Текст книги "Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология"

Ю. Л. Бессмертный
Многоликая история (проблема интеграции микро– и макроподходов) [191]191
  Бессмертный Ю. Л. Многоликая история (Проблема интеграции микро– и макроподходов) // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2000 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 3. М., 2000. С. 52–61.]


[Закрыть]

Осознанное или неосознанное сопоставление индивидом господствующих в окружающем его мире норм поведения с собственными интенциями – неотъемлемое свойство любого человека в любом социуме. Та или иная мера конфликта между принятыми в обществе нормами и личными устремлениями неизбежна едва ли не всюду. В развертывании этого конфликта и его посильном преодолении содержится – в свернутом виде – вся история социализации человека[192]192
  Этот факт был замечен в науке по крайней мере со времен Анри Берра. С тех пор проблема «присвоения» отдельным человеком надындивидного опыта не перестает волновать историков. Одна из наиболее серьезных попыток решения этой проблемы принадлежит Норберту Элиасу. Из числа более новых работ упомяну: Chartier R. Intellectual History and History of Mentalities // Modern European Intellectual History. L., 1982; Burgiere A. La notion de «mentalités» chez Marc Bloch et Lucien Febvre: deux conceptions, deux filiations // Revue de Synthèse. 1983. Vol. 104. № 111–112; Jeux d’ échelles. La micro-analyse à l’ expérience / Sous la dir. J. Revel. P., 1996.


[Закрыть].

Естественно, что историки с давних пор интересовались как тем единичным, что характеризовало отдельного человека и его намерения, так и массовым, выражавшим групповые стереотипы социальных агломераций. В этом смысле можно было бы сказать, что микро– и макроанализ прошлого стары как мир[193]193
  См. об этом: Oexle O. G. Nach dem Streit. Anmerkungen über «Makro-» und «Mikrohistorie» // Rechtshistorisches Journal. Frankfurt a. M., 1995. № 14. Не случайно Клифорд Гирц писал, что микроанализ – это то, чем занимается любой историк-практик.


[Закрыть]. Иное дело – эпистемологическое осмысление их коллизии. Сравнение исследовательских процедур, лежащих в основе каждого из этих подходов, выявление их сходства и различия, уяснение обстоятельств преобладания того или иного из них в историографической практике разного времени и особенно обсуждение проблемы соединимости этих подходов – вот что отличает современные дискуссии о микро– и макроистории.

Чтобы говорить об этой центральной проблеме со знанием дела, следует вначале уяснить, чем, на взгляд современных историков, различаются два сопоставляемых подхода. Суждения по этому вопросу разных исследователей далеко не во всем совпадают. Различаются не только вербализуемые ими намерения; еще очевиднее разброс в реальном осмыслении микроистории и способах ее применения. Опираясь на весьма разросшуюся за последние годы историографию этого направления[194]194
  Помимо материалов, опубликованных в сборнике «Историк в поиске: микро– и макроподходы к изучению прошлого» (М., 1999), см.: Mikrogeschichte – Makrogeschichte: komplementär oder inkommensurabel? / Hrsg. von J. Schlumbohm. Göttingen, 1998.


[Закрыть], можно было бы констатировать следующее.

Чаще всего при определении сути микроистории вспоминают об относительно малой величине исследуемого объекта, позволяющей изучать его предельно интенсивно, со всеми возможными подробностями, во всех его возможных связях и взаимодействиях. Метафорически говорят также о «сужении» в микроистории «поля наблюдения», об использовании в ней микроскопа, об «уменьшении масштаба» анализа, обеспечивающего возможность разглядеть мельчайшие детали, о сокращении «фокусного расстояния» исследовательского объектива[195]195
  См. работы Б. Лепти, Ж. Ревеля, Ж. Фабиани, Г. С. Джонса и др., рассмотренные в материалах названного выше сборника «Историк в поиске…».


[Закрыть] и т. п. При всей образности этих характеристик, они, однако, не идут дальше описания некоторых внешних и, я бы сказал, формальных особенностей объекта микроистории и используемых в ней исследовательских приемов.

Более содержательны те определения данного подхода, в которых о нем говорится как об «истории в малом» (а не «истории малого»), или же как об истории индивидуального опыта конкретных участников исторических процессов (а не истории «условий их деятельности»), или же как об истории «нормальных исключений», а не одной только истории наиболее типичного[196]196
  Это особенно характерно для подходов Дж. Леви, Э. Гренди, К. Гинзбурга, Х. Медика, К. Пони. Заслуживает также особого внимания статья: Ginzburg C. Signes, traces, pistes. Racines d’ un paradigme de l’ indice // Le Débat. 1980. № 5. P. 3–44 [рус. пер.: Гинзбург К. Приметы. Уликовая парадигма и ее корни // Гинзбург К. Мифы – эмблемы – приметы: Морфология и история. Сб. статей. М., 2004. С. 189–241].


