Текст книги "Российский колокол №1-2 2021"

I

 
В то время как внезапная тревога
Нас затворила в четырёх стенах,
Шёл пост Великий. Бес морочил Бога,
Пока Он корректировал Танах
Посредством Сына в сумрачной пустыне…
Затихло всё, и даже Благовéст
Звучал ну если только в Палестине,
И то, пожалуй, лишь на той картине —
В музее, маслом… Приближался крест,
Но понести его никто не мог,
И даже поднести никто не смел.
Бес ликовал. Развёл руками Бог
И отстранился от бесцельных дел.
И огласили предварительный итог:
 

II

 
Когда одну из наших сил душевных
Сравняли с прахом и свели на нет,
Чем можем мы, помимо блюд кошерных
И эфемерно золотых монет,
Располагать? Свободою в пространстве
От коридора и до счётчика?
Нас могут обвинять в либертарьянстве
И штраф вменять! Ведь правая щека
У нас всегда готова съехать влево
И вновь подставиться, стеная про ♯metoo,
♯harassment и… ♯пускай не королева,
Но ♯гадит англичанка! Суету
У нас ещё не возвели в запрет?
У них – уже… с поправкой на минет…
 

III

 
Вослед вождю послушливым скитальцем
«Не выходи из комнаты!» стенал
Всяк смерд, ещё способный средним пальцем
Нажать на кнопку лифта и в подвал
С мансарды съехать. Кажется неважным
Весь этот перечень посредственных причин,
Тем более что полыхал камин
И приговор гремел делам бумажным:
«Не выходи из комнаты! Уймись!
Тебе огромную медаль дадут за это…»
Весна шептала в ужасе: «Очнись!
Ты едешь по апрелю без билета!
Как мне достичь тебя, когда ты спишь?!»
И в маске плакала подопытная мышь.
 

IV

 
В тот самый час, когда томят печали
И кажется, что всё предрешено…
В тот самый час, слыхали ль вы?.. Едва ли!
Вы были с комнатой тюремной заодно!
Вы мебели давали волю слиться
Со лбом обоев и затылком рам!
Вы выступали в роли очевидца,
Но не участника трагедии и в храм,
Где всё сейчас решалось, объявиться
Вы не стремились вовсе. Суета
Тихонько вас чесала за ушкóм,
И в горле застывал удушья ком,
А разум партизанил и ползком
Пытался вам вменить свои счета.
 

V

 
Тогда мы очутились за порогом
Неведомо чего, незнамо где…
Мы оправдались полностью пред Богом,
Но замарались целиком в везде —
В сейчас, и во вчера, и в послезавтра —
И что теперь? Куда нам отплывать?
Молчит, как партизан под пыткой, Автор…
А нам его по имени назвать
Невмоготу совсем. Немеет плоть
И тает льдинкой в солнечных лучах.
Ижора жрёт, и хлещет водку водь.
Подснежник на обочине зачах.
Весне грядущей всё почти возможно,
Но всё теперь размыто и тревожно…
 

VI

 
Мы были на последней из ступеней —
Буквально шаг один – и мы в раю!
Но группа лауреатов на краю
Потери грантов, премий – санкций, пени
Боялась дóсмерти и больше, чем её…
Они употребляли мумиё
И знали: главное, не наступить в своё
Же… Прочее почти неважно —
Проходит всё! И это без следа,
В забвение в конце концов отважно
Нырнув, пройдёт… Пока белиберда
Любая проходила в местном клубе
С восторгом, коль на ней без лишних прений
Корона красовалась от YouTube.
 

VII

 
Читатель, если ты в горах, бывало,
Встречался с эхом собственных речей…
Ты помнишь эту пропасть интервала
От «ergo sum» до отклика «ничей»…
Сперва ты слышишь «иго страшных дум…»,
И в мыслях молнией проносится: «Дурак?»
Тогда горланит Эхо: «Тугодум!»
Ты понимаешь, что опять не так
Всё понял, и пытаешься постичь
Лукавой нимфы хитрых слов подтекст.
Слова ты ловишь, как охотник дичь,
А в них нет смысла, только лишь контекст
Огромных скал, висящих в облаках
На чьих-то необъемлемых руках…
 

VIII

 
Ход не мешал речам, и речи – ходу;
Мы шли куда-то. Видимо, вперёд.
Лауреаты сочиняли оду
Короне вируса. Рукоплескал народ,
Хотя его почти не видно стало,
Когда врубили масочный режим.
Пижама, «Инстаграма» покрывало…
Не прекращаясь, жизнь переставала
Существовать. Шептало «убежим
Куда-нибудь» растерянное эхо.
Ему теперь хоть кто-нибудь внимал,
Лишь если слышались раскаты смеха,
И коридор вдруг становился мал
Для безусловности всемирного успеха.
 

