Текст книги "Эпическая традиция в русской литературе ХХ–ХХI веков"

Как бы критически ни оценивал поздний Толстой творчество Тургенева, и в частности – цикл «Записки охотника», невозможно закрыть глаза на то, что тему «правильной» смерти русского человека и его близости с природой изначально задал именно автор «Смерти». Развивая тургеневскую идею в своем рассказе «Три смерти», Толстой вводит в сюжет персонаж, контрастный образам идеально умирающих героев, – богатую женщину, лжехристианку, и таким образам выводит свой рассказ к новым философским горизонтам.

Литература

1. Гладышев А.К. Эстетика и физиология смерти в рассказе Л.Н. Толстого «Три смерти» /Уральский государственный педагогические университет №1, Екатеринбург, 2012.

2. Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. – М., 1959.

3. Зайцев Б.К. Жизнь Тургенева. – М., 2000.

4. Заманская В.В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. – М., 2002.

5. Линков В.Я. Комментарии // Толстой Л.Н.. Собр. соч. в 22 тт. Т.3.

6. Русанов Г.А. Поездка в Ясную Поляну (24–25 августа 1883 г.) // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. – М., 1960.

7. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений под ред. В.Г. Черткова. М.: Художественная литература, 1935, Т.5.

8. Тургенев И.С. «Записки охотника», повести и рассказы. М.: Художественная литература, 1979.

9. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. III, с. 270–271.

10. Ястребов А.Л. Тургенев и Толстой: двойной портрет на фоне времени и вечности // Религиоведение. Амурский гос.университет, 2012. №3.

Nature and Man in Turgenev’s “Death” (“Notes of a Hunter”) and Tolstoy’s “Three Deaths”

Abstract: Two similar works – an essay “Death” (1847) by Ivan Turgenev and a story “Three Deaths” (1858) by Leo Tolstoy – are analysed in this article. The central theme in the essay “Death” is the death of a Russian man: the narrator thinks about people who so quietly and consciously accepted their decease, designating this as one of the characteristic features of the Russian people. Despite the complicated relationships between writers, Tolstoy obviously continued developing the theme of the “correct” death of a man who, like a tree, perceives the coming departure from life as something natural. During the “Three Deaths” creation Tolstoy and Turgenev were not yet separated by worldview discrepancies. Continuing Turgenev’s idea, Tolstoy created the contrast image of a deathly ill lady, a false Christian, who so pitifully and ridiculously opposed to dying. Thus, the writer set to a new level the question of human death and the “correctness” of its very process.

Keywords: Turgenev, Tolstoy, death, tree, nature, forest, man, religion, people.

Информация об авторе: Асланова Виктория Витальевна, магистрант МПГУ

Information about the author: Aslanova Viktoria Vital’evna, graduate student of the Institute of philology, Moscow Pedagogical State University

Мир детства в творчестве Л.Н. Толстого («Детство») и А. И. Куприна («На переломе (Кадеты)»): традиции и новаторство

А.Л. Маханькова /Москва/

Аннотация. Статья посвящена изучению мира детства в трилогии («Детство. Отрочество. Юность») Л. Н. Толстого и повести А. И. Куприна «На переломе (Кадеты)». Пора детства играет ключевую роль в формировании личности, ее духовном становлении. Писатели разных эпох по-своему воспроизводили мир детства в своих произведениях, освещая все факторы, способствующие воспитанию детей, развитию в них тех или иных качеств.

Ключевые слова: Л. Н. Толстой, А. И. Куприн, мир детства, формирование личности, «Детство. Отрочество. Юность», «На переломе».

Почти полвека разделяет трилогию Л. Н. Толстого от автобиографической повести «На переломе» Александра Куприна. Реформы Александра II, народовольцы и цареубийство, либеральные и реакционно-охранительные тенденции в общественной жизни – всё это радикально изменило систему воспитания дворянских детей. И если Толстой в своей трилогии подробно описывает первые этапы и факторы взросления – домашнее обучение, любимый учитель Карл Иванович, добрая свояченица Наталья Ильинична, тепло и забота, царившие в семье, то Куприн в своей повести сразу погружает читателя в гимназическую атмосферу – с описания первого дня Миши Буланина в новом и чужом для него месте.

