Текст книги "Российский колокол №1-2 2021"

Дария Клеева (г. Санкт-Петербург)

Лучи южного солнца пронизывали хвойное кружево кипарисов, застывших вдоль широкой каменной лестницы, нисходящей в центр дендрария, недавно открывшегося в небольшом городе близ Чёрного моря. Густой субтропический воздух обволакивал и не давал свободы для стремительных движений, громких слов и ясных мыслей.

Спускаясь по каменным ступеням, он увидел её идущей вдоль аллеи в бамбуковой роще. Невысокого роста, в воздушном светлом платье, подол которого то и дело цеплялся за ограждение, сделанное из сухих стеблей бамбука, с копной тёмных непослушных волос, поднятых в высокую причёску, она вдруг показалась ему греческой гетерой. Она ступала не слишком быстро, но всё же в каждом шаге её читалась целенаправленная стремительность. Но что в особенности отличало эту маленькую женщину от других посетителей дендрария, праздно гуляющих неподалёку, так это своеобразный хозяйский интерес к каждому растению на её пути. И теперь, покинув прохладу тенистой аллеи и на мгновение заслонив ладонью глаза от солнечного света, она обогнула небольшой искусственный пруд, из которого то и дело показывались рыжие бока плескавшихся там карпов, и подошла к кустам олеандра, усыпанным пунцовыми цветами.

Он приблизился к ней безо всякой явной цели и остановился рядом, вглядываясь в заострённые кончики матовых листьев и лепестки, призывно открывающие нежную сердцевину.

– Вам не кажется странным, что эти растения, славящиеся своей любовью к воде, так часто занимают русла пересыхающих рек? – тихо спросила она, продолжая смотреть на кустарник.

От неожиданности её вопроса он не сразу нашёлся, что ответить, и лишь когда она обратила к нему слегка отстранённый взгляд ореховых глаз, он произнёс с улыбкой:

– Быть может, этим растениям присуще коварство осушать реки, лишая их последней влаги, которая там осталась. Впрочем, эти цветы не выглядят такими уж устрашающими.

С этими словами он приблизил руку к цветку, который от одного его движения затрепетал, словно подул на него слабый ветер. Он хотел погладить мягкие складки лепестков, как вдруг на сгибе его локтя оказалась цепкая рука его собеседницы в белой полупрозрачной сетчатой перчатке.

– Что же вы, право! – воскликнула она, останавливая его руку. – Неужели вы не знаете, как ядовиты цветы и стебли олеандра? К ним нельзя прикасаться без перчаток! Только любоваться издалека…

Последние слова она произнесла в мечтательной задумчивости, и на некоторое время они оба погрузились в свои мысли.

– Вы много знаете о растениях, – сказал он, прерывая молчание.

Она, мгновение тому назад в своей сомнамбулической задумчивости напоминавшая античную статую, улыбнулась.

– Я заметила, как вы наблюдаете за мной, – произнесла она, взяла его под руку, после чего они направились в глубь дендрария, провожаемые покачивающимися ветвями пальм, журчанием фонтанов и гомоном пернатых.

Она представилась ему Надеждой, много говорила, смеялась, хмурилась, размышляя о чём-то своём, а потом снова смеялась, когда он снимал с неё оцепенение задумчивости. О растениях в этом дендрарии она и правда знала немало – её муж, известный в определённых кругах драматург, коллекционер и историк балета Сергей Александрович Худобин, не так давно приобрёл около сорока десятин земли на склоне горы. Там он построил небольшую виллу, назвав её в честь жены. Там же был заложен дендрарий, постоянно пополняемый новыми растениями, скульптурами, фонтанами и вазами, заказанными из Франции, Германии, Крыма. Утомлённый светской суетой и тяготами, накладываемыми известностью его коллекции живописи и фотографий, Худобин всё больше времени проводил на вилле в написании никак не завершаемого им труда, посвящённого истории танцев разных эпох и народов, в то же время предоставив в распоряжение супруги весь дендрарий, обустройством которого она и занималась последние месяцы.