IX

 
Час понуждал быстрей идти по всклону,
А всклон всконялся всклонною стеной.
Держал ли центр тяжести колонну
Под ангелом в моём Окне?.. За мной
Немного путников беспутных увязалось.
Мы шли быстрей, не двигаясь вперёд.
Мы шли, и всем нам что-нибудь казалось:
Одним – туман, иным – пологий лёд,
А некоторым – тёплый день погожий,
Безоблачный апрельский будний день…
Искал свою исчезнувшую тень
Под маской-невидимкою прохожий.
И начинала зацветать сирень…
 

X

 
Пока мы шли друг другу вслед по краю
Какой-то пропасти невидимой, потерь
Скопилось много. «Роль не доиграю», —
Скрипела вслед очередная дверь.
Мы шли… Апрель способствовал движенью,
Включал для нас везде зелёный свет,
И нам хотелось что-нибудь в ответ
Ему преподнести. Но отраженью
Преображенья было слишком рано
На нас сойти с небесного экрана.
И мы всё шли, и шли, и снова шли,
Лишь изредка переводя дыханье
И спрашивая: «Что-нибудь нашли
Уже?» Заката колыханья.
 

XI

 
Мои глаза так алчно утоляли,
Что не хотелось вовсе вдаль смотреть.
Инсту заполонили Ковид-Ляли,
Визжа про неминуемую смерть.
Апрель, почти пройдя, стоял у двери,
И вдаль глядел, и слушал ветерок,
И, обернувшись, обронил во тьму: «Не верю…
Меня у вас украли. Невдомёк
Свобода вам?! Но воля… Как же можно
Без боя целый месяц дать украсть
Из жизни…» Мы молчали осторожно,
Под штрафы истово стараясь не попасть.
Мы жаждали свободы, но напасть
Режима шевелилась в нас подкожно…
 

I

 
Osanna, sanctus Deus Sabaoth —
Наутро воздух чист и соловьин.
«Азан! – провозглашает муэдзин. —
Аллах Велик! И он лишь только Бог!»
И начинает пятничный намаз —
Так наступает май не в первый раз:
Везде чалма, чадра и пахлава,
И пятница звенит кругом, смеясь!
В листве сквозит изысканная вязь
Арабских букв и цифр. Бежит молва
Быстрей, чем я вхожу в мечеть опять
В час поздний, без мольбы, не для чудес.
Когда-то коврик удалось отсюда… взять.
Истёрся – надо бы другой. Вот Он – Прогресс…
 

II

 
В погибшем мире веровать привыкли
Все и во всё, не чувствуя различий.
Но веровать как долго? Век ли? Миг ли?
Не преходя черту чужих приличий…
Дистанцию привыкли ль соблюдать,
Приемлемую ближнему? А Богу?
А Власти?.. Неужели снова встать
На чью-нибудь мозоль случится? «В ногу!
Все в ногу маршируем!» – голосит
Автоответчица Алиса по смартфону.
Висит на громкой связи одессит,
Не глядя в очи чудо-телефону, —
Он никогда не доверял Тифону,
А «если что», спасал «Новопассит».
 

III

 
Когда твой Карл, прекрасная Клеменца,
Вдруг оказался Марксом – не беда!
Аврора грянет, и пойдёт Освенцим
Всех улучшать до равенства следа
В истории… Вот «Скотский уголок»,
Где все углы равны между собой
И пол обнять стремится потолок,
Куранты бьют и невозможен сбой
Системы. Только некоторый спад
Контроля – ненадолго! Будь готов…
Точнее: будь готóва невпопад
Им без запинки отвечать на всё
Предельным минимумом нецензурных слов
В размере хайку Мацуо Басё.
 

IV

 
О, смертных безрассудные усилья!
Куда спешите вы, когда лишь миг
Вся ваша жизнь? – совместного бессилья
Перед Денницей Утренней дневник!
Иль всё-таки Божественный двойник?..
Казалось, всё закончится вот-вот —
Казалось всем, не только мне казалось, —
Случится мировой переворот,
Глобальный путч, импичмент, наперёд…
И в масках задом-вбок толпа смеялась:
Стояли голые монархи за рулём —
Премьер неотличим от генерала, —
Онлайн-орда их всех в труху стирала,
Детей пугая голым королём.
 

