Текст книги "Комментарии"

Однако в своем сознании я все-таки считал Алешу традиционалистом. Я никогда ему об этом не говорил, у меня не было в последние годы его жизни самой возможности подобного разговора. Я не знаю, читал ли он «Философию общего дела» Н. Федорова. Но Федоровское «воскрешение отцов» на основе науки, технологическое «облагораживание» «неумной» природы опять же с помощью инженерного расчета воплотилось через некоторое время, сначала, в футуристах, потом в творчестве раннего Андрея Платонова и устремилось, как мне кажется, к Алексею Парщикову, у которого «так строится небосвод с учетом фигурки удода». «Построенный небосвод» – сентенция вполне инженерная. Как и начало самого стихотворения «В саду оказались удоды, как в лампе торчат электроды…»Кстати, когда он читал мне это стихотворение в черновике, там был глагол «поселились». Электрод с птицей может сравнить только конструктор. Другое дело, кто сделал этого электрода-удода. У раннего Парщикова, мне кажется, удода сделал Бог, у позднего – человек. Но и здесь не все просто. Технология, вышедшая из мозгов гуманоида, уничтожает самого гуманоида, заменяя его, впрочем, не менее интересными вещами с точки зрения инженерной мысли. Один из прозаических кусков позднего Парщикова озаглавлен: «Снимаю не я, снимает камера». За броской фразой скрывается целый пласт философии, когда «общее дело» технологического усовершенствования мироздания приводит к тому, что человек перестает быть нужным. Ряд современных мыслителей испуган такой перспективой, но у Алеши здесь слышится скорее радость подростка перед новым велосипедом, нежели всякого рода озабоченность подобным развитием дел. Это не дегуманизация, а, скорее, «новое сознание», к которому он всегда стремился и которое создавал специально, может быть, в ущерб самому себе. Впрочем, у любого литературного проекта есть свои издержки.

На его метафорах я не буду останавливаться специально, они удивительны. Еж, взваливший на себя тело св. Себастиана (вспомните стрелы, торчащие из него) – предел визуализации. Здесь достаточно почитать статьи того же Константина Кедрова или Михаила Эпштейна. Мнение Иосифа Бродского о метафорическом даре Парщикова тоже дорогого стоит. Я лучше скажу о другом.

В конце ХХ века в художественной жизни Москвы было, кажется, только два литературных проекта, заслуживающих внимания. Один назывался «Дмитрий Александрович Пригов» и был связан с концептуализмом. Второй под названием «Алексей Парщиков» пытался первому проекту противостоять. И здесь мы уже залезаем в социум, без которого, видимо, не обойтись.

2

В обоих проектах были общие технологии, как-то: занимание читательских ниш и привлечение к себе внимания, то, что на сегодняшнем языке называется пиаром, обязательный выход на Запад в университетскую среду, критическое и литературоведческое обеспечение. Я думаю, что отъезд Алексея в Америку, для многих неожиданный, был вполне технологичен. Однако на этом сходства кончались. Парщиков описывал мир, которого нет, на языке, которого нет, поэтому все приходилось строить почти с нуля. У Даниила Андреева в «Розе мира» есть пассаж о создании нового затомиса для просветленных душ, блаженной Аримойи, в строительстве которой занят, кажется, великий человекодух, бывший на Земле Львом Толстым. Алексей и описывал эту свою Аримойю, построенную с помощью технологии, приравненную им к духовным усилиям. О широком читательском интересе к подобному строительству нельзя было и мечтать, Парщиков догадался об этом слишком поздно.

Пригов же был в более выгодном положении: он описывал то, что есть, на языке, который есть. Его юмор и доступность привлекли к нему тысячи поклонников. Оказалось, что стиль Дмитрия Александровича легко воспроизвести. Появились целые семьи людей, пишущих про милиционеров, он сам мне рассказывал о подобной семье, которая неожиданно приехала к нему в гости из провинции, и я не думаю, чтобы Пригов сильно преувеличивал.