– Вы почти ничего не рассказываете о себе, – сказала она, когда они стояли на холме, возвышающемся над зелёным буйством хвои и пальмовых ветвей. Подъём в жару на холм оказался непростым, о чём говорил неровный румянец на её лице и блеск в её одурманенных глазах. От влажного воздуха её непокорные волосы стали завиваться, отчего она казалась совсем юной.

– Быть может, рядом с вами мне хочется забыть, кто я. И не вспоминать, кто вы, – ответил он, с братским простодушием убирая из спадающей пряди её волос случайно оказавшиеся там иголки сосны.

– Какой вы впечатлительный, – улыбнулась она и добавила, уже смеясь: – Или просто-напросто красноречивый обманщик!

Её мягкий смех придал ему неусмиримой смелости.

– А каков лучший экземпляр коллекции вашего мужа? Это, несомненно, вы? Или вы не принадлежите ему вовсе?

– Негодник! Вы должны отплатить за дерзость ваших слов, – продолжала она улыбаться.

– О гетера, о вакханка, я покорюсь твоей безжалостности и брошу к твоим ногам растерзанное сердце! – продекламировал он, театрально прижав ладонь к груди.

– К чему такие жертвы? Лучше приходите сегодня к нам на виллу на литературный вечер. Насмотритесь на представителей литературной богемы.

Он помрачнел:

– Я здесь со своей женой. Врачи советовали морской воздух, чтобы поправить здоровье. Петербург, знаете ли…

– В таком случае приглашаю и вас, и вашу жену, – с готовностью ответила она, всё так же улыбаясь.

* * *

Наступил багряный безветренный вечер. Ведя по направлению к вилле свою жену Лизу, которой он приходился кузеном по матери и брак с которой начался так же тихо и незаметно, как выглядывает солнце после бурной грозы, он не мог перестать думать о Надежде, о её смехе, теплоте взгляда и о том, с какой приветливостью она принимала его внимание, хоть и не нуждалась в нём.

Двухэтажная вилла, к которой они приблизились, странно удачно сочетала в себе веяния итальянской и исконно русской архитектурных школ. На обоих этажах располагались просторные балконы, а на самом верху – бельведер. На страже этого лёгкого, выполненного в светлых тонах строения, лишённого помпезности, стояли четыре высокие пальмы. На небольшой террасе можно было заметить тёмную чугунную фигуру петуха, повёрнутого клювом к окнам и словно застывшего в так и не прозвучавшем приветственном крике, призывающем к пробуждению. Изнутри виллы пробивался согревающий прохладные тона сумерек уютный свет, который наряду с приглушёнными возгласами извещал прибывающих о том, что вечер был в самом разгаре.

Первые минуты на вилле прошли в сумбуре знакомств и приветствий, гости пребывали в добродушной готовности увлечь вновь прибывших в круговорот многообразных дискуссий – по литературе, политике… Лизу же сразу окружили дамы во главе с сестрой Надежды Ольгой, которая на тот момент, во многом благодаря связям Худобина, уже опубликовала свой первый сборник рассказов. Сам Худобин, несмотря на внушительность его амбиций в различных сферах, источал простую радушность и уже через полчаса излагал новому знакомому своей жены концепцию пьесы, в которой будет отражена вся история танцев.

– Это будет новое слово в современном театре! Полный синтез: драма, балет, музыка! – повторял он, энергично потрясая в воздухе руками, словно дирижируя оркестром.

В тот вечер сама Надежда казалась совсем иной – он не мог оторвать от неё глаз. В ней не осталось и следа от давешней стремительности, простоты и непринуждённости – торжественная стать пронизывала весь её образ, начиная от аккуратных водопадов тёмных локонов, спускающихся по её плечам, и заканчивая сдержанностью её наряда из чёрного шёлкового кружева с вышивкой бисером. И лишь яркая лента из золотистого грогрена, опоясывающая её талию, позволяла угадывать в этой женщине не эфемерность светской дамы, а готовую в любой момент вырваться темпераментность испанской махи.