Эмоции, переполнявшие Мишу, его предвкушение о начале увлекательного этапа в его почти «взрослой» жизни (ведь теперь он будет ходить в мундире и отдавать честь офицерам!) показывают чистоту и наивность детской души, жаждущей самостоятельности. На протяжении всей повести Куприн повествуют о негласных законах «старичков», которые калечат души «новеньких», о боли и постоянных унижениях, касающихся каждого воспитанника. При этом подчеркивается абсолютное равнодушие начальства и учителей ко всему происходящему. Если Толстой неоднократно говорил о том, что «воспитание детей есть только самосовершенствование, которому ничто не помогает столько, как дети» [6, с. 212], то Куприн показывает, что понятия чести и нравственности давно уже забыты в военных училищах, а люди, которые должны воспитывать новое поколение – морально опустошены.

Как и у Толстого общество, окружающее главного героя, делится на определенные группы людей. В данном случае – это «форсилы», «заби-валы», «отчаянные», «силачи», «зубрилы», «солидные» и другие. Хуже всего приходится «тихоням и слабеньким». Таким образом, Александр Куприн показывает, что еще в детскую пору общество диктует свои правила и распределяет тебя в ту или иную группу, в которой ты проведешь всю свою дальнейшую офицерскую жизнь. Целью ребенка становится не обрести верных товарищей, получить необходимые знания, воспитать в себе понятие чести, а заслужить авторитет сокурсников или хотя бы быть тем, кого будут бить не каждый день, а через раз.

Оказавшись в такой обстановке, герою Куприна приходится подчиняться этой среде, и только поздно ночью, когда все спят, он будет с горькими слезами думать о своей былой праздной жизни, о своей нежной и любимой матери. Интересно, что новый этап жизни у Николеньки из трилогии Толстого и купринского Миши начинается с лишением их материнского окружения. И это оказывается первым тяжелым потрясением ребенка, привыкшего быть окутанным заботой и любовью матери. С этого момента ребенок начинает чувствовать себя абсолютно никому ненужным и эти горькие впечатления остаются с ним до конца жизни. «Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе» [5, с.32].

Миша Буланин постоянно испытывает чувство приниженности, ощущает свою «второсортность». Такого рода ощущения не чужды и самому Куприну. Описывая переживания Миши Буланина, он опирается на воспоминания из своего детства: «Каждый раз, когда я вспоминаю об этих ранних впечатлениях моего детства, боль и обида оживают во мне с прежней силой. Я опять начинаю недоверчиво относиться к людям, становлюсь обидчивым, раздражительным, и по малейшему поводу готов вспылить» [4, с. 77].

Если детство Толстого – это пора необъятной любви ко всему окружающему, где Николенька перед сном думает «какие все добрые и как я всех люблю» и молится о том, чтобы «бог дал счастье всем, всем», то детство Куприна – это череда насмешек, издевок, «боли и незаслуженной обиды», которая глубоко ранит душу и оставляет в ней «кровавую, долго сочившуюся рану».

И Лев Толстой, и Александр Куприн признавали влияние детства на формирование человека. Л. Н. Толстой стремился показать, что эта чудесная пора играет большую роль в нравственно-этическом воспитании личности. Человек через всю свою жизнь проносит именно эти свои детские впечатления. Вспоминая о написании трилогии, Лев Толстой отмечал: «… когда я писал «Детство», то мне представлялось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства» [2, с.306].

В купринской ситуации – из военной гимназии выходят забитые юноши, души которых искалечены и которым только остается, что калечить других. К примеру, такое сформировавшееся офицерское общество описывает Александр Куприн в «Поединке».