V

 
О, скудная вельможность нашей крови!
Жизнь коротка, искусство долговечно,
Обманчив опыт, случай… хмурит брови.
Сужденье… зачастую бессердечно!
Врач лечит, а природа исцеляет:
Не навреди – и большего не нужно!
Сгорая сам, свети другим радушно.
Всё чаще маску Гиппократа примеряя,
Болеют меньше старики, чем молодые,
Но их болезни зачастую стоят жизни.
Оберегай седины золотые,
Свой долг сполна отдавшие отчизне.
Знай, неуёмная тоска ведёт к болезни
И нету ничего любви полезней.
 

VI

 
Как вопросить Клименту, слыша новость,
Что Фаэтон погиб: когда потоп?
Уже готова барка в невесомость
Отчалить беспечально… Мизантроп
Уже упился вдоволь пессимизмом,
Антропофобию всю полностью подъел,
Откашлялся фашизмом с коммунизмом —
Он этим всем давно переболел,
Но гиперкомпенсации предел…
Психопатическим, диссоциальным бредом
Его враги пытались заразить,
А он на митингах не уставал бузить,
Не брезгуя проплаченным обедом,
Являясь то комсоргом, то главредом…
 

VII

 
Как только Тот, чьим блеском мир сияет,
Вознёсся Май и канул в синеве
Небес… Но хвост собакою виляет,
И что к чему неясно на Неве,
На Сене, Темзе и Гудзоне. Веско
Восьмидесятилетьем грохнул Бродский,
И понеслась из Норенской нарезка
Вдаль, по Венеции. Протестовал Выготский
На площади Согласия в Париже.
Рим Гоголем увлёкся не на шутку…
Смерть к мёртвым душам подходила ближе —
Всё ближе и тесней… Беда рассудку,
Когда он начинает повторяться!
Хотя когда прошло абзацев двадцать…
 

VIII

 
Как птица посреди листвы любимой,
Ютилось солнце в собственных лучах,
Средь нас цвело свечой неугасимой
И полыхало в истовых речах,
Захлёбывавшихся полночным бредом
И снами разума чудовищными. Вслед
Спешила ночь – не белая – под пледом —
Не плюшевым, не ласковым… Билет
На самолёт, как на балет, был недоступен —
Был взят под стражу и посажен под арест.
Вцепился в трон рассерженный Орест,
Но тут ударил некто чёрный в бубен
И был удушьем возведён на крест
Под вой хтонического толпища: «Воскрес!»
 

IX

 
«Отцу, и Сыну, и Святому Духу», —
Молился Май, тихонько возносясь,
Не обращая взгляда на разруху,
Не находя в событьях смыслов связь.
Ругались левые, и правые делились
Между собой, а время шло вперёд.
Весна кончалась. Ночи становились
Короче дней. Шёл ландышей черёд.
Гремела Троица берёзовым угаром,
И кладбища открыли для людей…
Жизнь не казалась больше Божьим даром,
Но дьявольской обузой. Без затей
Хотелось жить, как встарь – как жили прежде…
И приходилось нелегко Надежде.
 

X

 
Когда, скорбя о жизни современной,
Нам так хотелось всё перечеркнуть —
Вернуться в прошлое, избрать инакий путь,
Снабдить себя монетой неразменной…
Скорбя о том, что не ценили вовсе
Свободу, что была помимо воли
Дана нам всем в зачёт грядущей роли
Безмолвного МЕМанса на погосте.
Любовь и свет, Прообраз и подобье —
Им наплевать на вычурность надгробья.
Ведь если разум управляет нашей
Небесной сферой, неужели ей
Настолько чужд чудак Гиперборей,
Стоящий в очереди за перловой кашей?
 

XI

 
В свою отраду вникший созерцатель
Безмолвно наблюдает, как цветёт
Шиповник. Мрачно сердится издатель,
Создатель негодует – отстаёт
От Всех и Вся поэт, когда наука…
Но Боже, Боже мой, какая скука
Читать одно и то же день и ночь,
Писать, не смея описать точь-в-точь
Всю бесполезность нынешних событий!
Но забавлять уже полуживого,
Не говоря в упрёк ни полуслова,
Но только безучастное: «Терпите»…
Вздыхать и думать очень про себя:
Когда уже хоть Бог, хоть чёрт возьмет тебя?
 