[Закрыть]. Однако и в этих определениях нет эксплицитного обоснования эпистемологической потребности в микроанализе как в особом ракурсе исторического познания.

Может быть, правы те, кто вообще не видит в микроистории ничего, кроме набора более или менее тривиальных исследовательских приемов? В самом деле, открывает ли микроистория какие-либо новые возможности познания прошлого?

Обсуждая этот вопрос, я должен коснуться некоторых конститутивных особенностей предмета исторического исследования и истории как таковой, особенностей, все чаще привлекающих внимание специалистов в последнее время[197]197
  Речь идет об особенностях истории как одной из социальных наук. Имея некоторые общие с ними черты, история, однако, отличается своей спецификой, которая до сих пор учитывалась недостаточно.


[Закрыть]. Человеческое общество – не просто очень сложная система. Она принадлежит к особому классу так называемых открытых систем. Все входящие в общество индивиды в той или иной мере обладают возможностью действий, которые нельзя смоделировать ни исходя из их собственной оценки ситуации, ни вообще из какого бы то ни было набора рациональных мотивов[198]198
  Берталанфи Л. фон. Общая теория систем: критический обзор // Исследования по общей теории систем. М., 1969. С. 74: «…человеческому поведению существенно не хватает рациональности». Автор этой работы, один из признанных классиков системного анализа, специально анализирует здесь своеобразие общественных структур и особенности их функционирования и приходит к выводу о необходимости признать их конститутивную специфику по сравнению со всеми известными структурами и системами.


[Закрыть]. Естественно, что даже в полностью идентичных социальных условиях не удается обнаружить идентичности поведения индивидов; и наоборот, идентичное поведение индивидов не обязательно предполагает тождественность его общих социальных предпосылок[199]199
  Rosental P.-A. Construire le «macro» par le «micro» // Jeux d’ échelles. La micro-analyse à l’ expérience. P., 1996. P. 145; ср.: Barth F. Models of Social Organisation // Barth F. Process and Form in Social Life. L., 1981. Vol. I. P. 34–35.


[Закрыть]. Наиболее непосредственно это связано с исключительной вариативностью внутренней организации каждого индивида, изменчивостью его психофизических черт, бесконечным многообразием его жизненных обстоятельств[200]200
  Зелдин Т. Социальная история как история всеобъемлющая // Тезис. 1993. № 1. С. 161.


[Закрыть]. Исследователи констатируют, что поведение членов любого человеческого сообщества не подчиняется единообразной утилитарности по принципу: «стимул – реакция»[201]201
  Берталанфи Л. фон. Общая теория систем. С. 65.


[Закрыть]. Перед каждым человеком открыт больший или меньший «зазор свободы» действий. В более общем плане все это выражает одну из тех особенностей человеческих обществ, которая все чаще привлекает в последнее время внимание философов и социологов и которая предполагает, что ни одно из них нельзя мыслить как вполне интегрированную систему[202]202
  Об этом особенно подробно говорит Фредерик Барт (Barth F. Process. P. 30–40). В самое последнее время специалисты в разных областях констатируют необходимость пересмотреть представления о понимании системности вообще. Подчеркивается, что большая или меньшая хаотичность свойственна всем явлениям природы и общества, что даже в строго детерминированных системах имеются элементы «хаоса», что «мы в принципе не можем дать „долгосрочный прогноз“ поведения огромного числа даже сравнительно простых механических, физических, химических и экологических систем. Можно предположить, что предсказуемое на малых и не предсказуемое на больших временах поведение характерно для многих объектов, которые изучают экономика, психология и социология» (Капица С. П., Курдюмов С. П., Малинецкий Г. Г. Синергетика и прогнозы будущего. М., 1997. С. 23 и след.).


[Закрыть].

Речь идет о том, что система межличностных отношений, особенно в доиндустриальное время, оказывается как бы недостаточно упорядоченной (условно говоря, «недостаточно системной»). Ее элементы и соединяющие их связи отличаются особой лабильностью. Мало того, они допускают существование в рамках системы не подчиняющихся ей феноменов: внутри системы обнаруживаются, так сказать, «разъемы», в которых могут существовать «чужеродные», выламывающиеся из нее элементы. Соответственно, процессы исторического развития выступают как отличающиеся дискретностью, прерывностью, облегчающими появление «незапрограммированных» ситуаций и казусов[203]203
  Естественно, что это предполагает понимание исторического времени как «неоднородного», протекающего «неравномерно» в разные периоды и в разных отсеках системы (Капица С. П., Курдюмов С. П., Малинецкий Г. Г. Синергетика. С. 53; Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время: в поисках утраченного. М., 1997. Гл. 5).