Лев Толстой в своей трилогии описывает детство, проходящее в уютной и теплой усадебной обстановке, показывает «диалектику души ребенка», истоки духовного роста. Как отмечает А. Ф. Цирулев, «автор трилогии всем строем своего повествования учит относиться к детству, отрочеству, юности как к замечательной, прекрасной поре жизни, которой следует удивляться, которой следует восторгаться и которую должно воспринимать как безусловное благо» [7, с.30].

Куприн же обращает внимание читателей на «украденное детство»: ребенок оказывается зависим от окружающей его действительности, он вынужден подчиняться ее «жестоким» законам. Та «восхитительная пора детства», о которой пишет Толстой, сменяется жутким воспоминанием, которое так и не удается забыть ни Куприну («жгучие детские скорби»), ни его героям.

Мир детства всегда привлекал писателей: изучение этого феномена помогало понять, что формирует человека, какие факторы, заложенные в детстве, играют роль в становлении личности и проявлении ее качеств. «Детство – не только славная пора, детство – ядро будущей человеческой личности. Именно в детстве закладывается подлинное знание родной речи, именно тогда возникает ощущение причастности своей к окружающим людям, к окружающей природе, к определенной культуре…» [1, с.2].

Литература

1. Айтматов Ч., «Заметки о себе» // «Советские писатели». Автобиографии, т. 4, М. «Художественная литература», 1972; URL: http://docplayer.ru/52294876-Ch-aytmatov-zametki-o-sebe. html.

2. «Интервью и беседы с Львом Толстым», М.: Современник, 1986.

3. Куприн А. И. На переломе. (Кадеты). М.: АСТ, 2005.

4. Куприна-Иорданская М.К. Годы молодости. М.: Советский писатель, 1960.

5. Толстой Л. Н. Детство. Отрочество. Юность. М.: Правда, 1981.

6. Толстой Л. Н. Педагогические сочинения. М.: Педагогика, 1989.

7. Цирулев А. Ф. «Поэтическая идея» в трилогии Л. Н. Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность» // Вестник Ленинградского государственного университета им. А.С. Пушкина, 2011. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/poeticheskaya-ideya-v-trilogii-l-n-tolstogo-detstvo-otrochestvo-yunost.

The world of childhood in the works of L. N. Tolstoy (“Childhood”) and A. I. Kuprin (“At the Turning (Cadets)”): traditions and innovation

Abstract. The article is devoted to the study of childhood in the trilogy (“Childhood. Boyhood. Youth”) L. N. Tolstoy and the novel by A. I. Kuprin “Аt the break (Cadets)”. The time of childhood plays a key role in the formation of personality, its spiritual development. Writers of different eras in their own way reproduced the world of childhood in their works, describing all the factors that contribute to the education of children, the development of certain qualities in them.

Key words: L. N. Tolstoy, A. I. Kuprin, the world of childhood, the formation of personality, “Childhood. Boyhood. Youth”, “At the break”

Информация об авторе: Маханькова Алена Леонидовна, студент Института филологии МПГУ.

Information about the author: Makhankova Alyona L., student of the Institute of philology, Moscow Pedagogical State University.

Традиции утопизма в романе Д. С. Мережковского «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи»

Д.Э. Ибрагимова /Москва/

Аннотация: Создавая свои исторические романы в переломную эпоху, Д. С. Мережковский в осмыслении важных проблем современности оказался созвучен представителям радикальной интеллигенции XIX вв. и философам первой половины XX в. В работе предпринимается попытка рассмотреть преломление традиций утопизма в творчестве Д. С. Мережковского на примере романа «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи».

Ключевые слова: историософия, утопия, утопизм, родовая традиция, «новый человек».