Алексей проиграл битву уже заграницей. Я понял это тогда, когда он написал то ли диссертацию, то ли подробную статью о творчестве Дмитрия Александровича. Я знаю о ней лишь понаслышке и не могу касаться деталей. Однако в целом это казалось немыслимым. Парщиков всегда отзывался о концептуализме с пренебрежением, если не сказать больше, и то, что он пошел на его рекламу, было похожим на капитуляцию, было провалом, по-моему, всех его усилий, во всяком случае, московского периода жизни. Почему это произошло? Сейчас оба соперника вместе со своими проектами ушли от нас, и я боюсь обидеть их тени.

Проект Парщикова был, в некотором смысле, сизифовым трудом, над этим проектом ломал голову лишь узкий круг людей, в основном, московских гуманитариев, да и то кислотного направления. Тогда, как камень Пригова катился «сам по себе», захватывая обширные земли и человеческие множества. Концептуализм соединялся с массовой культурой, с которой спорить на ее территории невозможно. Рабочий день Пригова был расписан по минутам, включая обязательное количество текстов, которые он должен написать за данные 24 часа. Алеша был лишен подобной энергии и воли.

Были и другие различия. Проект «Парщиков» появился раньше других и не был рассчитан на коллективное участие в каком-либо культурном движении. Литературная студия Кирилла Ковальджи являлась для Алексея, скорее, временной «крышей», как и «Общество книголюбов», вобравшего его на короткое время. Пригов же до конца 80-х был вполне коллективным существом. Он деятельно усердствовал в клубе «Поэзия», в который Алеша, чуть ли не единственный из крупных московских поэтов, так и не вступил. Пока Дмитрий Александрович заседал там в «художественном совете», учил, рядил и властвовал, Парщиков говорил, что, может быть, поддержит это начинание «морально». Постепенно из Алешиного круга выпал А.Еременко, ушедший в тот же клуб. Жданов иногда ездил в США и встречался там с лингвистической профессурой. Я был в 1991 году на подобной встрече. Почти все выступление Ивана свелось к фразе «Ну чего ты здесь лыбишься? Я же стихи тебе читаю, а не чего там…» Это он так обращался к одному из американских лингвистов, говоря с ним по-русски, а тот вежливо улыбался, сидя в первом ряду и ничего не понимая. Алеша был в шоке. А кто теперь вспомнит Игоря Винова и Рафа Левчина, его закадычных друзей по метареализму? Илья Кутик, «круглый отличник» данной поэтической школы, уехал сначала в Швецию, потом в Америку и на время пропал из виду. Марк Шатуновский думал и сомневался. Оставался только Владимир Аристов, но как-то отдельно от других соратников, потому что его метареализм имел не инженерно-строительный, а духовно-описательный характер и был ориентирован на христианский гностицизм первых веков нашей эры.

Возможно, третьим поэтическим проектом того времени должен был стать проект под названием «Нина Искренко», но преждевременная смерть этого радикально талантливого человека спутала все карты.

В 90-х Дмитрий Александрович кажется, понял свою роковую ошибку. Он перестал быть коллективным существом. К началу XXI века он уже остался один, как и Парщиков, разъединившись даже с Львом Рубинштейном, своим товарищем по несчастью, зарытым с Приговым в одном окопе. Словно вода, растекаясь по всем возможным гуманитарным нишам, включая и политическую, Дмитрий Александрович вырвался вперед, пытаясь свести все художественные явления своего времени только к одному слову: «Пригов». Это был нокдаун. Никто из живых его не перенес без ущерба для своей психики.

Алеша, уехав заграницу, поначалу очень старался. Вдруг выплыла наружу его литературная переписка с критиком Курицыным. Более далеких друг от друга людей трудно было себе представить, но литературный проект требовал постоянной публичности. Ритмично выходили книги на русском примерно с одними и теми же стихами. Вдруг появился сборник прозы «Рай медленного огня». В него были включены всякого рода художественно-мемориальные эссе, напомнившие другой литературный проект под названием «Андрей Вознесенский». Это не удивительно. Андрей Андреевич, как миф и как человек, был долгое время чуть ли не единственным проводом, через который до нас доходило электричество художественной свободы. За его внимание боролись, а проигравшие лишались перспектив на литературное будущее.