[Закрыть].

Ставя под сомнение гомогенность структуры межличностных отношений, все это мешает рассматривать их как нечто внутренне цельное, доступное однолинейному видению. Приходится постоянно принимать во внимание, что, с одной стороны, эти отношения – функция больших структур, охватывающих всех участников этих отношений, а с другой – что ни одна из таких структур не «поглощает» действующих в них индивидов полностью, оставляя место для проявления ими субъективного, частного, личного. Иными словами, воздействие на каждого индивида со стороны социальной группы и со стороны его собственной субъективности имеет разную природу и реализуется как бы в разных «регистрах».

Своеобразная разорванность этих воздействий, их сущностные различия делают невозможным их осмысление с помощью одних и тех же приемов. Макроанализ, необходимый для понимания функций и влияния больших структур, неприменим для уяснения роли личностных особенностей отдельных персонажей. Наоборот, микроанализ непригоден при изучении роли больших структур и повторяющихся процессов. Недооценивать какой бы то ни было из этих двух аспектов познания прошлого не приходится. Без внимания к макроструктурам немыслимо рассмотрение прошлого. Ведь как бы мы ни пытались замкнуться в рамках любого индивидуального казуса, всякая попытка его осмысления потребует как-то «соизмерить» его с окружающим миром и с аналогичными или, наоборот, отличными от него социальными явлениями. Иными словами, необходим некоторый понятийный инструментарий, позволяющий «подняться» над данным индивидуальным казусом. Этого можно достичь только на основе осознанного (или неосознанного) обращения к массовому материалу, то есть с учетом некоторой исторической глобальности. Любая попытка замкнуться в изолированном, «микроисторическом» изучении отдельных казусов означала бы конец истории как способа осмысления прошлого.

Но для историка столь же (если не более) значима и обратная установка: посильно уразуметь (осмыслить) глобальное можно только с учетом того, что в истории оно реализуется лишь в индивидуальном. Ведь историк имеет дело с живыми людьми, и без уяснения их сознательного (или объективно складывающегося) вмешательства в ход событий – «вмешательства», которое реализуется в ходе действий индивидов, – осмыслить прошлое не представляется возможным. И дело не только в способности конкретных индивидов, участвующих в событиях и процессах, наложить на них свой отпечаток и придать, казалось бы, однородным историческим явлениям большую или меньшую непохожесть. Своеобразие истории и ее отличие, например, от социологии – как раз в сосредоточении на формах реальной социальной практики прошлого, а не в выявлении имевших место в прошлом теоретических возможностей общественного развития. Между тем эта социальная практика раскрывается отнюдь не только через массовое и повторяющееся. Нередко ее смысл выявляется ярче всего именно через уникальное и индивидуальное[204]204
  В упоминавшейся выше статье К. Гинзбурга убедительно показана исключительная познавательная важность отдельной детали, отдельного признака (l’ indice) для рационального – или интуитивного – понимания исследуемого в истории предмета (Ginzburg C. Signes. P. 4).


[Закрыть]. Нельзя забывать, что стержнем любого сообщества одухотворенных существ выступает его культурная уникальность[205]205
  Баткин Л. М. Леонардо да Винчи. М., 1990. С. 22.


[Закрыть]. Ее не понять, если интересоваться только массовым и повторяющимся[206]206
  В той или иной степени это касается не только социальных объектов: синергетический способ обработки информации предполагает особую эффективность тех его приемов, которые позволяют уяснить уникальные черты каждого из информационных массивов (Капица С. П., Курдюмов С. П., Малинецкий Г. Г. Синергетика. С. 34).


[Закрыть]. К тому же, поскольку помыслы и поступки человека зависят не только от рационального начала, их осмысление историком нуждается в проникновении во всю сложность внутреннего мира каждого из исследуемых героев. Только при таком проникновении можно приблизиться к раскрытию сложных, не всегда осознаваемых самим человеком импульсов его действий. Необходимо, следовательно, специальное внимание к персональным отличиям каждого действующего лица истории[207]207
  Я не касаюсь здесь вопроса о том, насколько реально такое изучение исторических персонажей для разных периодов прошлого. Ясно, что найти подробные данные о людях далекого прошлого очень непросто. Надо ли, однако, напоминать, что возможность «разговорить» источники зависит не только от них самих, но и от интеллектуальной активности исследователя?


