея открыл, но это – факт. Я же надувать себя не собираюсь…

Строгое бескровное лицо Карякина отчего-то нравилось девушке. Она молчала, а он продолжал говорить:

– И вот ещё что… С волками площадей отказываюсь выть…

– Вы… Вы уходите от Финистова? – вскрикнула Катя.

– К чёрту Финистова!

– Тогда уйду и я…

* * *

К глубокому разочарованию руководства партии Сергей Борисович Финистов выборы в Государственную Думу проиграл. И вовсе не благодаря скандалу с членами собственного штаба, а из-за господина Белагруда – вечного победителя и миллионщика.

Щеглов со Стружем вышли из Союза писателей в час вечернего неуюта, и улица оглушила их ударами голосов. Мелькали девицы с цыплячьими грудками, музыкант с прыщавым лицом терзал гитару, безногий в голубом берете материл розовощёкого господина, наступившего на кружку с деньгами.

– Мальчик шёл, в закат глаза у ставя… – кивнул на розовощёкого Саша Щеглов. – Был закат непревзойдимо жёлт…

Струж усмехнулся и вклеил:

– Ну а мы прозаседались! Что, давай провожу тебя до трамвайной остановки?

– Василий Сидорыч, а вы разве не домой?

– Да нет, Саш, я прогуляюсь… Дома всё равно никто не ждёт.

Глаза цвета чечевичной похлёбки поблекли, и Струж сунул руку в карман. Карман тяжелило яблоко, которым уборщица Нона Фёдоровна угостила своего любимого поэта.

С Ноной Фёдоровной Струж чаще всего говорил о пустяках, в которых она потом задним числом выискивала скрытые смыслы. О том, что его действительно трогало, Василий Сидорович мог поговорить лишь с самим собой – так уж повелось. Поэтому и с сорокалетним Щегловым, явно к нему расположенным, не очень-то получалось обняться душами. Впрочем, Щеглов, писавший странные книги об идеалистах, в обниманиях вроде как не особо нуждался, да и пятнадцатилетняя разница в возрасте сказывалась. Правда, в последнее время Саша всё больше слушал и всё меньше толковал о том, что руку сожжёт, но никакого принуждения не потерпит. Выходило, что он умел слушать.

Струж, ощущая твёрдость яблока в кармане, вдруг услыхал и самого себя: «Спасибо доброй Ноне Фёдоровне! Хоть будет чем поужинать. Выпитое в Союзе писателей кофе не в счёт – кофе не еда… Но несъедобное и яблоко являлось в оны времена… Надо же, и строка наворачивается…»

– Как хочешь, но с Маяком я, пожалуй, соглашусь, – перескочил на другое Василий Сидорович, – не идея рождает слово, а слово рождает идею.

– Девоорлы с грустильями вместо крылий… – колыхнулся Щеглов. – Так, что ли?

– Ты, Саш, спрямляешь. При чём тут новояз Хлебникова? Маяковский совсем не то имел в виду… Это первое… А второе… Ну разве не ты читателя своей прозой ошарашиваешь? Всё слова подбираешь.

– Не знал, что придумали другой способ писать книги.

– И я не знал… Но ведь пишут же вчерне, «в небритом виде».

– Что?

– Да так… Помнится, один критик говорил, что ошарашивать не только нелегко, но и рискованно. Это опаснейшее дело в искусстве. Вначале ещё ничего, но чуть это становится постоянной профессией – тут никакого таланта не хватит.

– Наверное, это какой-нибудь уж?

– Уж?

– Да, этот ваш критик.

– Ладно, Саш, ну его к дьяволу! Вон «четвёрка» твоя. Поедешь?

– Поеду. А может… – Щеглов хотел сказать, что он бы заплатил и за себя, и за Стружа, но вовремя оборвал. Не захотел обидеть товарища, у которого, как Щеглову показалось, просто не было денег на трамвай.

– Что, давай, рад был тебя увидеть… – сказал Струж, прощаясь.

– Ага, я тоже… Ну, созвонимся!

Пока невидимый фокусник вытягивал трамвайные рельсы из своего невидимого мешка, а красный вагончик катился по ним, Щеглов вспоминал разговор со Стружем и пытался поставить точку.

«Мечта писать совсем просто, прозрачно, конечно, привлекает. Вот только и Василий Сидорыч её пока не осуществил…»

На Радомской красный вагончик неслабо тряхнуло, но тот, сделав вид, что ему всё нипочём, покатился дальше. Саша разоблачил свою зевоту и сказал:

 
– Нынче
обнажают зубы если,
только чтоб хватить,
чтоб лязгнуть…
 

– Вы мне, молодой человек? – повернулась к Щеглову пожилая подслеповатая пассажирка.

– Нет-нет, извините… Это я – действительности…

Пассажирка поправила цветастый платок и тотчас утратила интерес к соседу.

«А ведь Струж мимо факта не проходит… – думал Саша. – Работает, работает… И работой этой чёрную меланхолишку гонит… Вот уж у кого точно не муравьиный спирт вместо крови. Только куда это приведёт?»

