Текст книги "Журнал «Юность» №03/2022"

Денис Журавлев

Родился в 1986 году. Окончил Историко-архивный институт Российского государственного гуманитарного университета по специальности «международные отношения». Кандидат политических наук. Автор пятнадцати научных статей, преподавал в вузе, в качестве научного руководителя помогал писать и редактировать курсовые работы и дипломы. С 2015 года лет работает аналитиком в области науки и образования. Последние три года – автор и главный редактор ведущего профильного телеграм-канала.

Прошел курс BAND «Как писать прозу. Искусство истории» (2021–2022).

Слабое подобие дороги обрывалось на опушке леса. Местные и дачники предпочитали добираться сюда на машинах, а затем идти пешком – кто по грибы в чащу, иные купаться и ловить рыбу – налево к речке. В будний день, в темно-серых тяжелых сумерках, под осенним жестким ветром здесь было пусто. Лишь двое нервно ходили туда-сюда по небольшому пяточку земле.

– Костя! Мы должны их опубликовать, – горячо настаивала Катя. Недобрый огонь, затаившийся в глубине темно-карих глаз, сулил муки ада всем несогласным.

– Никому мы ничего не должны, – холодно парировал мужчина, кутаясь в пальто. Он то и дело поправлял очки, вздрагивая от каждой фразы спутницы.

– Посмотри! – Она вырвала папку из Костиных рук и, пробежав пальцами тонкую стопку листов, достала один из них. – Здесь все: бюджеты, смета, каналы распространения. Они просто врут.

– Врут, – пробормотал мужчина в ответ и уставился на лес.

Злая взъерошенная ворона сидела на ветке, пытаясь не свалиться под очередным порывом ветра.

Большой палец, от которого он нервно отковыривал ногтями кусочки кожи, решил сдаться и позволил оторвать от себя целый лоскут. Мужчина взглянул на стремительно набухавшую каплю крови, что грозила размазаться по всей ладони. Он порылся в карманах здоровой рукой и, не найдя ничего, просто облизал палец. Его собеседница ждала.

– Год назад мы не были такими трусами. – Катя поморщилась на последнем слове.

– Год назад мы были нищими, – пробурчал Костя, откусывая лоскут кожи с несчастного пальца.

Катя окинула его презрительным взглядом и на этот раз отвернулась сама. Костя удивленно посмотрел на нее, и с этого момента мелкая дрожь била его уже не переставая.

– Катенька, дорогая… – заискивающе начал он, но запнулся.

– Я знаю все, что ты хочешь мне сказать, но я все решила, – огрызнулась она, соизволив повернуться к Косте.

– Конечно, ты же у нас умнее всех, – зло ответил он. – Решила она. А ты подумала, чем это кончится?

– Неважно, – резко осадила Катя. – Документы могут быть у кого угодно, они ничего не докажут.

Костя взглянул на девушку, которую безответно любил уже семь лет.

– Публикация будет наша – значит, это мы, – тоскливо вздохнул он.

– В прошлый раз ты тоже сомневался, но все закончилось хорошо, – еще раз зашла с того же угла Катя, почувствовав знакомую слабину. Даже отблески пламени в глазах стихли, она немного улыбнулась, предвкушая привычную победу.

* * *

Год назад они сидели у нее дома на тридцать седьмом этаже новенького небоскреба. Костя курил сигарету за сигаретой, и только что купленная Катей мебель постепенно теряла свой блеск в облаке серого дыма. Она не сомневалась, что сможет убедить его в чем угодно. Сломался он после фразы «Я лучше уволюсь и уеду с Юрой». Катя увидела, как тогда Костины плечи поникли, даже глаза будто заслезились. Она запомнила этот прием.

– Я и тогда был против, – сказал он, возвращая девушку в реальность.

Костя помнил, что произошло спустя три дня. Помнил убогую обстановку кабинета майора, перегар и красную рожу. Служака брызгал слюной и орал что-то про интересы государства и долг каждого. Запомнилась только финальная фраза: «Батрачить будешь на нас или сядешь». Катя обо всем этом не знала. Он не сказал ей, оберегая, как и всегда.

– Никто нам ничего не сделает, – сказала девушка. Костя молчал.

– Если ты так боишься за свою зарплату… – начала Катя.

– При чем тут зарплата, – взвился мужчина, срываясь на шипение. – Дай сюда папку, – истерично крикнул он, а затем дернул ее из рук девушки.