[Закрыть].

Все это заставляет видеть в микроанализе незаменимый познавательный инструмент. Только с его помощью можно рассмотреть, как возможности общественного развития реализовывались в действиях конкретных персонажей, как и почему эти персонажи выбирали из всех возможных свою собственную «стратегию» поведения и почему отдавали предпочтение тем или иным решениям (в том числе и таким, которые порой выглядят безумными, на взгляд нашего современника)[208]208
  Об этом свидетельствует уже накопленный в историографии материал. См., в частности, помимо статей в нашем альманахе «Казус», проанализированные в сборнике «Историк в поиске» работы Ч. Фитьян-Адамса, К. Гирца, С. Черутти, К. Байнум, Х. Медика и мн. др.


[Закрыть]. При охарактеризованном выше понимании сути исторического познания и его объекта микроистория выступает как непреоборимая потребность, как насущная эпистемологическая необходимость, как незаменимый ракурс исторического анализа для понимания не только девиантных (или уникальных) ситуаций, но и всякого конкретного казуса, всегда окрашенного индивидуальностью его участников. И именно микроистория способна выявить зреющие подспудно интенции индивидуального поведения, чреватые изменением сложившихся стереотипов.

С особой силой микроистория востребуется сегодня. Лишь отчасти это связано с острой критикой чрезмерного крена в макроисторию в недавнем прошлом. Не стоит, кроме того, забывать об особой озабоченности нашего современника драматическим противостоянием общества (и всей связанной с ним системы массовых стереотипов) и отдельно взятого индивида. Эта озабоченность неизбежно порождает жажду современного человека понять, как вообще могут согласовываться массовое и индивидуальное и в какой мере история зависит от решений, принимаемых каждым из нас[209]209
  О том, что ряд современных историков-профессионалов считают необходимым откликнуться на эти научные и общественные запросы, известно из ряда их высказываний. Так, итальянский историк Дж. Леви, отмечая важность «субъективистской» составляющей исторического прошлого, пишет, что «микроистория не намерена жертвовать познанием индивидуального ради обобщения: более того, в центре ее интересов – поступки личностей или единичные события <…> Перед микроисторией стоит альтернатива: принести в жертву индивидуальное ради обобщения или – наоборот – застыть перед неповторимостью индивидуального» (Леви Дж. К вопросу о микроистории // Современные методы преподавания новейшей истории: Материалы из цикла семинаров при поддержке Democracy Programme. М., 1996. С. 184). Леви, как и ряд других исследователей (Б. Лепти, Ж. Ревель, Ч. Фитьян-Адамс, С. Черутти, К. Гинзбург), хотел бы найти «парадигму, в центре которой было бы такое познание индивидуального, которое не отбрасывало бы формальное описание и научное познание даже индивидуального» [Там же. Курсив Ю. Л. Б. Ю. Л. Б. – Примеч. О. Ю. Бессмертной].


[Закрыть].

Возвращаясь таким образом к центральной для нас проблеме интеграции микро– и макроподходов в истории, следует иметь в виду уже не раз высказывавшееся суждение о логической трудности в ее разрешении. По мнению ряда исследователей, полному и последовательному совмещению этих двух подходов препятствует «принципиальное противоречие между жизнью как объектом познания и наукой как средством познания»[210]210
  Кнабе Г. С. Общественно-историческое познание второй половины XX века и наука о культуре // Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1993. С. 161; см. аналогично: Гинцбург К. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю // Современные методы преподавания. С. 220–221; Lepetit B. Le Présent de l’ histoire // Les formes de l’ expérience. Une autre histoire sociale / Sous la dir. B. Lepetit. P., 1995. P. 280; Kracauer S. History: The Last Things before the Last. L., 1969. P. 104–138.


[Закрыть]. Это противоречие обусловливает различия макроистории и микроистории в предмете и в типе анализа. Первая рассматривает «познаваемые объекты в их ряду» (и повторяемости) и потому «позволяет выделить объединяющую их закономерность». Вторая исследует «индивида в его неповторимости», «человека во всей бесконечности его связей с окружающими», «среду обитания и культуру в их непрестанной изменчивости», иными словами, «жизнь как она есть»; здесь нет места закономерностям[211]211
  Кнабе Г. С. Общественно-историческое познание. С. 161–163; кроме приведенных в предыдущем примечании высказываний об этой апории К. Гинзбурга, З. Кракауэра и Б. Лепти, см. также цитируемое С. Г. Ким (Современная немецкая историография о возможностях микро– и макроанализа // Историк в поиске. С. 80) замечание Ю. Кокки: индивидуальный опыт не детерминирован структурами или процессами и потому, по мысли этого автора, не может быть предметом строгого научного анализа (Sozialgeschichte, Alltagsgeschichte, Mikro-Historie / Hrsg. von W. Schulze. Göttingen, 1994. S. 34 ff.).