Черты утопизма можно проследить и в древности (фольклорных сказаниях, легендах), и в XVIII в., когда на русскую литературную традицию оказывает влияние уже «Утопия» Т. Мора, появляются «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Сон. Счастливое общество» Сумарокова. Размышления об идеальном мироустройстве, как и критика представлений о нем разворачиваются в произведениях авторов XIX в. Роман Чернышевского «Что делать?», представляя во многом утопическую модель мироустройства, стал руководством к построению «новой жизни» для целого поколения. Представления «позитивно» утопические занимают заметное место в творчестве Достоевского: нередко писатель анализирует ситуацию то «целостного» человека в разверзающемся мире («Идиот»), то заблудшую душу, попадающую в «Золотой век» («Сон смешного человека»). Весьма перспективным для русских символистов также становится идеализм В. C. Соловьева, который в трактате «Смысл любви» развивал идеи Платона, дал свою трактовку позиций гностицизма и христианства, рассматривал метафизические категории через призму современного автору социального устройства и предложил собственную утопическую картину будущего.

Исследования, посвященные утопической традиции, относительно немногочисленны, что обусловлено неоднозначностью данного явления. Интересной представляется попытка рассмотреть это явление в статье Е. Чертковой «Утопия как тип сознания» [5]. Размышляя о сущности утопизма, автор разграничивает понятия «утопия» и «утопизм». Последнее трактуется как особая форма мышления, порожденная в результате несоответствия представлений ее носителя об идеальном (или должном) мироустройстве реальности. Е. Черткова отмечает, что одной из важных черт утопического сознания является наличие в произведении героя – личности, неудовлетворенной современным мироустройством. Данная особенность, отмеченная исследователем, есть одно из отличительных свойств романов Д. С. Мережковского.

Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус с их единомышленниками внесли значительный вклад в развитие традиций утопизма. Известно, что философия Мережковского стремилась к осмыслению религии в контексте современного общественного состояния и в результате оформилась в идею “Третьего Завета”. «Религиозно-философские собрания» просуществовали недолго, однако стали своеобразным этапом культуры модерна, не только открывшим многие имена в литературе и изобразительном искусстве, но и целые концепции, развитые в культуре “Серебряного века”. При всем своеобразии их положений, во многом они напоминают размышления утопистов. Исследователи отмечали, что неохристианская идеология Мережковских в некоторых позициях удивительным образом созвучна размышлениям представителей разночинной интеллигенции XIX в. [2, с. 51] Так, в романе Д. С. Мережковского “Воскресшие боги. Леонардо да Винчи” можно проследить и отношение автора к представлению семейного идеала Н. Г. Чернышевским, Л.Н. Толстым, Ф. М. Достоевским, а также к Ф. Ницше.

На первый взгляд, Леонардо Мережковского представляет собой воплощение диониссийского начала. В народе он слывет еретиком и грешником, его опыты с трупами людей ужасают воображение «респектабельных» христиан, определяя свое отношение к мастеру, ученики Леонардо нередко оценивают его как богоотступника. Тем не менее, все искания художника устремлены к поиску вечной Красоты, а не деструктивного начала философии Ницше. Показательно, что, пытаясь продемонстрировать вечную борьбу аполлонической и диониссийской ипостасей в Леонардо, Мережковский, невольно, позволяет возобладать аполлонической. Дело не только в том, что образ Леонардо получается максимально эстетичным, художник в большей степени выглядит богоискателем, нежели богоборцем. Показательны в этом смысле и его размышления в дневниках («О, дивная справедливость Твоя, Первый Двигатель!» [3, с.315]), и сам образ жизни, который, в чем-то, напоминает житийный канон: ощущение особого предназначения в детстве и раннее проявление уникальных способностей, чувство отверженности и, одновременно, вечное смирение, почти аскетический образ жизни, неприятие всего плотского. Даже его удивительная физическая сила находит мирное, бытовое применение. Юный Леонардо воспользуется ей, лишь спасая невинного крота, замученного детьми («Если уже в детстве тебя сажали в тюрьму, когда ты поступал, как следует, – что же сделают с тобой теперь, взрослым?» [3, с.386]). Показательно, что эпизод спасения животных, а также общения с детьми, с которыми у Леонардо особый контакт, как с невинными существами (Марко д`Оджоне, Майя), открытыми для творчества, так же напоминают житийный канон.