По следам литературного конкурса

Грамматика любви – 2020

В октябре 2020 года исполнилось ровно 150 лет со дня рождения Ивана Алексеевича Бунина. Эта крупная дата стала не только знаковым культурным событием в России и за рубежом, но и мощным стимулом для реализации целого ряда литературных мероприятий и творческих проектов минувшего года. Так, в мае Российская государственная библиотека для молодёжи при поддержке Министерства культуры РФ, Интернационального Союза писателей, а также Союза Литераторов РФ запустила Всероссийский литературный конкурс малой прозы для молодых авторов от 18 до 35 лет под названием «Грамматика любви». Конкурс был не только приурочен к юбилею великого русского писателя, но кроме того, что особенно важно и ценно, предполагал непосредственное взаимодействие участников с его наследием. Ведь в качестве творческого задания начинающим прозаикам предлагалось следующее: вдохновившись художественной вселенной бунинских историй, написать собственные альтернативные рассказы из мира «Темных аллей». Иначе говоря, создать уникальные фанфики по произведениям Бунина, вошедшим в этот знаменитый сборник.

Этап приёма рукописей показал, что география конкурса оказалась чрезвычайно широкой, представительство целого ряда регионов-участников приятно удивило. Заявки от молодых авторов приходили из самых разных городов и сёл России и даже из других стран. Что позволило говорить о расширении границ «Грамматики любви» и о превращении конкурса, носящего статус всероссийского, в международный.

22 октября 2020 года, непосредственно в день рождения Бунина, были подведены результаты почти полугодовой работы конкурса. Итоговый шорт-лист включил шесть рассказов молодых авторов. В состав жюри «Грамматики любви» вошли известные российские прозаики, поэты, драматурги и критики, члены крупнейших писательских организаций: Александр Гриценко, Николай Калиниченко, Андрей Коровин, Игорь Лёвшин, Роман Сенчин и Евгений Харитонов. Эксперты поделились своими впечатлениями от работ финалистов.

Александр Гриценко, писатель, литературный продюсер, председатель международного правления Интернационального Союза писателей:

«Все работы были по-своему талантливы, но у каждой я заметил и трагические, с моей точки зрения, ошибки. Поэтому поставил всем четвёрки. В чём плюсы: авторы пытаются думать, в шорт-листе не было просто текстов ради текстов, за словами стоит индивидуальность, а в этом уже несомненный талант.

Некоторые авторы пытались передать стилистику того времени через обороты, слова и завязли в этом так, что стало скучно. Если бы они использовали только некоторые обороты того времени, но ввели бы и свои конструкции, поиграли бы инверсиями предложений… Я вот говорил на вручении премии, что у Бунина своеобразная пунктуация, с которой тоже можно «играть». Но я не видел лингвистических игр в текстах, а они сами собой напрашивались. И это можно было сделать интересно, необычно, красиво и эстетично.

Также у пяти текстов не было «пуанта» в конце истории, то есть неожиданного поворота в финале, а для таких коротких вещей он необходим.

Но что я всё только о плохом? Я преподаю литературное мастерство 11 лет и давно научился чувствовать талант автора по первому знакомству с его творчеством. Эти авторы потенциально интересные, все шесть, поэтому мы решили принять их в Интернациональный Союз писателей – кандидатами.

В ИСП три ступени приёма: кандидат ИСП, полноправный член ИСП и почётный член ИСП. Кандидатов принимают по текстам. Кандидат по текстам – это хорошая возможность вступить в профессиональный союз, получить международную пресс-карту и работать на перспективу. Я надеюсь, что никто из авторов не бросит писать, каждый из них будет развиваться с нами».

Николай Калиниченко, писатель, поэт, литературный критик:

«Мы привыкли к фанфикам на «Гарри Поттера» или «Властелина Колец», а тут такое. Фанфик на классику. Я не знаю, хорош ли для этого Бунин и что делал бы я, выполняя такую задачу. Поэтому с интересом ознакомился с произведениями участников.

Что получилось? Получилось прикоснуться к женским образам. Роковые героини у авторов-женщин в общем сложились. Временами удачно была передана бунинская интонация в описании природы и связанного с ней настроения или тона.

Что не вышло? Совершенно не получился эротизм, присущий оригиналу. Полный провал с мужскими образами. А ещё авторы очень жалели своих персонажей. У Бунина женщины являют собой парадокс: смесь прекрасного и отвратительного, пошлого и утончённого. В конкурсных рассказах не было и намёка на это. Мужчины же полны одержимости и страсти, а здесь – какие-то робкие попытки подросткового ухаживания. Не было также и ярко выраженного диалога с оригиналом, что вообще-то характерно для фанфиков. И это странно. Возникает мысль, что перед нами не полемика поклонника с кумиром, а школьная работа на заданную тему.