[Закрыть]. Анализ этой сферы должен соответственно строиться на принципиально иных основаниях. Он не может быть растворен в макроанализе. Микро– и макроподходы противостоят поэтому друг другу как два противоположных полюса классической апории. С этой точки зрения исследователь прошлого, который пытается сочленить микро– и макроанализ, заведомо вынужден пожертвовать строгостью научного анализа как такового и может лишь «нащупывать» компромиссные пути сближения несоединимых по существу полюсов апории[212]212
  По мнению З. Кракауэра, лучше всего это удавалось Марку Блоку в его «Société feodale» с помощью «постоянного лавирования» между микро– и макроисторией, лавирования, которое «все время ставит под сомнение общее видение исторического процесса из-за встречающихся исключений и причин краткосрочного действия»; иные варианты посильного преодоления этой апории предлагает в цитированной работе Г. С. Кнабе (Общественно-историческое познание. С. 165–168).


[Закрыть].

Остроту противоречия между двумя рассматриваемыми подходами действительно нельзя преуменьшать. На мой взгляд, поиски выхода именно из этого противоречия лежат в подоснове методологических и эпистемологических исканий историков в течение ряда последних десятилетий. Один из вариантов такого выхода был предложен сторонниками постмодернизма; они нашли его в подчинении исторического познания дискурсивному анализу. В самом деле, если изучение конкретной практики в принципе не поддается объективному исследованию, то почему не признать оправданность ее рассмотрения хотя бы на базе субъективного осмысления? (Именно таковое и лежит, как известно, в основе постулируемого в постмодернизме приоритета за исследованием текстовых интерпретаций.)

Другой вариант преодоления отмеченного противоречия привел к тенденции, прямо противоположной по своей направленности постмодернизму. Имею в виду тенденцию к ограничению поля исторического исследования отдельными обособленными фрагментами, которые зато рассматриваются как поддающиеся объективному воспроизведению. В этом случае – в противоположность постмодернизму – приоритет отдается верифицируемому варианту научного поиска, но при отказе от распространения полученных выводов на какой бы то ни было макрообъект. Трудно не заметить некоторого сходства данной тенденции с позитивистской установкой на выяснение того, «как это было на самом деле» (хотя и лишь в одном отдельно взятом случае)[213]213
  О позитивистском ингредиенте в микроистории этого толка см.: Fabiani J. L. Compte rendu // Annales. E. S. C. 1998. № 2. P. 444; Леви Дж. К вопросу о микроистории. С. 168.


[Закрыть]. Предполагаемый этой тенденцией подход имеет известное сходство и с микроанализом, когда его рассматривают в качестве обособленного и самодостаточного метода, вне какого бы то ни было соотношения с макроанализом[214]214
  При публикации данной статьи в «Казусе-2000» Ю. Л. снял замечание, присутствовавшее здесь в предшествовавшем статье тексте доклада по следам конференции «Микро– и макроподходы к изучению прошлого», тогда казавшееся уже очевидным, но сегодня представляющееся важным, подчеркивающим его стремление избежать так называемой фрагментации истории (здесь скрытая ссылка на книгу Dosse F. L’ histoire en miettes: des «Annales» à la «nouvelle histoire». P., 1987): «Что сулит и чем грозит сосредоточение историка на изучении обособленных фрагментов („осколков“) прошлого, подробно рассматривалось в ходе дискуссии по статье М. А. Бойцова „Вперед, к Геродоту!“ <…>. Не возвращаясь к этой теме, остановлюсь на предложенных в самое последнее время компромиссных вариантах совмещения микро– и макроанализа». Бессмертный Ю. Л. Проблема интеграции микро– и макроподходов // Историк в поиске. Микро– и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999. С. 296. – Примеч. О. Ю. Бессмертной.]


[Закрыть].

Как видим, все упирается в то, как совместить микро– и макроанализ. Среди попыток решения этого вопроса некоторые, предложенные в самое последнее время, носят явно компромиссный характер. Многим исследователям такое совмещение мыслится достигнутым уже там, где анализ отдельных микрообъектов высвечивает (или иллюстрирует) некое типичное явление, то есть там, где он используется как способ увидеть «частные модуляции» общих процессов[215]215
  Так, по мнению, например, Ж. Ревеля, «опыт индивида или группы» может выражать «частную модуляцию глобальной истории» (Revel J. Micro-analyse et construction du social // Jeux d’ échelles. P., 1996. P. 30).