У той остался лишь один листок. Костя потянулся и за ним. Катя увернулась, толкнула его, он повалился в грязь.

– Трус, – сплюнула девушка, развернулась и быстро пошла к Костиной машине, на которой они оба приехали поговорить без лишних ушей на опушку леса.

Костя лежал в грязи, он чувствовал, как заползает мокрый холод в дорогие итальянские ботинки, пятнами уродует пальто тонкой английской шерсти. Ему было все равно, он даже не стал поднимать из мерзкой жижи свои очки. Просто лежал и плакал.

Ему было страшно и больно, как в детстве, когда родители ушли в гости к друзьям, а в доме отключили свет. Маленький Костя тогда сидел под столом, забившись в самый угол, и дрожал. Мама вернулась лишь под утро, уставшая и посеревшая. Накричала и отшлепала мальчика. Потом разрыдалась сама и сказала, что папе пришлось срочно ехать в командировку.

Только спустя десять лет Костя узнал, что его отца отправили в психушку. В пьяном угаре он подрался с друзьями и чуть не убил маму. Больше папу он не видел никогда – тот так и не вышел из больницы.

В свои тридцать пять Костя рыдал, как в детстве – под столом в темной квартире, – и много раз после, когда его мама сама стала выпивать и вычеркнула сына из жизни.

Он боялся своих кураторов в строгих костюмах, которые сменили пьяницу-майора. Те несколько раз звонили ему, многозначительными паузами и смешками намекали на болезненные последствия. Они давили на самое больное: на старушку-мать, все еще пьющую и выжившую из ума, на будущие унижения в тюрьме и нищету после, на незавидную судьбу Кати.

Но сильнее всего ужасало то, что он навсегда потерял девушку, которая никогда и не была его. В тот момент, когда Катя плюнула в лицо словом «трус», Косте на миг показалось, что перед ним – тот самый майор.

Мужчина понял, что продрог. Пришлось шарить руками в поисках папки. Ранка на пальце болезненно щипала. «Столбняк подхвачу», – нервно пронеслось у него в голове. Наконец он обнаружил документы – те не пострадали от скандала.

Грязный, мокрый и белесый, с трясущимися руками – в деревне он нашел дом, где горел свет. Хозяин – грузный и в камуфляже на голое тело – был пьян, потому пустил обсушиться и дал позвонить.

Телефон Юры Костя хорошо запомнил за те три года, что пробивал по всем базам, стремясь понять, почему его выбрала Катя.

– Это Костя. Бери Катю – и сегодня же уезжайте из страны, – бросил он в трубку.

Второй номер – не менее знакомый – куратора:

– Документы у меня, один листок потерян, дайте ей уехать. – Голос сорвался на плач.

Трубка помолчала полминуты и ответила:

– Хорошо… Где вы?

Костя просто протянул телефон хозяину, а сам лег на пол, уткнулся головой в грязное дерево половиц и снова зарыдал.

Елена Толстова

Родилась на Кольском полуострове на границе с Финляндией в городе Ковдоре.

В 1995 году с успехом окончила отделение русского языка и литературы филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Пятнадцать лет проработала компьютерным инженером в компании «Майкрософт» и стартапах Кремниевой долины, пять лет – помощником юриста в сфере бизнеса и компьютерных технологий.

Литературным творчеством занимается давно, но раньше писала в стол, для себя. Пишет рассказы и романы для подростков и янг-эдалт. Участница курса BAND «Как писать прозу. Искусство истории».

«Мне отмщение и аз воздам».

Я вернулся домой. Не так я себе представлял нашу встречу.

Никогда не забуду эти страшные черные глаза! Мне хотелось убежать от этого взгляда, но парализующий страх поселился в моем теле. От них некуда было спрятаться, они с детства наблюдали за мной.

В пять лет отец учил меня плавать. Мы тогда отдыхали под Одессой. Рано утром вышли на лодке в море, доплыли до каменной косы, там бросили якорь и разложили удочки. В лодке я сидел на скамейке рядом с отцом. Он сгреб меня в охапку и бросил в воду подальше. Затем наблюдал за мной. Судорожно вдыхая воздух вперемешку с водой, я плыл к лодке. Его лицо было искажено солеными каплями. Я отражался в его черных непроницаемых очках. Когда я подплыл, он за руку с силой выдернул меня из воды. Я вскрикнул, рука после этого долго болела. – Я хочу, чтобы он стал настоящим мужиком, а не нытиком, – объяснял он матери.