Чем сердце успокоится: думаю, умные авторы осознали свою неудачу, а также то, что к Бунину нельзя подходить поверхностно, а те, у кого хоть что-то получилось, смогут, если пожелают, дошлифовать конкурсные работы».

Евгений Харитонов, писатель, поэт, критик, музыкант, руководитель литературных программ Российской государственной библиотеки для молодёжи:

«По правде говоря, в этот конкурс я не верил. Давайте будем честны: как много современных молодых людей действительно знают творчество И. А. Бунина, которому конкурс и посвящён? Организаторы учли это и придумали замечательный «страховочный» ход, предложив будущим конкурсантам написать не просто рассказ, а фанфик на основе бунинских произведений. Это же и правда замечательно, ведь особенность жанра фанфика заключается в том, что его нельзя написать, не зная текстов первоисточников. Таким образом, потенциальные соискатели если вдруг не были знакомы с творчеством Ивана Алексеевича, то в любом случае открыли бы его для себя. Прекрасный ход, работающий сразу и на творческую задачу, и на идею продвижения чтения!

Приятно ошибаться. Когда получил на чтение рассказы шестёрки финалистов, я увидел, что Бунина они знают. Нет, не так. Бунин прочитан ими не в рамках конкурсного задания, Бунин им хорошо знаком, Бунин любим. Это ощущается сразу, с первых строк, с первых абзацев. Да, я не ждал от конкурсантов ничего интересного и в плане самих текстов (много за плечами подобных конкурсов), в лучшем случае – терпимое школярство. И опять же приятно ошибаться – уже дважды. Да, это тексты, над которыми ещё нужно работать, шлифовать. Но перед нами тексты определённо талантливые, перед нами ребята, которые в литературе не случайны, не на один раз. Точнее так: если они не сглупят, если не впадут в грех молодых сочинителей – раздутое самомнение (а тут ведь легко впасть: такой-то аванс на будущее – публикация сразу в известном, уважаемом журнале!), а продолжат адски трудную сизифову работу по огранке своего таланта, то в литературу прийти они имеют все основания.

Эта публикация – не награда, не обещание. Эта публикация – большая ответственность для авторов и доверие с нашей стороны. Надеюсь, мы не зря в вас поверили».

Неоднозначные мнения членов жюри объединяет главное общее наблюдение опытных литераторов, не первый год работающих с молодёжью: ими отмечена перспективность начинающих прозаиков, приславших на конкурс свои работы. Составить же собственное мнение об авторах «Грамматики любви – 2020» читатель может самостоятельно, познакомившись с представленной подборкой рассказов лауреатов и финалистов конкурса.

Анна Харитонова

Наталия Минина (г. Вена, Австрия)

Гавр Степанович, как он любил представляться, сел за письменный стол перед открытым окном. Шторы раздувал прохладный ветерок, и Гаврила вдыхал душистые нотки уходящего лета, что навевало ностальгию и лёгкую тоску.

– Вот дела, – он поднял упавшую свечу, размазал пальцем капнувший на стол горячий воск, – тяжко приходилось предкам…

Уже вторую неделю его тянуло творить. Он хватался за купленные листы, плотные, с тонкой разлиновкой. Начеркав пару строчек, он осторожно опускал в чернила кончик гусиного пера, что подобрал у соседской калитки, писал снова, комкал бумагу и бросал в сетчатую корзину в дальнем углу комнаты. Так, он думал, делали писатели.

Гаврила мечтал стать новым Буниным. Для этого он садился за стол в ночное время, когда домашние замолкали в своих комнатах, как трусливые мыши. И вместо лампы зажигал свечи.

– Так-так, – стучал он пальцем по столу, – если хочешь быть новым Буниным, нужно вести себя как Бунин! Нужно думать как он. Нужно жить!

И так он сидел ночами, измотанный и невыспавшийся, в надежде, что при мягком пламени к нему снизойдёт муза и он напишет что-то великое. Но, как и в прошлые дни, ничего не выходило.

– Чертовщина! – Он принялся ходить по комнате. – О чём писать?.. Мне нужна идея! Мне нужен знак господень, что снизольёт свет озарения…

После нескольких кругов он решил, что нужно подышать воздухом. В коридоре стояла духота. Из родительской спальни трубили ноздри отца и свистели матушки. Гавр прошёл мимо детской сестрёнки, заглянул в приоткрытую дверь.