[Закрыть]. Исследования этого типа достаточно широко встречаются и в среде отечественных историков, и в Германии, и в англоязычных странах[216]216
  В числе примеров отечественных исследований этого рода можно было бы, в частности, назвать статьи Ю. П. Малинина, Л. А. Пименовой, О. В. Дмитриевой в альманахе «Казус-1996». Ряд исследований этого типа рассматриваются в докладах С. Г. Ким и Л. П. Репиной, опубликованных в сборнике «Историк в поиске».


[Закрыть]. С. Г. Ким назвала исследовательские опыты такого рода «поисками золотой середины» между моделями макро– и микроистории, нацеленными на то, чтобы «увязать воедино развитие глобальных общественных структур и обыденной деятельности человека»[217]217
  Ким С. Г. Современная немецкая историография. С. 68, 86.


[Закрыть].

Полезность такого анализа трудно оспорить. Он делает макроисторические явления гораздо более зримыми, выявляет их бесконечную вариативность, свидетельствует о способности индивида наложить свой отпечаток на все, в чем он участвует.

Вряд ли, однако, можно не заметить, что во всех таких исследованиях речь идет об анализе не столько «малых единиц» как таковых, сколько отдельных вариантов макроисторических процессов. Между тем, как отмечалось выше, потребность в микроанализе определяется не только (и не столько) его иллюстративными возможностями. Он – средство осмыслить то индивидуальное и уникальное, что не вмещается в массовое и повторяющееся. С этой точки зрения достичь подлинной (сущностной) интеграции микро– и макроподходов к прошлому – значит найти способ перехода от наблюдений над отдельными и уникальными казусами к суждениям, значимым для той или иной исторической глобальности. Найдена ли процедура такого перехода?..

Как констатируется в ряде современных исследований, неясна не только таковая процедура, но и способ (и логика) ее поиска[218]218
  Помимо обсуждения этой проблемы в публикуемой выше статье Н. Е. Копосова [Копосов Н. Е. О невозможности микроистории // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2000 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 3. М., 2000. С. 33–51], см. также: Sozialgeschichte, Alltagsgeschihte. S. 19–20; Schwinn Th. Max Webers Konzeption des Mikro-Makro-Problems // Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozialpsychologie. Köln, 1993, S. 220–237.


[Закрыть]. Есть немало сомнений и в том, мыслима ли вообще для прошлого (или хотя бы какого-либо его этапа) единая логика взаимодействия общества и отдельного субъекта. Быть может, нет и единого рецепта интеграции микро– и макроподходов?..

Мне представляется, что – несмотря на все трудности – некоторые самые общие принципы решения этой задачи можно в предварительном порядке наметить. Надежды на успех сулит, на мой взгляд, подход, при котором были бы приняты во внимание отмеченные выше особенности как объекта, так и методов исторического познания. Вспомним о неполной интегрированности изучаемых в истории общественных систем; примем во внимание отмеченную выше необходимость для историка параллельно использовать разные по своей сути способы осмысления прошлого: одни – когда исследуются большие структуры, другие – когда речь идет об уникальном выборе отдельных персонажей. Нельзя ли предположить, что целокупное – и по-своему интегрированное – видение прошлого может быть только «двухслойным», двуединым, основывающимся на сосуществовании двух дополняющих друг друга вариантов?

Неслиянность этих двух форм видения не противоречит возможности их своеобразной интеграции. Конечно, это не физическая (и не механистическая) интеграция. Речь идет о мысленной конструкции. Формирование ее целостности может быть отчасти уподоблено тому, как формируется целостность нашего зрения, складывающегося, как известно, из двух самостоятельных картинок, одна из которых поступает в зрительный центр нашего мозга от правого глаза, а другая от левого. Вполне адекватного представления о целом не дает ни одна из этих двух картин. Другое дело – их наложение друг на друга. Только мир, увиденный обоими глазами сразу, воспринимается нами как целостный и единый.

Не в том ли состоит и задача историка, который хотел бы увидеть прошлое во всей его сложности, во всей напряженности столкновений стереотипного и индивидуального? Не должен ли и он «смотреть в оба», чтобы осмыслить, с одной стороны, макрофеномены (в том числе стереотипы), с другой – микромир, включающий не только индивидуализированное воплощение тех же стереотипов, но и не подчиняющиеся стереотипам уникальные поведенческие феномены? Осуществляя эту процедуру, исследователь реализует упомянутый только что принцип дополнительности, который предполагает особую форму соединения микро– и макропроекций прошлого (вне их механического слияния)[219]219
  Такого рода сочетание исследовательских подходов отчасти напоминает сочетание некоторых форм получения информации в квантовой механике, открытое в 1927 г. физиком Нильсом Бором и названное им «принципом дополнительности». Идея применения «своего рода дополнительности» к исследовательским методам в истории уже была в другой связи высказана М. М. Бахтиным и Л. М. Баткиным. Используя эту идею, я решился бы трактовать соотношение микро– и макроистории в сходном ключе и констатировать, что, хотя коллизия между данными подходами не может быть преодолена, они соединены друг с другом по принципу дополнительности.