В то лето я научился неплохо плавать, но стал бояться воды – начинал задыхаться. По ночам мне снились черные очки и я, барахтающийся в каждом из пластиковых стекол. Я поджимал колени к подбородку и так засыпал.

Однажды, когда мы на мопеде возвращались с рыбалки, я, как тюк, свалился с заднего сиденья – подскочили на кочке. Отец не заметил, что потерял меня. Я лежал на дороге и смотрел на облако пыли до тех пор, пока мопед не исчез вдали.

Когда он вернулся за мной, я уже дошел до развилки, ведущей к нашей даче. Мне пришлось долго ковылять по пустынной дороге: я ушиб левое колено, моя левая рука опухла и сильно болела. Мне было восемь лет, и я был очень одинок.

– Что ты разнюнился, щенок? – Страшные черные глаза глянули на меня так, что всхлипы застряли в горле.

После этого я никогда не плакал. Рука оказалась сломана – она долго и плохо срасталась. Отец долго не верил, что рука болит, считал, что я притворяюсь, чтобы меня пожалели.

Страшный взгляд черных глаз – с тех пор я часто видел эти глаза по ночам. Тогда я кричал и просыпался от ужаса.

Отец был известным хирургом, его часто не было дома, он работал сутками в нескольких больницах и стационарах города. Я записался в кружок игры на гитаре в Доме пионеров. Когда отец узнал об этом, он сказал матери:

– Я не позволю, чтобы мой сын стал музыкантом. Он будет врачом, пойдет по моим стопам.

– Петр, но он такой музыкальный, талантливый… у него абсолютный слух. – Мама пыталась убедить отца.

– Не порть мне сына. Музыкант – это не профессия. Ему нужна настоящая мужская специальность. Я решил! Он будет поступать в медицинский. Мать дала денег на гитару, остальные я сэкономил на школьных обедах. Приходилось прятать ее под кроватью и играть, пока отца не было дома. Мама всегда поддерживала меня, она считала, что музыка – это мое призвание. Она часто пела, когда отец был на работе и мы оставались с ней вдвоем. Она же, когда я был маленьким, обнаружила, что я синестетик, то есть вижу музыку в цвете, как Скрябин или Сибелиус.

– Со-о-оль, – пела мама, и нота звенела в полутемной комнате.

– Нота соль золотистая, как солнце. – Я любил играть с нотами.

– А эта? Ре-е-е. – Звуки разлились синими волнами.

– А ре – море, поэтому она синяя, как море.

– Удивительно! Почему они цветные? Ты их правда видишь… эти звуки?

– Мама, это же очень просто. У каждого звука есть свой цвет, и когда играет музыка, я вижу картинки и кино.

Когда я подрос, я научился настраивать гитару, натягивать струны, подпиливать лады и менять колки. Я играл часами, как только выдавалась возможность. Музыка стала моей вселенной.

Зная, что в понедельник отец задерживается на работе допоздна, я бежал из школы домой, предвкушая, как я подготовлю гитару и проиграю выученную на прошлой неделе композицию. Все выходные я с нетерпением ждал этого момента. Из серванта достал спирт и ватные тампоны, которые отец таскал из больницы; не спеша поменял и почистил струны. Композицию «Кашмир» группы «Лед Зеппелин» я услышал у ребят из гитарного кружка, и мы выучили ее вместе с преподавателем. И вот я погрузился в мелодию, не замечая лопнувшие на пальцах мозоли и окровавленные ладони. Музыка унесла меня: жар бесконечной дороги, движение каравана по песчаным барханам экзотической страны.

Я не заметил, когда неожиданно рано вернулся с работы отец. В тот день на операционном столе умер его пациент. Я очнулся, когда отец в ярости ворвался в комнату, выхватил из моих рук гитару и, схватив со стола кусачки, перекусил струны. От каждой порванной струны гитара вскрикивала, словно живое существо. Она страдала от боли и несправедливости.

– Не смей… отдай. – Я вскочил со стула, бросился к нему и крикнул в темноту страшных глаз.

Он замахнулся на меня гитарой с оборванными струнами.

– Ты…ты… вор и бездельник! Ты никогда не станешь музыкантом! Я так сказал! – бушевал отец.

– Ты можешь убить меня, но не смей унижать. – Я подставил ему голову под удар и, глядя в его глаза, прошептал: – Бей.