В этом смысле, Мережковский созвучен интенции Достоевского, в повествовании которого человеческое, телесное никогда не берется в разрыве с духовным началом. Как и у Достоевского, герои Мережковского должны вывести общество к истине, иногда они берут на себя роль катализаторов в стремлении к целостности. Однако если герои Достоевского находят выход в конкретном пути – религии, то путь героя Мережковского синтетичен – Третий Завет, примирение земного и небесного.

Вопрос отношения утопизма и религии весьма сложен, однако сама концепция Мережковского и его сподвижников, стремление открыть новую форму отношений человека и мира конгениально устремлениям утопистов XIX–XX вв. На мировоззрение символистов огромное влияние оказала философия В. С. Соловьева. Идеи Соловьева стали одним из векторов формирования историософской мысли Мережковского на этапе разочарования в философии позитивизма, признававшем лишь категорию мира чувственного и, таким образом, лишавшего человека перспектив духовного развития. Согласно Соловьеву, значимость человеческого существования оценивается степенью активности его внутреннего мира на всех уровнях (духовном, социальном, культурном, интеллектуальном). Лишь обеспечив контакт этих ипостасей бытия человек может быть по-настоящему свободным.

Мережковскому близко представление Соловьева о «безотносительном достоинстве человека». Согласно Соловьеву, рефлексия и прогностический потенциал человеческого сознания делают человека неким венцом творения («и потому никакие высшие роды существ на смену ему не нужны и невозможны» [4, с.30]). Но существование отдельной личности не является самоцелью. Согласно мысли Соловьева, человек есть часть Божественного Промысла, к подобной позиции постепенно подходил и Д. С. Мережковский на этапе работы над «Воскресшими богами…». Личность, составляющая единого духовного начала, стремится к восстановлению целостности.

Занятие искусством для В. Соловьева, при этом, не вполне соответствует высшей духовной деятельности («осуществить истинную человеческую индивидуальность на основе этой экстенсивной любви невозможно. Здесь в реальном центре все-таки остается свое старое эгоистическое я» [4, с.37]). В этом видится их расхождение с Д. С. Мережковским, так как для автора «Воскресших богов…» деятельность художника выходит далеко за рамки сублимации. Формируя образ Леонардо, Мережковский стремится доказать именно периферийность этого эгоистического я в настоящем искусстве.

Последовательно описывая образ Леонардо как универсального гения в первых XV книгах, Мережковский, к финалу произведения, создает фигуру, уникальную и в ряде титанов Ренессанса. В нем нет ни агрессивного противопоставления себя миру, характерного для Микеланджело, ни спокойной уверенности в собственном превосходстве (Рафаэль). Представляется, что и «тайна» мастерства Леонардо (стремление описать процесс художественного творчества и, одновременно, вера в священное вдохновение), в некоторой степени, относится к его «универсальности» и потребности в максимальной самореализации. Леонардо не отдает предпочтения ни науке, ни искусству, не посвящает всю свою жизнь чему-либо определенному (что тоже проистекает из его максимализма, обращенности к идеалу с одновременным пониманием невозможности его достижения). Его стремление к совершенству в художественных произведениях и великому открытию в науке является, своего рода, провозглашением Мережковским пути синтетичной гармонии будущего – соединения религии Разума с религией Сердца. В Леонардо Мережковский видит художника, способного воплотить высшие истины в произведениях искусства и, таким образом донести до людей идею всеединства.

Концепция Мережковского, осмысляя отношение личности к религии и социуму, апеллирует позициями, изложенными в трактате В. Соловьева «Смысл любви», в котором философ попытался разрешить противоречие между духовным смыслом любви как причастного к божественному триединству (Истина, Добро и Красота) и как источника физического влечения (понимаемого как земное, преходящее и не способствующее воскрешению). Совпадение с размышлениями Мережковского можно отметить и в идее воскрешения Соловьева. Философ не считает перспективным для духа физическое продолжение рода, хотя и не отрицает важности деторождения. В этом сходство, как и с образом жизни супругов Мережковских, пропагандировавших подобные «белые» браки, так и с выражением любви у Леонардо да Винчи.