Однако в конце жизни с Алешей что-то произошло. Он вдруг похудел и помолодел настолько, что стал напоминать Пушкина. Он был таким в начале 80-х и, сделав петлю, как будто бы возвратился в прежнее свое состояние. После двадцатилетнего разрыва отношений мы снова соединились с ним в непродолжительном диалоге. Я не очень люблю воспоминания, но есть здесь один трагический сюжет, который, как мне кажется, не следует скрывать.

3

Дело в том, что за несколько месяцев до его смерти я подарил ему в Москве свою поэтическую книжку. Он, уже из Германии, написал мне о ней множество теплых слов. Но, поскольку Алексей был человеком осторожным и политкорректным, я не совсем уверен, понравилась ли ему эта книга вообще.

Получив столь теплое письмо, я понял, что должен ответить тем же и взял в свои руки его сборник «Ангары», выпущенный проектом «Русский Гулливер». Чем больше я его читал, тем более подозрительным становился. За относительно свежими стихами, которые были сами по себе весьма интересны, мне почудилась едва различимая тема, которой я слегка испугался. Само название «Ангары» внушало неприятные аллюзии. Ангар в случае Парщикова – это укрытие для летающих аппаратов. Однако, если человек – это тоже летающий аппарат, имеющий «летучую» душу, то тогда ангар для подобной души, это, скорее, склеп, нежели дом. Пристанище вечное, нежели временное. Метаинженер Парщиков, отрицающий время и живущий в иной реальности, вдруг коснулся мотива личного исчезновения.

Поддавшись своему депрессивному настроению, я прочитал очередные куски из «Дирижаблей». И одна, на первый взгляд, мало примечательная главка особенно привлекла мое внимание. Называлась она «Ангар в сумерках»:

 
Рога ангара воткнулись в поле.
Шок высоты, где вещества – разжаты
Зияет сектор лобной доли
полупостроенного дирижабля.
 
 
Мы легче воздуха и по горизонтали
свободно падаем. Мы заполняем складки, уголки.
Пустея вдоль, как стекла на вокзале.
И дирижабль плывет и из-под брюха выщелкивает огоньки
 
 
(…)
 
 
Ангар погас, пропал. Но все же что-то движется в ангаре
от зоны к зоне, от сих до сих.
– Что вертишь головой? Что ходишь вверх ногами?
– Я ищу лики святых.
 

В этом не слишком броском отрывке мне показалось удивительным все. Я пропустил мимо сознания не совсем удачную и смутную для Алеши метафору, – мы «пустея вдоль, как стекла на вокзале», и сосредоточился на тени, из-под которой вылезал ангар. Тень – это контекст, потому что предыдущая главка называется «Сельское кладбище». Этот погост и слепил нижеследующий ангар под себя. И получилось инобытие с невесомостью, где ходят «вверх ногами». При этом «мы– легче воздуха» и «вещества разжаты». Где-то там, в том же самом склепе – раскрытая лобная доля «полупостроенного дирижабля» и, наконец, самое удивительное – «лики святых».

Я написал ему письмо со своим пониманием этого куска, о том, что он создал то ли прозекторскую, то ли одну из посмертных тягостных сфер, где души «легче воздуха» ищут «лики святых», но так их, по-видимому, и не находят. Эти Лики не в Аду для «дирижаблей», они осели совсем в другом месте.

Он ответил мне почти сразу, и в его словах сквозила растерянность. Его письмо сводилось к тому, что мое мнение «весьма интересно» и углубляет для самого автора сюжет не до конца написанного произведения.