…Поэт и сам не заметил, как очутился на улице Советской. Дремучей-предремучей… Вынул из кармана яблоко и, откусив жёлтый бок да пожевав, стал осматриваться.

«Сказали, что эта дорога меня приведёт к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мной кривые, глухие, окольные тропы…»

Струж закашлялся.

– Гляжу, здесь волчьей ягоды немерено… Пособирать, что ли? Значит так…

 
Я собираю волчью ягоду,
хоть несъедобная она,
но несъедобное и яблоко
являлось в оны времена…
 

От нетерпения Василий Сидорович даже ускорил шаг.

 
– Никто меня не остановит,
теперешние времена
перерастут назавтра в оны,
где волчья ягода…
 

И тут Струж вдруг развернулся и зашагал назад, к тусклому фонарю, всё повторяя последнюю строчку. А в животе из-за яблока схватились спазмы.

«Отрава, яд… Еда, една… Нет, всё-таки лучше – ядна…»

– Вот этим и закончить:

 
где волчья ягода ядна.
 

В каком часу и как Струж добрался домой, он не знал. Не понимал. Всё плыло перед глазами – как будто его и впрямь отравили. Почти в горячке тиснул стихотворение в ноутбук и отправил по электронной почте Щеглову.

* * *

Утром Саша уже знал это стихотворение наизусть, расхаживал по квартире и декламировал жене. Но был он в приподнятом настроении лишь до тех пор, пока не вспомнил о лобоузких, которые ни черта не поймут, что же такого удивительного написал этой ночью Струж.

Ничего не объясняя жене, Щеглов закрылся в кабинете и полез в книгу, что читал накануне. Он сразу натолкнулся на свою карандашную пометку: «…цветок волчьего лыка издали пахнет чудесно, как гиацинт, но стоит его поднести к носу поближе, то запахнет так худо, хуже, чем волком. Смотрю на него сейчас, и дивлюсь, и по нём вспоминаю некоторых людей: издали очень хороши, а подойдёшь поближе – запахнут как волки».

– Как волки! – вздохнул Саша.

Современная поэзия

Женя Левкович

Поэт-переводчик, драматург, член СП СПб. и Литфонда России.

Профессионально занимается поэзией с 90-х – ЛИТО Г. Семёнова, семинары А. Кушнера, СМП «Четверг-Вечер» Г. Гампер.

Книги стихов: «Анамнез» (1999 г.), «Травник» (2000 г.), «На Грани не…» (2003 г.), «Евин Рай» (2008 г.), «Вокруг Петербурга» (2013 г.), «Полезные советы по Жизневодству» (2014 г.), «Кодекс Времени» (2015 г.), «Слова без Песен» (2017 г.), «Каталог Мифических Имиджей» (2019 г.).

Пьесы: «Однополые Гиперболоиды Вращения» (2013 г.), «Измена, или Five to five» (2014 г.), «Абсурд Абсурда» (2018 г.).

Подборки стихов и переводов: «Folio Verso» (http://folioverso.ru/slova/6/3.htm), «Молодой Петербург», «Нева» (https://magazines.gorky.media/neva/2007/2/stihi-1052.html), «Неизвестный Петербург», «Моя Победа», «Семь Искусств» (http://7iskusstv.com/2015/Nomerl0/Levkovichl.php), «Ленинградская область – территория успешных людей», «Портрет» и др.

I

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Мне вновь пришлось любимое Окно
Покинуть сквозь чухонские равнины,
Привычно убедившись, что оно
Неплотно заперто, а если что – припрятан
Под Коткой ржавый ключик золотой…
Бежали рядом ёлки ряд за рядом —
Ещё не партизанским спецотрядом, —
Хоть пограничный дуб уж ныл: «Постой!
Зачем тебе туда? А может, маску?
А может, руки пятый раз помыть?
Ты повнимательней вчитайся в эту сказку…»
Но всё это на детскую раскраску
Столь походило, что лишалось права быть.
 

II

 
День уходил, и неба воздух тёмный
Клубился над просторами плотин,
И мой фрегат «Летучий» в Глубь Низин
Причалил. Тут же в Графский Лес укромный
Мне удалось добраться без причуд —
Без образин рогатых, чудо-юд, —
Хоть маскарад как будто был в разгаре,
И хлоркою уже на тротуаре
Бесов гоняли кое-где… Но здесь, в Лесу,
Медведь ворчал лениво на лису,
Пел соловей, цвёл крокус, на весу
Нарцисс ронял в овраг своё: «Едва ли
Вы что-нибудь прекраснее видали…»
И чайки гадили на всю эту красу.
 