Окончательное воплощение индивидуальности, согласно Соловьеву, происходит в момент соединения с «всеединым целым», высшим духовным началом, что, в свою очередь, возможно лишь посредством преодоления эгоцентризма, органически присущего любому человеческому существу. Истинное чувство влюбленности (философ отмечает при этом примат духовной связи над физическим влечением), притяжение к одному определенному человеку, Соловьев объясняет тем, что в образе возлюбленного для человека воплощается некая модель Всеединства, частью которой он должен стать. В некоторой степени, смысл любви видится в очищении от эгоизма перед мировым духовным слиянием: «мы тем самым проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактического феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом» [4, с.34].

Весьма показателен образ героя Д. С. Мережковского: рефреном через весь роман проходит антипрокреативная позиция Леонардо (отвращение к виду половых органов и половому акту); акцентируется внимание на роли андрогинного начала – у Леонардо, как внешне, так и внутренне, сильна связь с его женской ипостасью, что нередко становилось предметом многочисленных выпадов недоброжелателей (несомненно влияние «Пира» Платона, важного для понимания философии В. Соловьева: «истинный человек <…> не может быть только мужчиной, или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих» [4, с.41]); преодоление эгоцентризма, органически присущего человеку, посредством духовной любви – отказ от физических отношений с мо-ной Джокондой).

Особенно ярко влияние философии В. С. Соловьева раскрывается в книге XIV. Как отмечалось, смысл любви философ видит в «оправдании и спасении индивидуальности чрез жертву эгоизма» [4, с.32], которое видится в «совершенном и полном взаимодействии и общении <…> двух существ». При этом позиция Соловьева не прокреативна. Создание нового человека осуществляется не в продолжении рода, а в достижении всеединства. Говоря о том, что «образ Божий познается в любви» [4, с.44], Соловьев подразумевает признание авторитета за объектом любви с сохранением собственной индивидуальности. Результатом работы над портретом Джоконды, описываемой Мережковским как особый ритуал, становится не просто произведение искусства. В романе упоминается, что мона Джоконда «принимала участие в работе над своим портретом» [3, с.498]. Представляется, что в XIV книге автор описывает именно этот процесс духовного слияния: «как будто всю жизнь, во всех своих созданиях, искал он отражения собственной прелести и наконец нашел в лице Джоконды» [3, с.501].

Таким образом, творение Леонардо не является сублимацией. Портрет Джоконды, формируясь в процессе сотворчества художника и модели, предстает неким символом духовного всеединства, не способным пока на коренное преобразование мира, однако, безусловно, влияющим на сознание людей.

Леонардо при всей противоречивости его личности является для автора персоналией мировой истории, которая могла бы претендовать на образец совершенной духовной личности будущего. Попытка рассмотреть возможность существования мира людей, объединенной религией Духа по своему характеру утопична. В этом же романе автор недвусмысленно намекает на тщетность стремления построить совершенное государство, избирая не срединный путь синтеза, а одну из крайностей. Ни эпоха Чезаре Борджа, ни «золотой век» Сфорца не способны привести мир в состояние гармоничного всеединства.