– Ангелочек ты наш, – прошептал он, – и ты мне не поможешь…

Выйдя из дома, он направился на речку. Луна висела низко, слепила серебром, как новая монета. Гавр прошёл по тёмному саду, скрипнул калиткой.

– Эх! Хорошо-то как в селе!

Узкая тропинка вывела через густые заросли на косогор. Внизу блестела широким рукавом река. Мерцания луны на спокойной воде манили, как жемчужины. Гавр спустился к перелеску, пошёл по берегу, поросшему густой травой. Недалеко у самой воды лежал большой камень: никто не знал, как он здесь появился, но все им пользовались. Плоский, широкий, одним концом он уходил под воду, другим торчал кривым зубом. Поутру на нём отдыхали грибники, выйдя поблизости из леса, а вечерами задорные юнцы приобнимали соседских девчонок или какой-нибудь пахарь водил сюда жену на свидание. Постоянная занятость камня раздражала Гавра Степановича. Он считал его отличным местом для размышлений. И будь у него соседская девчонка, он никогда про него не расскажет!

Гавр снял ботинки, сел на тёплый камень. Тёмная вода ласкала ему ноги. Он глядел на два светлых пятна, что казались двумя белыми рыбами. Рябь размывала очертания, и казалось, они вот-вот уплывут.

– Муза, мне нужна муза, – шептал он под нос. – Как же, творец и без музы? Но где её найти?

Вдруг зашуршала трава. Гаврила подскочил, запрыгнул на камень. За каждым кустиком на косогоре чудились тени. Вон одна побежала.

– Зверьё, – прошептал он.

– Нет, это я! – раздался сзади голос.

Гавр дёрнулся, поскользнулся на мокром камне. Мир перевернулся, и он плюхнулся на спину, ударившись боком. Владелица голоса подбежала к нему, но Гавр не отважился открыть глаза.

– Всё в порядке? – сказала девушка. – Сильно ушибся?

Она подсунула руку ему под голову, слегка приподняла её.

– Ты что делаешь? – Гавр Степанович привстал. – Шею свернёшь!

Он увидел перед собой почти прозрачное молодое лицо. В голове гудело. Не оправившись от удара, он видел расплывчато, отчего подумал о ногах под водой.

– Ты кто? – спросил он, когда лицо перед ним приняло форму. – Что здесь делаешь?

– Гаврёня, ты, что ль? – воскликнула девушка. – Я тебя не узнала! Вот ты трус!

– Лёня?! То есть Алёна! Да-да, – Гавр потёр голову. – Ночь на дворе, чего одна лазаешь?

– На камне пришла посидеть. А ты что?

– И я, – сказал Гавр и почувствовал, как загорелись щёки. – Не боишься одна по деревне шастать? В темень такую?

– Да какая же темень, Гаврушенька. Вон луна светит. Как люстра, – махнула ручкой Алёна.

– Светит, да, – промямлил Гавр.

– И камень днём-то занят! Как ни приду, всё занято. Вот я и пошла ночью.

– Какая ты… сообразительная, – Гавр сыграл раздражение, но ему польстило, что Алёнушка тоже отважилась посидеть здесь ночью.

Он давно знал её и боялся. Соседская дочка, она было старше его на два года. Ему нравилось смотреть, как она выскакивала из калитки, махала рукой на прощанье матери. И он расстраивался, когда она уходила на танцы в облупленное здание Дома культуры, где за каждой колонной, как он думал, она шепталась с теми самыми задорными юнцами. Он не ходил на танцы. Не из-за того, что ему семнадцать и его не пустят. Можно уговорить усатого Валерия перед входом, с сумкой на брюхе, который собирал десятки за вход, подсунув ему лишнюю монету или банку пива. Такому ходу Гавр выучился у отца. Но то, что там будет Алёнка и она увидит его, – вот уж нет! Он должен сохранить зыбкий ореол загадочности и отчуждения, он, переживший столько страданий и перенёсший немыслимые испытания! Он – Гаврила Степанович – никогда не будет танцевать!

– Ну вот, камень теперь мокрый… – промолвила Алёна.

Гавр тряхнул головой, только и понял, что уставился на девушку, глаз не отводит. Он сунул руки в карманы, присел на край.

– Вот тут сухой, – сказал он, кивнув.