[Закрыть].

Взятая отдельно, каждая из этих проекций будет, очевидно, беднее их специфического соединения. Наоборот, возможность их интегрированного видения открывает исключительно важные познавательные перспективы. Не закрывая глаза на логическую обособленность познавательных процедур, востребуемых каждой из этих проекций, историк в то же время оказывается в состоянии и учесть черты глобальности, и «схватить» «жизнь как она есть» в тот или иной отдельный момент и в связи этого момента с предыдущими и последующими.

Часть 2
Казусы в поведении, праве и политике на западе и востоке Европы в IX–XX вв

Н. Ф. Усков
Убить монаха… [220]220
  Усков Н. Ф. Убить монаха… // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 1999 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. Вып. 2. М., 1999. С. 199–235.]


[Закрыть]

Некогда этот странный порыв – убить монаха – увлек именитого итальянского медиевиста на путь сочинительства. Позднее ему приходилось оправдываться и говорить, что «всякий роман рождается от подобных мыслей», а «остальная мякоть наращивается сама собой»[221]221
  Эко У. Разумеется, средневековье // Эко У. Имя розы. М., 1989. С. 434.


[Закрыть]. Описываемые в этой статье события, случившиеся около 12 веков назад в обители св. Галла, расположенной в предгорьях ретийских Альп, наверное, напомнят читателю перипетии знаменитого романа Умберто Эко. Загадочная смерть. Самоубийство? Козни дьявола? Борьба честолюбий. Пожар, испепеливший Аббатство. Подобно герою романа, нам придется удивляться и недоумевать: «Монахи застыли на местах: шестьдесят фигур, одинаковых под одинаковыми рясами и куколями… шестьдесят голосов, истово восхваляющих Всевышнего. И изнывая в их дивном созвучии, как в преддверии райских услад, я спрашивал себя, возможно ли, чтобы в обители находилось место сомнительным тайнам, беззаконным попыткам раскрыть их и жуткому запугиванию. Ибо мне аббатство представилось в тот миг собранием святейших, убежищем добродетели, ковчегом мудрости, кладезью здравомыслия, поместилищем кротости, оплотом твердости, кадилом святости»[222]222
  Там же. С. 84.


[Закрыть].

Недоумение и удивление у нас, как и у героя романа, вызывает очевидное несоответствие таинственных и мрачных событий образу благого монашеского братства, представлению о святости избранного им пути. То несоответствие, которое сообщает всей истории остроту и колоритность. Мог ли Умберто Эко избавиться от искушения «убить монаха», а вместе с ним отказаться от столь интригующей завязки сюжета? И мы, покорные тому же искушению, но отправляясь в другое Аббатство, по крайней мере уверены, что нас ожидает нечто необычное, а значит, отвечающее одной из предварительных характеристик «казуса» как события нестандартного, парадоксального. «Остальная мякоть» нарастет сама собой.

* * *

Итак, загадочная смерть. В 30–40-е гг. XI в. брат Эккехард, четвертый из знаменитых монахов Санкт-Галлена, носивших это имя, писал хронику своей обители. С надлежащим чувством ответственности перед «отцами нашими Галлом и Отмаром», прославленной братией и потомками Эккехард поведал о несчастной судьбе монаха Воло. Он возникает на страницах хроники в контексте обстоятельного повествования о знаменитом санктгалленце Ноткере Заике (ум. в 912)[223]223
  Ekkehardus IV. Casus sancti Galli / Hrsg. von H. F. Haefele. Darmstadt, 1980. C. 33. P. 76, 78; C. 35–38. P. 80–88; C. 41–44. P. 92–100; C. 46. P. 102–104.


[Закрыть].

Эккехард характеризует Воло как «юного, весьма образованного монаха, сына одного графа, [человека] беспокойного (inquietus) и мятущегося (vagus), с которым ни сам декан, ни господин Ноткер или прочие не могли, из-за его отступничества (aversio), совладать и которого часто обуздывали словами и бичеванием, но без всякого результата»[224]224
  Ibid. C. 43–44. P. 96–110. По соображениям экономии места мы отказались в дальнейшем от постоянных отсылок к тексту хроники в рамках указанных здесь глав и страниц. Ссылки приводятся лишь при цитировании других частей Casus sancti Galli.