Я понял, что, как дирижабль, попал пальцем в небо. Алексей, по-видимому, не слишком думал о том, что я увидел в его тексте. Просто, как в зеркале, я увидел самого себя. Мы везде обычно видим лишь самого себя, даже и в других людях. В этом плане, мы живем в мире зеркал. Я выбросил придуманный сюжет из головы и больше, кажется, мы не общались.

Тогда никто не знал, что его болезнь неизлечима. Мы, его товарищи по литературному несчастью, относились к этой болезни, как он сам, – помучается и выздоровеет. Все-таки, болеет не в России, а в продвинутой Германии, где весьма опытные врачи приглядывают за больным с уважением и вниманием. Их опыт и уважение вскоре сделали свое дело, – Алеша умер во сне.

Никто поначалу не понял, что, на самом деле, случилось. А я нагрузился еще одним булыжником, когда, наконец, дошло, что Парщикова никогда больше не встречу на этом свете. Зачем я ему писал про прозекторскую? Что хотел доказать?

А доказать я хотел вот что. Любой литературный проект есть, по-видимому, относительное зло, так как представляет из себя всего лишь схему. Если бы эта схема касалась только социума, было бы полбеды. Но схему не укротишь, как в цирке, она лезет в художественный мир, и, вначале сформировав его, постепенно становится тормозом. Крупный поэт обычно срывает эти тормоза, и машина уходит в занос. У Мандельштама, например, этот занос произошел после его первой книги, а дальше начались гонки по вертикальной стене. Он больше не строил литературного проекта, так как не имел для этого средств. Мойра или Бог сделали свой проект из его костей и крови.

Алеша правил своей машиной, казалось бы, очень грамотно, ездил по знакам, которые сам для себя поставил, предупредительно гудел, включал поворотники и другие сигнальные огни. Но его талант подложил под него лягушку. Под «неоднозначностью» образов скрывалась однозначность судьбы, а прямое лирическое высказывание, которое он изгонял как нечто недостойное крупного поэта, взламывало асфальт, подобно траве. Он снова заливал его бетоном, но вверх пробивалась хотя бы травинка. И что для нас как читателей важнее, – инженерная башня или то, что происходит с инженером, ее строящим, в конкретную минуту?.. Чувство смерти, конечно же, было в его поздних стихах. И все дирижабли служили для него, кроме башни, о которой писалось ранее, еще и Вознесением. О Вознесении теперь не скажешь в политкорректном обществе, тебя примут за идиота. Парщиков и не говорил об этом, но судьба, как увеличительная лупа, приставленная к его стихам, все сказала за него.

После себя Алеша оставил двух сыновей и нескольких женщин, которых любил. Ольга Свиблова вывела его из тени на свет. Катя Дробязко приняла его последнее дыхание. Войдут ли они обе в литературный проект под названием «Парщиков»? Это как они сами захотят.

Что же касается моего мнения, то он для меня всегда был А.П. Синициалов А.П. когда-то начиналась русская литература. Инициалами А.П. она неохотно заканчивается.

Владимир Салимон
Парщикову

 
Попросили задержать дыхание,
и тогда рентгеноаппарат
обнял он, как будто на прощание,
распахнув больничный свой халат.
 
 
Положивши другу драгоценному
голову склоненную на грудь,
обнажил фигурку он согбенную
прежде, чем пуститься в дальний путь.
 
 
И на том пути он встретил множество
в точности таких же, как и он.
Больше поражало их убожество,
чем престол Господень – Царский трон.
 

Татьяна Щербина
Алексей Парщиков. Сорок дней 2323
  Опубликовано на сайте www.chaskor.ru/p.php?id=6224 (здесь и далее Ред).


[Закрыть]

В одну из первых бесед с Алешей (а с ним всегда так было, и при встречах, и в письмах – беседа, а не просто поболтать, и в юности тоже) вдруг слышу от него: «Я на свой талант не рассчитываю».

Запомнила дословно. Просто потрясение: как это – не рассчитывать на талант, а на что? Потом, по ходу его жизни, стало понятно: Алеша оборудовал себе метафизическую пещеру, уединение, в котором хранились стихи, письма, чтение.