Алёнушка присела рядом:

– Воздух какой свежий! Прошла жара, и слава богу!

– Да.

– Жду не дождусь бабьего лета. Люблю, когда деревья в золоте. Трава сухая, пахнет по-другому. И будто жизнь меняется. И всё будет по-новому.

– Да, – ответил Гавр.

– И гулять можно. Только вечерами холодно. Бабка моя любит у костра по осени сидеть, на звёзды глядеть. Приходи к нам, посидим вместе. Брат мой на гитаре может.

– Да, – сказал Гавр.

Алёна молча ожидала. Гавр, не зная, что сказать, промолвил:

– А ты складно говоришь. Как музыка льётся.

– Эй, смотри, что это?

Гавр поглядел, куда она показывала, радуясь новой теме для разговора.

– Дым, что ли? Костры жгут, наверное. Бабка твоя.

– Какой костёр! Ночь на дворе, – Алёнушка привстала. – Гаврошенька, по-моему, пожар.

– Да не выдумывай – пожар!

– Богом клянусь, пожар! Смотри, пламя видно.

– Да без нас разберутся. Я тут слышал, ты уезжать собралась. В город? Или куда?

– Бабка моя выдала?

– А кто ж ещё?! Всё хвасталась, что ты карьеру хочешь…

– Не у вас ли горит?! – Алёна прижала к груди руки. – Смотри, за косогором.

Кровь отхлынула от лица Гавра Степановича.

«Свечи! Свечи!» – зазвенело в голове. Он встал с камня, но ватные ноги подкосились, и он упал.

– Давай вставай! Чего разлёгся?! Не время, – Алёнушка тянула за рукав. – Вон! Уже сигнал подали!

В голове у Гавра помутилось.

«Све-чи! Све-чи!» – чудилось ему, но через мгновенье он понял, что это отголоски пожарного колокола.

– Бежим, – Алёнушка схватила его за руку, и они начали взбираться на косогор.

Сердце Гавра стучало, билось о рёбра как сумасшедшее. И не знал он, оттого, что колокол звонил или что Алёнушка сжимала его потную руку.

Вскарабкавшись наверх, они увидели, как вдали бушевал огонь. Дым расползался, ложился на небо, словно пыль после стада скакунов. Алёнка была права, горел дом Гавроши. Они побежали по дороге. Из-за поворота появилась телега.

– Эй! Вы двое! – услышал Гавр. – Прыть сюды! Пожар у Сюзюкиных! Карау-ул!

Гаврошка прямо на ходу схватил Алёнку за талию и помог вскочить на телегу. Вспрыгнув сам, он узнал усатого Валеру. Только вместо кошелька тот держал в руках вожжи.

– Гадость какая случись! – причитал он. – Поджог, что ль, али нет?! Топить на лето? Жара вчера стояла! А они топить! Или поджог. Но! Но! – кричал он, подстёгивая кобылу.

Алёнушка, прижимаясь к холодным металлическим бакам с водой, тряслась от страха и от ухабистой дороги. Гавроша пытался её успокоить, хватал за руки, на что она, растерянная, лишь больше к нему жалась. Гавру Степановичу могла бы понравиться такая сплочённая близость при других обстоятельствах, если бы горел соседский дом. Но горел его дом, и он жался к Алёнке и целовал её руки не из-за чувства, наведённого романтической опасностью, а представлял, как целует руки матери, прося прощения за свою бестолковость.

– Эть! – махнул им усатый Валерий и спрыгнул с телеги. Схватив два бака, он кинулся к дому.

– Чудище какое! – воскликнула Алёнка. – Впервые такое вижу!

Гавр еле стянул бак с водой. Понимая, что до огня он не дотащит, он прильнул к ногам Алёнки, что свисали с повозки, и сказал:

– Не бойся! Я скоро вернусь! Нужно разыскать семью! – и он бросился прочь к дому.

Никто не пострадал. Мать плакала. Подле неё – младшенькая Полина, которая, укутавшись в одеяло, зачарованно смотрела на искры. Отец бегал с потными мужиками, тягал воду – пока не додумались включить насос и поливать из шланга, – думая о том, какая напасть случилась: дом отстраивать, да ещё этим пронырам стол накрывать. Знает он их, стервятников, под шумок и обдерут до нитки.

– Ленка! – крикнул он матери. – Оставь Пол инку с соседкой. Иди смотри, чтоб не вынесли со входа!

Мать оставила Полинку с соседкой Шурой, бабкой Алёны, и побежала за дом.