В романе «Леонардо да Винчи» также имеют место размышления автора о «золотом веке». Однако прямая отсылка к мифу выражает скептическую позицию автора относительно возможности земного рая в современности, его интенция утопична – устремленность в будущее. «Косметический» «золотой век» Лодовико Сфорца делает противопоставление жизни власти и народа еще более острым. Книга VII начинается с письма Беатриче. Показательно ее отношение к умершему дурачку как к вещи, Лодовико, стремясь утешить супругу, дарит ей «серебряное седалище для облегчения желудка» [3, с.218]. Отдавая должное талантам и достоинству исторических персоналий, Мережковский демонстрирует и их гедонистическую направленность. Автор не дает прямых оценок героям, однако в романе они выступают на стороне замкнутого в себе индивидуализма. Праздник, устраиваемый в честь Беатриче, призван провозгласить эпоху апогеем мировой культуры, а самого Моро – мудрым монархом и покровителем искусств. В противовес этому на балу задает тон лицемер Унико, на фоне торжеств разворачивается религиозная смута, символически венчает это действо гибель Беатриче при родах. Представляется, что авторская позиция выражается в экспозиции к балу: «В этой пестроте, в неуважительном к обычаям предков, порою шутовском и уродливом смешении разноязычных мод один сатирик видел «предзнаменование нашествия иноплеменных – грядущего рабства Италии»» [3, с.227]. Таким образом, «золотой век» Лодовико Сфорца в изображении Мережковского характеризует такую черту утопизма как отсутствие образца гармоничного мироустройства в реальной действительности и это позволяет историософской концепции автора разворачиваться в символических образах романа.

Как отмечалось, в романе Мережковского отсутствует позитивный утопический проект совершенного мироустройства. Представляется, что автор делает ставку на то, что понимается как «утопическое сознание» и осмысляет это через призму идей философов конца XIX в.– внешние изменения должна предварить внутренняя трансформация человека. Воспринимая литературную традицию утопизма, Мережковский демонтирует прототипический образец утопии, согласно которому автор представляет некую новую модель отношений, государства, человека. Мережковский же показывает не столько образец, сколько процесс его формирования, подчеркивая принципиальную таинственность идеала. Возможно поэтому утопическая модель «золотого века» Сфорца, как и любой образ «венца совершенства» (будь то идеал монарха, идеал женщины, идеал государства) выступает карикатурно в противопоставлении с активной работой сознания Леонардо, работой, которая, материализуясь в его произведениях, может способствовать изменению сознания человечества. Одновременно, Мережковский, в переосмыслении идей Достоевского о вседозволенности, изобличает крайности утопического сознания и демонстрирует героя, способного к борьбе (возможно, вечной) с темной ипостасью своего духа. Таким образом, воспринятые автором «Воскресших богов…» традиции утопизма, органично соединяясь с обширным религиозно-философским и мифопоэтическим пластом романа, способствуют изображению его уникальной концепции, которая стала ещё одним этапом эволюции явления утопии в литературе.

Литература

1. Белый А. Мережковский // Символизм как миропонимание. – М.: Изд-во «Республика», 1994. – С.375-382.

2. Матич О. Эротическая утопия: новое религиозное сознание и fin de siècle в России / пер. с англ. Елены Островской. – М.: Новое литературное обозрение, 2008.

3. Мережковский Д. С. Воскресшие боги. Леонардо да Винчи. – М.: «Эксмо», 2005.

4. Соловьев В. С. Смысл любви // Русский эрос или философия любви в России, – М.: «Прогресс», 1991. – С.19-77.

5. Черткова Е. М. Утопия как тип сознания // Общественные науки и современность. 1993. N 3. С. 71-81.

Traditions of utopianism in Merezhkovsky’s novel «Resurrection of the Gods. Leonardo da Vinci»

Abstract: Creating his own historical novels in a turning-point, D. S. Merezhkovsky was consonant with philosophers of the first half of the XX century. In the article is made an attempt to consider a reflection of the traditions of utopianism in D. S. Merezhkovsky’s novel «Resurrection of the Gods. Leonardo da Vinci».

Keywords: historiosophy, utopia, utopianism, clan tradition, «new person».

Информация об авторе: Ибрагимова Динара Эркиновна – бакалавр 5 курса Института филологии МПГУ.

Information about the author: Ibragimova Dinara Erkinovna – bachelor of 5 course of the institute of philology, Moscow Pedagogical State University.