Там он жил со своим талантом, как в алхимической лаборатории, – музыка, художники, философы, из всего он извлекал смыслы и сопоставления, писал, гулял, один и с друзьями, – только в этой своей пещере он был свободен и не рассчитывал вообще ни на что.

Только и дела, что как-то обращаться со всем, что дано.

Он и сам весь был таким, как его тексты, – межжанровым, ершистым и непредсказуемым в своих поисках, непохожим на то, что делалось или писалось раньше. До него. Зато он был похожим на синтаксис своих текстов – свингующий, со смещенным центром тяжести. Энциклопедически образованный, Парщиков сопрягал разнородные символы и явления в тугой, неразрешимый узел.

Он бережный был, внимательный, вслушивался во всё и вся, очертив круг интересов еще в молодые годы, внутри него и происходили открытия. Мэтью Барни, Штокхаузен, Ричард Давкинс, современные англоязычные поэты, дирижабли, французские философы, друзья-коллеги – тут всё было просто. Он заботился о своем рае («Рай медленного огня» называлась одна из последних его книг).

За стенами рая находились непролазные дебри ада. Зарабатывать деньги, решать квартирный вопрос, следить за тысячью мелочей, обрушивающихся на современного человека, у которого нет челяди, прислуги, секретаря, управляющего, каковые были у русских писателей-классиков.

Кто-то к этой многожильности, многообязанности и пробиванию лбом стен более способен, кто-то менее; Алеша был совсем не способен. И талант в этом не играл ни малейшей роли, вот он и не рассчитывал на то, что «придут и сами предложат». Романтическое бегство в Стэнфорд. Кайф сломанной об колено советской системы оборачивался сломом и эфемерно прирученных тысячи мелочей.

1990 год, звоню Алеше в Стэнфорд из Нью-Йорка, он спрашивает: «Ты что сейчас делаешь?» – «Мороженое ем». – «Счастливая, – говорит он мечтательно, – у меня нет денег на мороженое». Но он тогда был всё равно счастлив и верил в светлое будущее. Всё не получилось довольно быстро, и Алеша в тот период ушел в алкоголь.

Много раз в своей жизни он пытался работать, но надолго его не хватало. Когда настала новая ситуация – жесткого выживания, он заранее капитулировал. Прорубать ходы в джунглях, приспосабливать талант к тому, что не было для него раем, отказывался априори.

Блогеры вспоминают Парщикова. «Леша боролся до конца. Велел никому ничего не сообщать (о том, что онкология). Последний год был – без голоса, с трубкой в горле. Вспоминал Вен. Ерофеева. Но после каждой операции – быстро восстанавливался, держался и не терял бодрости…»

Эмиграция в Кельн – бегство уже не романтическое, акт самосохранения. До этого, бежав из Базеля, он вернулся было жить в Москву. В 1995 году мы затеяли журнал, посвященный культуре.

Затея по тем временам нереальная, от культуры бежали как черт от ладана, но всё же один номер вышел. К этому нереальному предприятию Алеша сразу прикипел, мы с жаром обсуждали концепцию, в тот единственный номер он написал текст «Треугольник Урала».

Это было одним из первых его эссе, потом он много писал в этом жанре. Его текст предварен справкой об авторе, им же написанной, по крайней мере, это: «поэт-путешественник».

Он и из Кельна рвался уехать, в смысле переехать навсегда: то в Америку, то в Москву. Но осел, культивировал там свою пещеру, ездил по Европе, а по кельнским окрестностям проделывал ежедневные многокилометровые велосипедные рейсы.

Жил скромно, но ему большего и не надо было, он уже практически достроил свой рай, то есть уже можно было не платить дань аду и поглядывать на него без этого свербевшего всегда чувства, что «что-то надо делать», но светлое будущее всё еще было впереди, оно никак не наступало.