На время он потерял её из виду и, греша на усталость и ударивший в голову хмель, вышел из дома на пустую террасу, вдыхая всё ещё не остывший после жаркого дня воздух. Облокотившись на тонкие перила, он начал вглядываться в сизые продолговатые пятна кипарисов, как будто в неуверенности протягивающих свои верхушки к безоблачному небу, усыпанному пудрой звёзд.

Его отвлёк звук чьих-то шагов. Он поспешно обернулся. Привыкшие к темноте глаза сразу различили тёмный силуэт на тропинке, вьющейся за виллой. Кто-то остановился, словно в ожидании, а затем, когда он, уже не сомневаясь в том, кто это, спустился с террасы, снова двинулся в глубь парка.

Через несколько минут они оказались в небольшой ротонде, окружённой нескошенной травой и дикими растениями. Она стояла к нему спиной, и казалось, не находись он позади, что она ждёт кого-то, кто придёт к ней с той стороны, куда был направлен её взгляд. И лишь незавершённый поворот её головы – назад, через покрытое кружевом плечо – говорил ему о том, что именно его присутствие заставляет её оставаться в этом месте. Он подошёл к ней вплотную и охватил рукой её стан, встретив потускневший, брошенный через плечо бархатистый взгляд и, как ему показалось, сдерживаемую хищную улыбку. Она с готовностью отклонила голову, и он жадно припал губами к её шее. Спустя некоторое время, стоя в ротонде, он провожал взглядом её стройно удаляющуюся фигуру.

* * *

Они начали видеться с Худобиными почти каждый день. Лиза в своей оставшейся с детства склонности восхищаться людьми, превосходящими её в интеллектуальной и жизненной вседозволенности, не оставляла Надежду и всё время стремилась к беседам с ней, сначала неуверенно, а потом с разрастающейся благодарностью делясь своими мыслями и переживаниями. Во время таких бесед, когда все четверо прогуливались по набережной у моря и пока Худобин переводил дух после очередной тирады по истории драматургии и готовился, щурясь на солнце и улыбаясь собственным мыслям, к следующему заходу, его собеседник не мог отказать себе в радости с особым бесстыдством любоваться Надеждой, делая вид, что внимательно слушает её диалог с Лизой. Лиза грезила искусством и философией, определением предназначения такого «великого существа, как человек», Надежда со снисходительной лаской слушала её, а он, глядя на губы Надежды, думал о том, что совсем скоро, вечером, он снова будет их целовать, снова ощутит её сбивчивое дыхание и снова окунётся лицом в беспорядочно разбросанные тёмные локоны.

Так проходили недели. Лето близилось к завершению. Жара стала не настолько одурманивающей. К удивлению многих, Худобин приступил к последним главам своего труда по истории танца. По рекомендации Надежды Лиза с увлечением посещала регулярные женские литературные салоны под руководством Ольги. После этих салонов она нередко оставалась с Надеждой на террасе, пила чай, много улыбалась и говорила, раздражая его после рассказами о том, какого великого ума и сердца эта женщина. Его же встречи с Надеждой стали более редкими. Когда же они происходили, она с почти равнодушной ленивостью гладила его волосы, дарила медленный поцелуй, а уже после молча возлежала на подушках, исполненная незаинтересованной неги. В одну из таких минут он сообщил ей о том, какими бессмысленными кажутся ему их дальнейшие встречи. Её немигающий взгляд впервые за долгое время оживился.

– Ты покидаешь меня?

Он ответил:

– Я думал, что положение дел в дальнейшем нам обоим представляется ясным.

Она приподнялась, заглянула ему в глаза и язвительно спросила:

– Неужели ты предпочтёшь мне свою наивную дурочку? Неужто захотелось поиграть в верность?

Он промолчал и ушёл, не попрощавшись.

Через несколько дней он снова увиделся с ней во время их совместной прогулки вдоль берега. Худобин заговорщически сообщил, что дописал последнюю страницу своего труда и готовится к публикации. Надежда была беспечна и даже слишком участлива по отношению к Лизе, бурно обсуждая с ней книги Мопассана. Лишь на мгновение задержала она на нём свой взгляд, и ему показалось, что он увидел в этом взгляде прощающую покорность. На душе у него стало легче.