Гавр Степанович пытался помогать мужикам таскать баки, но вскоре выдохся, да и огонь стал угасать. Ещё не оправившись от ужаса, он побрёл к сестре.

– Не ты ль учудил? – сказала бабка Шура, когда Гавр появился. – Полина, золотце! Смотри, как напугал ребёнка!

– Баб Шур, да упаси Господь! – он наклонился к Полине.

– Видела я, ты свечи жжёшь ночами. Небось подвал весь обокрал. Что тебе не спится как нормальному человеку?

– Да что вы заладили, баб Шур! Отец ваши сплетни узнает…

– Музы ждёшь? Ночами бродит – не добродит, – продолжала старуха.

– Вам виднее.

– Нет никакой музы, бестолочь ты бестолковая!

– Что такое муза? – вдруг спросила Полина.

– Не переживай, не убиёт тебя твой брат родной…

«Колдунья-бабка!» – подумал Гавр и перетянул к себе Полину.

– Отцу не говорите. Про свечи. Пожалуйста.

– Бестолочь ты, Гавроша! – нахмурилась старуха. – Отцу не сдам, а матерь пусть узнает…

Горизонт окрасился пряным наливом. Все разбрелись. Тонкая струйка дыма поднималась с дома Сю-зюкиных. Бабка Шура пригласила к себе. Сюзюкиных она положила в бытовке, постелив супругам на старой жёсткой кровати, а детям – на диване в доме. Алёнушка озабоченно бегала, подавая свежие простыни, выбивала пропылённые подушки и одеяла, пока Елена грела воду, чтобы помыть детей. Отец курил за бытовкой, Гавр сидел на крыльце дома. Ему тоже хотелось закурить, хотя он никогда не курил, но точно знал: сейчас надо закурить.

– Ничего-ничего, – слышал он голос матери в доме, – погорело немного. Разберёмся! Выживем!

Синева неба потускнела, запели петухи. Отец, несмотря на упёртые отказы прилечь, заснул крепким сном. Мать задремала рядом, непривычно прижавшись к мужу. Баба Шура скрылась в спальне. Гавр лежал с Полиной на диване, смотрел через окно на струйку дыма, что вскоре растворилась, оставив небосвод нетронутым и чистым. Полинка засопела, заворочалась. Гавр дотронулся до её шелковистых светло-русых волос и чуть не заплакал.

Скрипнула половица. Гавр увидел, как Алёнка нырнула в сени.

Он встал с дивана и на цыпочках вышел на крыльцо. Алёна сидела на ступеньке, поджав ноги.

– Не спится? – спросил Гавр и присел рядом.

– Как и тебе.

– Сегодня уж точно не до сна.

– Мне жаль, что так вышло. С домом, – сказала Алёнка.

– Да, – ответил Гавр. – Ты мне так и не сказала. Ты уезжаешь?

– Уезжаю, Гавруша. В город. Нечего мне в деревне делать.

– Вот что. Понятно, – он опустил глаза.

«Вот что выходит, всё напрасно, – думал он. – Я ждал музу. И вот совпадение – Алёнушка пришла. Да разве не судьба сплелась, не зря мы пережили катастрофу вместе, чтобы она взяла и уехала? Да что же за судьба такая! Проклятая! Такие мне страданья!»

Вдруг Алёнушка поцеловала его в щёку. Мелькнула юбка, босая лодыжка, острая, как пирамидка, и девушка ушла в дом. Гавр Степанович сидел, не любовался восходом, а плакал. Плакал не по дому, а по покинутой любви. Что только что мелькнула на прощенье лодыжкой.

Дом отстроили быстро. Гавруша перебрался на время в старый сарай, где мать расчистила и приготовила комнату. Одно окно выходит на дорогу, вдали среди листвы мелькают стены Алёнкиного дома. Бабка Шура никому не рассказала про свечи. И не соврала про внучку. Алёнка уехала через неделю после пожара.

Гавр Степанович сидел за письменным столом у открытого окна. Луна светила ярко. «Как люстра», – думал он. С карандашом в руке, он царапал неровным почерком строчки, что музыкой из ниоткуда лились ему в уши. Он думал о своей несчастной любви, о своей Алёнушке, которая крепко сжимала ему руку, которая поцеловала его, скорее по-братски, от сочувствия, чем от чувства. Но Гавру было всё равно. Он думал о прикосновении волос к его шее, о тёплом следе на щеке и складывал несчастья в строчки. О музе он больше не думал.