И вот Алеша вступил в переписку с молодой журналисткой журнала «Новое время» (она заведовала отделом культуры и прекрасно писала) Катей Дробязко. С Катей я дружила, ничего не подозревая об эпистолярном романе, Алеша в письмах мне упоминал, что заинтригован.

Катя говорит: «Завтра Парщиков приезжает». – «Знаю». – «Еду встречать его в аэропорт». Я удивлена: никогда не виделись, чего вдруг в аэропорт? Через неделю-месяц, по крайней мере как-то очень быстро, объявили о свадьбе. Я отговаривала обоих, особенно Алешу: куда ты ее везешь, она не знает языков, что она там будет делать, что ты с ней будешь делать – понятные опасения. Но Катя решительно ушла с работы, и оба с чувством, что в обеих их жизнях свершилось главное, сыграли свадьбу и отправились в Кельн. Дату свадьбы запомнить легко: в этот вечер произошел «Норд-Ост».

Через звонки на мобильные он вошел в Алешину квартиру на Речном вокзале каким-то леденящим ужасом, и запланированный отъезд оказался еще и бегством от этой захватывавшей Москву кровавой волны.

«Дома у нас всё хорошо, удачно это получилось. Т.е. я не нарадуюсь. Катя семимильными шагами постигает пространства немецкого языка, общения у нас много, гостей много, совсем нет ощущения, что надо куда-то ещё двигать», – писал молодожен.

Ему казалось, что рай наступил окончательно и бесповоротно. Но – чтоб получить вид на жительство в Германии, иностранец должен сделать серию прививок. Одна из них оказалась для Кати роковой:

«Болезнь, которая на нее напала, называется синдром Гийома – Барре, редчайшая болезнь, воспаление нервных окончаний, т.н. «вторичная инфекция», которая бывает после вакцинаций», – писал Алеша. Болезнь оказалась тяжелой и длилась бесконечно долго. Алеша превратился в мамку-няньку – роль, от которой всегда бежал, а тут принял как должное. Наконец Катя более или менее выздоровела, у них родился младенец Матвей, еще один счастливый всплеск, но в это же время заболел Алеша. Болел все три года, неизменно надеясь на выздоровление.

Приезжал в Москву после первой операции, говорил с трудом, но был оптимистичен. Как и в последний раз, когда мы виделись: на Новый год, 2009-й. Всего лишь через видеокамеру, в скайпе, но от общения вживую уже немногим отличающееся.

Поднимали бокалы с шампанским по обе стороны монитора. Алеша уже давно не говорил совсем – писал Кате слова на бумажке, она озвучивала. Улыбался, махал руками, собирался продолжать лечение (в 2008-м описывал свой настрой так: «Лечиться буду, хотя уже есть всякие грозные прогнозы, но я решил даже не запоминать их») и надеялся, что всё плохое вот-вот кончится.

Вот и кончилось, и он вышел на какой-то непредставимо далекой станции, окончательно освобожденный от адских мук, – так я думаю. Поэт-путешественник.

Трагическая история Ромео и Джульетты, но не потому, что кто-то из людей был против: ад восстал против рая. Алеша свою историю выстоял до конца, райское сберег.

Остались взрослый Тимофей, сын Ольги, трехлетний Матвей, вдова Катя – человеческое продолжение и много писем, из которых постепенно станет понятна эстетическая система ценностей герметичного поэта Парщикова.

В 2005 году он прислал мне поэму (больше стихов не присылал, возможно, это было последним): «Стихи записываются, но проблема в том, что я их вижу как главки с очень свободным сюжетом, который сам по себе пока за кадром, и когда-нибудь я его выпишу отдельно как магистральный текст, чтобы было понятно, что к чему, если возникнут вопросы. Но какие-то тексты я могу показывать отдельно от этого сюжета. Например, «Сельское кладбище», вариацию на Грэя – Жуковского. Может, это и скучноватая вещь и даже странная, потому что в ней тема сдвигается в область истории воздухоплавания, но я решил тебе его послать».