Дела призывали вернуться в Петербург, хотя Лиза упрашивала ещё несколько недель побыть у моря. Всё же приобретя обратные билеты на вокзале и вернувшись к себе, он застал Лизу в приподнятом настроении. Она встретила его словами:

– Милый друг, какое же счастье – знать таких великодушных людей, как Надежда Алексеевна и её муж! Как я надеюсь, что мы продолжим с ними видеться уже в Петербурге! Смотри, какие необычные цветы Надежда Алексеевна преподнесла мне на прощание прямо из дендрария!

Лиза на мгновение скрылась в другом помещении, продолжая восклицать:

– Ты не представляешь, какие это красивые цветы! А как благоухают! Я так счастлива! Даже несмотря на то, что недавно у меня вдруг сильно разболелась голова…

Лиза вернулась с охапкой цветов, опуская в неё лицо, вдыхая густой аромат, заполнивший всю комнату. Пламя пурпурных цветов олеандра роковой болью отозвалось в его сердце. Вне себя от испуга, он схватил с кресла оставленную на нём шаль, накрыл ею руки и бросился к жене, отнимая у неё ядовитые соцветия. В ту же секунду она упала, потеряв сознание.

* * *

Он разглядывал точёное лицо жены, обрамлённое золотистыми кудрями и утопающее в мягких подушках. Лиза дремала. Врач сообщил, что воздействие яда олеандра, к счастью, не оказалось слишком продолжительным, чтобы вызвать остановку сердца, и теперь больной необходим покой и лечение.

Сидя рядом с её кроватью, держа в руке её узкую ладонь, он бормотал:

– Глупая-глупая Лиза, такая глупая… Вот уедем мы с тобой в Петербург, и всё будет по-прежнему. Прости, прости меня. Всё будет хорошо.

Коснувшись губами костяшек Лизиной руки, он бережно опустил её на мягкое покрывало, о чём-то задумался, а потом резко встал и вышел.

* * *

Надежда стояла в пустой гостиной в тех же кружевах, которые были на ней в первый день их знакомства. Он без предупреждения ворвался в комнату. С приветливым удивлением она обернулась к нему:

– Вот уж не ожидала увидеть вас на сегодняшнем вечере! Разве вы ещё не уехали? Вы пришли даже раньше назначенного времени. Какая несвойственная вам пунктуальность! Сейчас позову Сергея, он наверху всё правки в свой манускрипт вносит.

Её спокойная приветливость – наигранная или нет, в чём он не мог разобраться, – лишила его дара речи. С закипающим в груди гневом он молча приближался к ней.

– А что же вы без жены? – продолжала она. – Ей нездоровится?

Он ударил её по лицу – сильно, отчего она как-то съехала на ковёр. Оперевшись одной рукой, а пальцами второй руки касаясь алой дорожки между носом и верхней губой, она, со сбившимися волосами и пунцовыми щеками, продолжала глядеть на него с алчной улыбкой, обнажая окровавленные зубы, часто дыша, отчего вздымалась её удерживаемая кружевом грудь. Всё так же пронизывая его взглядом, она медленно натянула кружево подола, раздвигая ноги.

Через несколько минут в изнеможении отстранившись от неё, стараясь не смотреть на не покидающую её лица улыбку, ощущая под ладонями рассыпавшийся по ковру бисер её порванного платья, он, уязвлённый, не помня себя, встал и на шатающихся ногах бросился вон.

Очнулся он в тиши бамбуковой рощи. Оглянувшись, он увидел, как в сумраке замершего дендрария на возвышении белеет вилла «Надежда». По белокаменной лестнице начали стекаться гости.

Фонтаны больше не шумели. Воздух стал более прозрачным. Стало легче дышать.

Наступила осень.

Кирам Баянов (г. Севастополь)

Славный день или славная ночь. В них так хочется раствориться, и только привычное тиканье часов, безмолвно двигающих стрелки, медленно вплетаясь в сладкую полутьму эркера, даёт о себе знать. Я думаю о прекрасной незнакомке, повстречавшейся мне в Сети, и блеск привычного бордо прибавляет в бокале. Я думаю о ней всё чаще. За эту ночь я вспомнил её почти десять раз, и что-то случилось со мной. Что-то ускользает.