III

 
«Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ…»
Куда? Кого? Совсем с ума сошли!
«Среда!» – орёт будильник в исступленьи.
Ну хорошо! На службу с ним ушли…
Мы прокатились в медленном трамвае,
Мы кофе выпили на ветреном углу.
Но кто-то вдруг чихнул в Уханьсарае,
И рухнул мир в безудержную мглу.
Трамваи кончились, и прекратился кофе.
Кино, музеи, театры – всё под ключ!
Шлюх в кофешопах, шнапс в зелёном штофе —
Всех запереть и запретить! Кто при Голгофе?
Ну, эти сами разбегутся из-под туч…
 

IV

 
Едва ко мне вернулся ясный разум,
В нём замаячило заветное Окно (!) —
Нырять в него, как в прорубь, было сразу…
Но поздно! Видимо, не суждено.
Сомкнулись ставни, и замки сменили
На электронный хитроумный код,
И всё, что оставалось на виниле,
Расплавилось в онлайновой ванили.
Кот Шрёдингера и Чеширский кот
С котом Учёным собрались на вече
Под вопли половцев и печенегов вой,
Принять стремясь обличье человечье,
Отгородясь китайскою стеной
От человечества, чтоб скрыть своё увечье:
 

V

 
«Мы подошли к окраине обвала», —
Промолвила улыбка без кота.
«У нас ещё такого не бывало», —
Мяукнула коробка. – «Суета
Всё это, – рявкнул третий, полосатый. —
Здесь главное, чтоб цепь не подвела,
Как говорил великий вождь усатый…»
«Который из усатых? – Голова
Без витязя в их тайный чат включилась. —
А не был ли он также бородат
И сладострастно падок на Людмилость?..»
Остолбенел усатый зоосад —
Забанить голову он был бы очень рад,
Но голова в волнах 5G ютилась…
 

VI

 
Был грозен срыв, откуда надо было
Нырять с обрыва в тьму небытия…
Народ цеплялся за обмылки мыла,
За девяностоградусность этила,
За ультрафиолетовость светила,
За марлю, вату, аспирин… «Не я!!!» —
Талдычил каждый самозаключённый,
В тюрьму покорно введший сам себя,
Из социума самоисключённый
И невиновности презумпции лишённый
По догме первородности греха…
Вольтер вздыхал о либертарианстве,
Что Google переводил: «Контрактном рабстве»,
И выкипала на плите свобод уха…
 

VII

 
Ещё кентавр не пересёк потока,
Как всё вокруг заполнил жёлтый шум.
Летели вести смутные с востока,
А запад бодро восклицал: «Аум!»
И было всем немножко одиноко…
Но многие привычку обрели
Плевать с весны на осень. Провели
В онлайне все возможные уроки,
Все даты переврав, сорвав все сроки
Экзаменов и тестов. Подвели
Итог в итоге марта – караул!
Похоже, все пропали, всё сорвалось…
Но Красной площади всё это не касалось,
И по часам сменялся караул.
 

VIII

 
Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,
Возник, «ноль шесть – ноль шесть – ноль шесть» жуя…
Ноль три – всплывал в сознании номер скорой.
Джеймс Бонд твердил, что семь и два нуля
Перед семёркой! Кто-то сто двенадцать
Упорно в скайпе силился набрать.
Пел некто хриплый: «Где мои семнадцать…»
Сорвалась в пропасть пятница тринадцать —
Ей удалось на этот раз сорвать
С собою вместе всё, что только можно,
А что нельзя – подмышкой прихватить.
Ноль восемь набирая осторожно,
Мне чудилось, что время невозможно…
Нет, три недели свистнули, как пить…
 

IX

 
Безмолвны, одиноки и без свиты,
Катились дни, как поезд под откос.
Лягушка с мышью, нитью басни свиты,
Перед Эзопом ставили вопрос:
«Коль ты творец – зиждитель этой байки, —
Что мышь летучая, ты впопыхах забыл?
Нам что? Бежать к создателю Незнайки?
Он, кстати, умер, как и ты!»… Уже нет сил
Вникать в проблемы разноцветных мышек,
Переживать за кошек и собак —
Похоже, в жизни нашей их излишек…
Скажи, Творец, что всё-таки не так
С Твоим твореньем, коль оно готово
Залезть в силки любого птицелова?
 

X

 
Кто мог бы даже вольными словами
Банальной прозы всё пересказать?
С восторгом мы бы ринулись за вами
И стали б вас день напролёт читать
И ночь насквозь… Но нет таких в Пьемонте,
В Наварре не сыскать и даже здесь,
Где на Гумнищах помнят о Бальмóнте,
Где длится северянинская спесь
И продолжают воевать на первом фронте,
Хоть в Пастернак Ахматовой залезть
Мешает Хармс. Как всё же страшен
Промозглый и пустой Фонтанный дом…
Но «Мёртвых душ» второй сожжённый том
Являет алиби для всех забытых пашен…
 

XI

 
Когда б мой стих был хриплый и скрипучий,
Мне было б легче кротко промолчать —
На каждом слове утвердив печать
Беспамятства, нырнуть в песок зыбучий
Свободных мыслей… Боже, что ещё
Возможно пожелать, в трясине адской
Увязнув? Разве вести, что прощён?
Что цепь разорвана блокады Ленинградской?
Что все свободны… Только Бухенвальд
Опять дымит тихонько за портьерой.
Хатынь пылает. Тенор, тусклый альт
И баритон визгливый под Ривьерой
Договорились обо всём. А мы – тщета
Голубоглазая, нагая нищета…