Он судорожно вздохнул, будто захлебнулся гневом, бросил гитару на пол и молча вышел из комнаты, хлопнув дверью в задрожавшие от боли стены.

Я стремился убежать от этих глаз, пугающих чернотой и выворачивающих наизнанку. После окончания школы ушел из дома, устроился работать на завод, а осенью меня уже призвали в армию. Я не дослужил до окончания срока, меня забрали домой – долго везли по песчаным барханам бесконечной дороги.

Когда я вернулся, отец стоял у закрытого гроба в большом актовом зале школы, где я учился. Он держал руку на крышке, у изголовья. Вокруг гроба и на рояле стояли и лежали венки и цветы – море цветов. В зале было много народа: мама в черном, мои учителя, военком, какие-то незнакомые мне люди.

Не так я представлял себе нашу встречу. Я прошел между людьми и остановился напротив отца. Страха не было – черные глаза больше не пугали меня. Я всматривался в потемневшее от горя лицо и не узнавал его. Он стоял над гробом: седой, сгорбленный старик. Прямо на меня смотрели его серые, затуманенные тоской глаза. Мне показалось, что он меня увидел. Первый раз в жизни я не испугался, а почувствовал тепло его руки на моей стриженой голове.

Я обнял его за плечи, внутри него все клокотало.

– Здравствуй, отец! Я вернулся!

Мне показалось, что он меня услышал.

Зарина Эрназарова

Родилась в городе Павлодаре (Казахстан). Поступила в СПбГУ, но отчислилась, чтобы стать предпринимателем. Сейчас занимается бизнесом в сфере недвижимости. Прежде не публиковалась. Участница курса BAND «Как писать прозу. Искусство истории».

В деревне моего детства желтый мох полосил прибрежные камни, и ночи были полны потусторонних оказий. В четыре, ближе к рассвету, за дверью начинали чавкать; взрослые говорили, что мне только показалось. Но каждую ночь кто-то подходил к нашей двери, и звуки раздавались снова. Я долго лежала под одеялом, укрытая с головой, и холодела.

Дядю Толю, нашего соседа, я считала чем-то средним между мутантом и колдуном. Его лицо напоминало пожеванную ириску, он пах молоком и железом, а по ночам – его дом стоял почти вплотную к нашей даче – орал непонятные слова. Пока во дворе не позаботились о расширении моего кругозора, я была уверена, что он кого-то проклинал.

Помню свой детский страх: вот однажды утром к нам придет ночной дядя Толя, и будет он хлюпать, и трясти на меня шерстью, и унесет с собой все золото и бабушку в придачу. Но когда дядя Толя все-таки приходил и сиял на меня мягким алкоголическим блеском, я бывала разочарована. Он не к месту заводил частушки, выбивал пыльными туфлями ритм, и все это складывалось в очевидное послание: «Люб, самогончик найдется?»

Дедушку я видела редко. Он прожил с бабой Любой сорок семь лет и из них сорок шесть держал под кроватью обрез. Бабуля не вооружалась ничем, кроме силы своего характера. Деда это пугало. Его речь стремительно военизировалась, стала сухой и обрывистой.

Странным мне казалось многое. Но вот то, что бабушка всегда молчала, мне странным не казалось. Повзрослев, я узнала, что, первое: она перестала говорить, когда ее дети были совсем маленькими, и второе: что эти самые дети, включая мою маму, были приемными. Загадку внезапной немоты, как и загадку парадоксального у полностью здоровой женщины бесплодия, врачи разрешить не смогли.

Спустя много лет я вернулась в деревню под Новый год. Вдруг бросилось в глаза, что в доме вместо паркета – голый бетон, что потолки какие-то бумажные и висят хлопьями, а окна утеплены газетами и из них все равно сквозит. В блюдце с медом плавала осенняя муха и истекала медовыми слезами.

Накануне Нового года замок промерз. Ни на уговоры, ни на насильственные действия он не поддавался. В службе спасения долго не брали трубку, потом, не заметив, что приняли звонок, с веселым и непонятным подтекстом звали Тамарочку. Тамарочка не шла. Мы решили перезвонить.

Праздновать начали рано, и за час до боя курантов все ощутимо заскучали. Громче затрещали полена. Даже дети прекратили носиться и теперь спали под рыхлыми платками. Бабушку в халате, пошитом, кажется, из шторы, тоже увели. За время моего отсутствия она страшно сдала.