Как пристыла красота, которой не замечаешь. Шапки деревьев за окном в цвету и росе от тумана. Я не замечаю их, думая о ней. О том, что не отказался бы от пары слов за чашечкой кофе, хотя бы приблизительно, криво-косо на общем, о фугу, марципане, хотами и её родном брате, бывшем реноме из Сун Хунг Кай или КНУК, Гайтаме или бодзюцу, её родном доме и о том, как сейчас там. Пуэре, и что говорила её экономка о дзайбацу в Чжоу, готовила мама на Рождество, и как она справлялась по дому, будучи занята в Anker Чанша. Что делает теперь, после выпуска из университета, и отчего так многострадален быт. Что она планировала на уикенд и Боду, когда на неё свалилась куча проблем, инвестиций в будущее, если они есть, каждодневная суета. И в этот славный момент, когда у неё выдалась приятная минутка уйти в законный отпуск, мне было бы интересно, что она делает в такой дыре, как та, из которой давно никто не выезжал, чтобы никогда в неё не возвращаться.

Что она здесь делает? В этом маленьком провинциальном городке.

Возможно, она искательница странных развлечений, в своей форме более чем достойных перверсий, а быть может, в ней скрыта душа авантюриста. И каждый раз, сидя в Sun Hung Kai Вачай за столом маленького офиса, она за своим маленьким Huawei Colorful или Colorfly, уже дома, жаждала всегда перемен.

Есть ли у неё всё ещё желание отведать омлет по-французски с рук русской кухни? Если да, то пусть в эту ночь, как будто в Хакаме или Чанша: на восточном побережье идёт дождь, и плавают пластиковые стаканчики возле плавучей прачечной, перед джонками на причале горят огни больших городов. Люди и технополис, струящаяся автомобилями развязка и хай-вэй празднуют победу над крохотным существованием, суетясь и вия объятия. В улочках захламлённых дворов плавают жёлтые огни флу и неона; в колодцах и узлах водостоков, в развилках шоссе, на перекрёстках и круговой, в танце больших перемен медленно утопает в тумане город. В неслышно спустившейся ночи она, как дома, бросает ключи на маркетри перед входной дверью, сбрасывает пальто. И плывёт на кухню – в строгом воротничке, набрасывая по пути кардиган. Он куплен по цене «два за одно». Готовит себе кофе, поправляя манжету, выправляет воротничок изуверской компашки, в которой проводит большую часть своей жизни, не имея возможности оплатить вовремя счета и хоть как-то улыбнуться радио Хунань, болтающему о всякой всячине, как обычно, как всегда, проводя ночь в одиночестве под аккомпанементы колонок Toshiba или хи-тати сэйсакусё: глядя на хрупко подрагивающие светодиодами «Сэйко», которые она купила на барахолке в базарном ритме бешено агонизирующего сидё, под звуки джаза и ритмы станции «саппоро на сегодняшний день стоит всего лишь десять тысяч», вспоминая о днях веселья на дни рождения и праздник мая, считая недостающие двадцать сен из отложенных в качестве подарка коллеге по работе, – помнит, что здесь виски стоит всего лишь девять (особенно под маркой «Саппоро»), в местной пивнушке местного разлива не добавляют пива к воде, и у меня всё так же весело, как у неё.

Ей некуда спешить и сдаваться в аренду вечно терзающей её дзайбацу несколько раз на день. Негде упасть в Сети безумной ночи и ритма авто, пользующего её саму, чеки и счета, выставленные за отсрочку, – распрощаться с совестью, выдержкой и самообладанием, цейтнотом и ворохом головокружительных пустяков. Чашечка кофе, которую она пьёт, – не прикрыв ладошкой рот, – не призыв к исполнению чётко указанных церемоний, не долг перед традициями или формальностью, а пустая, разбавленная мной фантазия. Здесь нет зубоскальной компании, каждую секунду норовящей отгрызть от неё пару фибр и пожевать в исступлении воротничок. Отколоть номер с её жетоном или отжать пару йен в ритме «Follow те» Kretzmer & Shaper. Нет вечной тоски. А если и есть, то только такая, как сейчас в River of Cristal, где каждое её неохотно исполняемое желание проявляющими интерес к пациентам их забегаловки на набережной есть нечто интеллигибельное и посредственное в сводке набежавших купюр. И даже без них, официанты здесь не краше, чем в Чанша.

Пора забыть о работе. Омлете, что рождает собой долг культурных традиций перед толпой, и наслаждаться этой чашкой кофе наконец так, как будто в робком танце больших городов настала последняя ночь. Под сетью вязкого флуоресцента и ночных аллей, лотков, затишье колодцев под оптоволоконной проводкой пахнет бесконечной тишиной. Светит луна. И она заглядывает в окно, в чашку, под спуд чая, на дне которой сверкает бутон хризантем. Суп поспел сам, его не надо готовить, из омлета не надо выбирать кориандр и тмин. Её набережная ничуть не отличается от моей, а в банке с вареньем тоже есть ежевика. Она хороша с молоком. И пусть в этот день она попробует этот коктейль.

Пауки? Что ж, в банках с вареньем они мечтают пожевать не только мух, но и чей-то проездной на самый ранний поезд. Под День всех святых и час Вербного воскресенья здесь так же медленно распускаются почки. Из тебя пьют соки, готовят рагу и подают омлет. Но сегодня вечером все эти блюда в меню растроганных пауков.

В прачечной тебя ждёт печальная бабка с бельём, а в кассе приёма платежей её обложат матом из удовольствия послушать ответ.

В этом мире нет виски Arran. Каждый, кто в нём живёт, – искатель ночных мудырь, памир и разбавленных силуэтов, уютного тепла и холодных «Ксу-ксу». Нельзя покидать свой дом после полуночи; а там, в реке незабвенных эвфем, всё так же течёт избитое кредо времён: «Память – единственное, что остаётся. Только она достойна сожалений, за её отсутствием. Только там есть место кафешке, людной прачечной и обычной хандре по усталой рутине за рюмкой «Карт Блё» и «Карт Рэд» в тридцати миллилитрах «Велюр». Нуар – это не жанр, а песнь убитого консерватизма. Усталого от жизни и конфетти лояльной прагматики. Скупого эссе. И чая в кино». Его нужно смотреть, когда нет настроения читать провокации за пять сотен йен, промоакции за двести и ставить крестики на клеточках немых диагоналей, griddler, сумма сбоку и крестики-нолики по-изуверски. В этой забегаловке нет ничего особого, как нет в той, что на реке в Хунань. В ней нет эстетики нуар и пригодной для этого культуры, нет восхищения хулиганскими вылазками в область археологии и убитой мостовой с колотящим об асфальт баночкой из-под пепси-колы на углу супермаркета полупьяным хипстером, рисующим ими на «Хендай» своего соседа кружки от «Мерседес-Бенц». В этом нет ничего необычного.

Это их имена пишут в запылённом стекле: «Сука», «Тварь», «Ответишь мне» и «Ты просто недоносок, падла!»

Что это такое, эти русские слова?

Местный жаргон.

Не требуется перевода. Различные варианты вполне допустимы. Не всегда обозначают одно и то же.

Что и говорить, ты всегда делаешь чай с хризантемами и кардамоном. Эта девушка на фото – не ты, а кто-то другой. Она так счастлива, что кажется, будто сошла с небес в розовых Кензо. Она не замечает пауков и банок с помидорами, не терпит лести и лжи. Она не ты… Ты повзрослела. Так мало осталось от клубничного суфле и молока с ежевикой… Ты берёшь ещё ложечку кахета, и она тянется за ней, словно сироп. Славное суфле.

Не уверен, что взаимность располагает к общению, потому что в ней мало осталось от Хуавэй. Это век техногена. Мы все разговариваем с завитушками под абсент. Не внешняя красота красит человека. Но и не внутреннее тепло. Не тепло там, где холодно. Холодно там, где всё время снег. Красит любого человека комплекс. Если он большой, то в замок входить всегда приятней, чем в замызганный коридор. Его сложно отличить от карикатурных, но ещё сложнее найти. Лёгкий характер и малые дозы цинизма.