Окна покрылись морозными лицами. Дед перепил. Его нос краснел и ширился, ноздри дрожали, выдохи электризовали воздух. Все намекало на скорый скандал. Я видела, что напускная сухость отступала, и поэтому, когда он заговорил развернутыми предложениями, я почти не удивилась.

– Знаю я, вы меня во всем вините. Думаете, вот, мол, сгноил бабку. Только вы меня сначала послушайте, а потом уж решайте, кто виноват.

Я… Любаню когда замуж брал, я же это… нарадоваться не мог. Не баба – загляденье, на все руки мастерица. Только вот детишек бог не дал. Да.

Любка сильно переживала. Я ей говорил: «Ну, давай, что ли, ребеночка из приюта возьмем». Она ни в какую. Своего хочет. Думал, поплачет и успокоится.

А потом в дверь по ночам стучать кто-то начал. Я караулю, не сплю, все никак стукача этого поймать не выходит. Каждый раз одно и то же – дверь открываю, а за ней никого. Любка говорит, мол, ничего не слышала, ничего не видела, и вообще, спи уже.

Месяц стучат, три стучат. Я уже Димку из приюта забрал, думал, повеселей Любе будет. Только все впустую – Димка плачет, надрывается, а Люба третий раз за день полы моет, будто никто и не плачет вовсе.

Однажды ночью меня как с обрыва спустили. Просыпаюсь, сердце стучит, «Люба!» – зову, вижу, нет ее рядом. Всю деревню оббегал. Под утро только вернулась. Взгляд – кроткий, с платья тина стекает, живот вроде как округлился. Я говорю: «Где шлялась?» А она молчит. Уже спать собираюсь, и тут об окно ка-а-ак что-то шмякнет. В окно выглянул и обмер. Вижу – рожа. Перекошенная, бесовская. Выбегаю – нет никого.

Следующей ночью опять просыпаюсь. И опять Любы нет! Только голос мужской с кухни доносится. Гаденький, четенький, а слов разобрать не могу, будто по-иностранному разговаривает.

Я к двери подкрался и Любин голос слышу. Из ее слов я тогда не все разобрал, но что разобрал – на всю жизнь запомнил. Клянусь, она вот что говорила: «…и просыпется зерно, и прольется кровь, и (здесь я не расслышал) заалеют и набухнет тесто. И вырастет человек, и будет рожден от (тоже было непонятно), и внутри будет не дух, а зерно». Крестом клянусь, так и было.

Я дверь открываю. Вижу – Любка на полу сидит, вся в тине, как в прошлый раз, и живот еще больше вырос. А напротив – рожа! Роженосец, в смысле. Из пор ростки торчат, как нити тонкие. Меня как по затылку ударили. Дальше ничего не помню.

Проспал сутки. Под утро подняться пытаюсь – никак, даже глаз открыть не могу, а Люба мне на ухо шепчет: «Спи давай». Я – снова спать, чувствую – она меня сзади обнимает и в спину животом тычет. И тиной пахнет.

Проснулся, смотрю – нет у нее никакого живота. Все отрицает, а сама веселая до ужаса, хохочет вовсю. Но стуки прекратились.

И вот однажды домой возвращаюсь, вижу – мне навстречу знакомая рожа идет. Только не та, что я из окна видел, а поменьше, будто ребенок ее. Он мне: «Ну здравствуй, папаша», – и не хохочет – булькает. Любе об этом говорю, а она улыбается и молчит. До сих пор молчит.

И знаете, что я думаю?..

* * *

Раздались три оглушительных стука. Дед зашептал: «Дух зерна! Дух зерна…» Обшивка страшно затрещала. Дверь распахнулась.

Дядя Толя улыбался своей обычной улыбкой – кокетливой и просящей. Он открыл рот, но сказать что-то не успел – дед закричал, указал на него пальцем и рухнул в обморок.

Наутро приехала скорая. Я наблюдала за тем, как она трясется на ухабах, будто кособоко склеенная коробка в детских руках.

– Свежо сегодня, – сказала бабушка. Ее голос прозвучал как трель птицы с надувной грудью.

Мы говорили долго, я узнала слишком много, я ушла и сделала вид, что сплю. Я удивлялась силе бабушки, которая столько лет прожила с сумасшедшим, удивлялась тому, что она была готова замолчать навсегда – лишь бы не плодить безумие, и тому, что она, черт побери, просто не попросила развода.

Я думала о колдовской стойкости деревенского брака, когда на крыльце зачавкали.