Нет никаких иллюзий в моём желании скачать картинки из различных частей света мадам самого преклонного и не совсем пенсионного возраста. Они развлекаются скриншотами и перепиской за чашкой валокардола с гуакамоле и канапе под скрипучий вальс. Это ли то, что мне нужно? Удивляюсь тем, кому – да…

Пока. После того наступит расплата.

Мило, если это удовольствие во благо, безобидно и собирает огромную толпу желающих поглазеть, тех, кто трезв и кому уже далеко за пятьдесят.

Сколько печали было из сиюминутной слабости. И не говори, прекрасная незнакомка из Сайтама или Сун Хунг Кай. Славно, что всё, что нужно, чтобы этой ночью светила луна довольней и красно, – всего лишь молоко и две чашки кофе, ежевика и суфле под кахета. Нет особой важности в проблемах, упоминать о них ещё дурнее. Их было много, и они навалились скопом. Но я выдержал. Так же, как и ты.

Луна сегодня особенно хороша. В ней видно сквозь тлен заволокших её облаков сумрак толстых туч. Они плывут на восток, пряча её за собой, как густой дёготь, – медленно заливая в стакан цикорий на белой фарфор. Гало прячется за ними, и дождь, хоть и мелкий, сладок, словно дикий мёд.

В такую ночь задумываешься о том, что, может быть, ты что-то упустила, что может случиться, призрачно и эфемерно. В чём смешалось вмешательство невероятного и смысл привычного – в мире простых людей, где привычное неотличимо от призрачного. Печаль… Ты думаешь так же, как я. Это недурно, но хотелось бы холодных капель на распаренной коже.

В этом мире простых людей, где мечты выдаются за явь, свет льётся не так резво, как здесь, в твоей чашке, за окном, в море оставленных под окном авто и позабытых забот. Во дворике тихо падает тишина, спотыкаясь о бесконечное молчание. Ночной колодец в коробках серых домов, в глуши полнота беззвёздной ночи и безмолвный колодец. Бочка двора переполнена сном. А за кустами слив и сирени прячется всё ещё не уступающий апрелю март. В Окаяме идут дожди и моросит туман. Я думаю, что он там для приятной хандры и случайной слабости. Для души, когда пусто, жарко и душно внутри. Но меня осаживает вдруг незатейливая фантазия, падающие ключи на битум асфальта, и я дую на кофе. Ты тоже? В самом деле? В нём плавают точки над «i» и немыслимое удивление падающих на голову мишурой заморочек – в кружеве из обид и старых, как мир, идей, что им правят цифры математических эмблем. Знаки души под запретом законов бездушных этей. Шаркающие шаги в свете укромного уголка, пересекающие припарковую зону у парковки. Одинокий прохожий. Мы все идём разной дорогой, в разных направлениях, каждый со своим багажом, но рано или поздно они приводят к одной: куда уходят те, кому незачем куда-то идти; куда уходить, если нет надобности идти? За целью которой стоит только конец пути – белый шум болтающего без умолку радио Кавасаки в белом наряде из приукрашенных конфетти, обёртках для послезавтра, вчерашней погоде, торгах и пустой Чаныии, где струится недопитое «Карт Велюр» с арабикой. В рутине быстрой реки, что всё время стремится в пустое, зыбкое море интриг, стараясь развеять нашу слабость, к Большему, чем просто закономерность в лабиринте, – факир, который плавает в спирте MacPheil. Ошибок, задач и веры в ответ. Математической точности. И холодной логики, приумножающей лишь себя саму в себе. Мудрость, печаль, ветер и горсть надежд. Грязный хлеб на столе. Открытое васаби. В планах у осени квартиры внаём и закрытая дверь. Things, that bites…

Математическая точность лжи, что каждый раз выходит за рамки дозволенного, повторяя одну и ту же прозу жизни: если тебе не по нраву грязный хлеб на столе, тебе с ним жить.

Что-то меняется… Но что?

Что-то происходит… Но где?

Что-то в этом чае и чашках кофе с молоком… Ежевика? Она хороша только к молоку. Запомнила?

Я складываю свою зажигалку.

Что-то далеко. В перерывах на обед, забытых мечтах и фатальных суфле на столе немытых кофейнь. Что ещё придумает эта жизнь? Фатальное кофе в перерывах на ланч под тортю избитых надежд?

Что-то уходит. Но куда? Пропадает в мишуре мелькающих мимо тебя этей, мыслей и призраков табачных огней, спуде безнадёжных дней. Ставших тенями людей? Огней ночных авто в перестуке колёс по мостовой, в метро. В юрких ручейках реки, что творит из нечистот краски жизни, – увлекаясь игрой в маджонг, несёт свои воды в праздничной канве присутствующих из нужды вещей. Всё уходит, плывёт, течёт, как песок сквозь пальцы на оставленном тобой в тишине дайкири на безлюдном пляже. И вечер там – будто вечер в крем-брюле. Но в пустой тишине, где главное блюдо ты. В этой вечной тишине снующих людей, мелькающих авто и череде рутин. За чертой города… Подать рукой. Открывается ночная заводь, места утех, закрываются лотки и лавки. Прячутся под тряпки торгаши и лоточники, под замки ходульной избы – мелкая персть судьбы. Хочется плюнуть, но слюна засыхает во рту.

Что-то меняется. Но где?

Что-то уходит, плывёт, течёт, но куда?

Что-то происходит, но когда? Что-то проходит, остывает, струится, как вода, но зачем?

Что-то перестаёт быть таким, каким было раньше, – маленькая мадмуазель из Сайтама пользуется вещами больших людей. Но вешать свои победы и обналиченные чеки от бинарных торгов куда? Что теперь делать с дайкири на пляже и куда пойти выпить кофе, чтобы найти пустой бюллетень от прошлогодних выборов? Где? Что сказать? Потому что теперь надо сказать очень многое. Многое несказанное томится на душе.

Куда подевалась твоя забытая всеми грация и где её теперь искать? Откуда приходит эта скука отчаянного кофе со сливками и куда уходит звёздное небо под болонже? Где этот пляж, на котором продают билеты в большое приключение в парк на горе и куда подевался хипстер, который торгует пластиковыми карточками в кредитном отделе под предлогом обресть райскую жизнь?

Куда направляют билеты в авиакассах бессрочных со спичками в кармане, помятых стикеров? Откуда приходит ветер надежд? Он дует так неловко и неуклюже. Поневоле становишься творцом мрачной эстетики. Нуар – не жанр фантастики или безумной, распухшей от инфантильности, пускающей слюни фантазии.

Это проза безнадобности. В ней пустует самое главное, что осталось от пляжа с пахлавой и стикерами авиабилетов в кармане, в жизнь лучшую, мелькающих, снующих, текущих и сигналящих авто, призраков, ставших абсолютно незнакомыми тебе людьми, лучше скелетов ракушек на безлюдном пляже и мостовой с кружочками от «Мерседес-Бенц». Где Moby «Guitar, flute and strings», Linking Park и «Му December» помнит «Kite»…

Хочется плакать – почему бы и нет. Только не от чего. Вас никто не услышит. Даже больше – не смотрит в окошко с луной. Поздняя чашка кофе как смытый налёт Кензо.

Хочется кричать – кричите. Из всех пускающих слюни, бесстыжих, распухших и бредовых фантазий эта… самая инфантильная. В ней нет строгих правил и белых воротничков. Отходит ко всем чертям новый вечер. Тускнеет небо над песочным крем-брюле в ракушках олигоцен и морских коньков, застывает в капельках янтаря, облепляя трупики мух и москитов. Курится дым Нет из Мумбаи. Ароматы загадочной Индии. В курильницах блуждает забытый всеми принюхавшийся аромат. Слон на подставке из полистоун блестит слюдой в маслянистых свечах. Что-то в сумерках, падающих в свете полукруглой трезвой, как звон манат, луне. Ты не находишь?