[Закрыть]. Монахи, видя исключительные дарования Воло (vir tali ingenii), скорбели (dolebant) о нем, но были бессильны что-либо изменить, прибегая лишь к традиционным для монашеской общины средствам воспитания. Меж тем в монастырь приходили и родители (parentes) Воло, немало беспокоясь о своем чаде (pro eo solliciti). Вероятно, монахи жаловались им на поведение сына, надеясь, что «подлинно» отеческое внушение окажется более действенным. Однако всякий раз Воло, в присутствии родителей «несколько улучшившись», после возвращался к прежнему состоянию.

Эккехард пытается разобраться в глубинных причинах aversio, или девиантности, Воло, что само по себе необычно и заслуживает запоминания: «Хотя святой Галл всегда имел монахов только свободных, более знатные (nobiliores) все же чаще сбиваются с пути». Как видим, Эккехард не без некоторой гордости констатирует, что в монастыре св. Галла никогда не было монахов из числа сеньориально-зависимых людей[225]225
  В современном Эккехарду компендиуме канонического права, а именно в «Декрете» епископа Бурхарда Вормсского (1000–1025), содержится строгий запрет на прием в монастырь сервов без предварительного согласия их сеньора. Тому же, кто подучивал чужих сервов уйти в монастырь, надлежало понести покаяние. И вообще, по мысли Бурхарда, следовало с осторожностью относиться ко всякого рода незнакомцам, которые, придя в тот или иной монастырь, просят о постриге. Таким подозрительным личностям монашеское облачение следовало предоставлять только через три года (против одного года, как в уставе св. Бенедикта). Если же за этот срок выяснится, что проситель есть зависимое лицо, то его надлежит вернуть господину со всем, что он принес с собой (Burchardus Wormaciensis. Decretum // Patrologiae cursus… series latina (далее: PL). Vol. 140. L. VIII. C. 20. Col. 795–796; C. 24–25. Col. 796; C. 28. Col. 797).


[Закрыть]. В то же время следует учитывать, что понятие «свободный» в XI в., как правило, уже не применялось в отношении крестьянства, которое все более мыслилось как «низкое», «слабое» или «бедное» сословие, наконец, как сословие «трудящихся», независимо от того, каким юридическим статусом обладал тот или иной крестьянин[226]226
  Fichtenau H. Lebensordnungen das 10. Jh. Studien über Denkart und Existenz im einstigen Karolingerreich. Stuttgart, 1984. Bd. 2. S. 472–479.


[Закрыть]. Весьма вероятно, что под «свободными» Эккехард понимает уже только представителей привилегированного слоя общества. Но и на этом фоне Воло отличается особой знатностью, которая, по мнению Эккехарда, вполне могла воспитать в монахе дурные качества. Тем не менее в глазах хрониста ни юность, ни мятущийся и беспокойный дух Воло, ни его знатность не имели решающего значения для трагического финала. Словно Эккехарду все сказанное о Воло не показалось достаточным объяснением случившегося: наверное, слишком таинственным и неоднозначным представлялось это происшествие. Его подлинным зачинщиком, без сомнения, был дьявол, накануне явившийся Ноткеру и предрекавший: «Готовлю злую ночь тебе и твоим братьям».

Ноткер предупредил остальных монахов, и из них лишь Воло не придал предостережениям должного значения, сказав по поводу Ноткера: «Старики всегда грезят пустое». Наступивший день, последний день Воло, начался с того, что декан запретил ему «отлучаться куда бы то ни было из монастыря, как он имел обыкновение». Сидя в скриптории, Воло записал последнюю строчку в своей жизни: «И начал умирать» (ср. Ин. 4: 47), затем порывисто вскочил и убежал. Вослед ему кричали: «Куда теперь, Воло, куда теперь?» Воло стал взбираться на колокольню, «чтобы, поскольку запрещено было ногами, хотя бы взором обежать горы и поля и тем унять свой мятущийся дух (animus suus vagus)».

Следующая фраза Эккехарда – ключевая: «Когда же, взбираясь, он поравнялся с [местом] над алтарем девственниц, то, как верят, от удара сатаны (impulsu satanae) провалился сквозь крышу [церкви] и сломал себе шею». Ut creditur, «как верят», – оговорка не случайная. В Annales Sangalenses maiores встречаем под 876 г. сухую строчку: Volo cecidit – «Воло свалился». Никаких комментариев. Но сам факт упоминания о падении Воло в этих официальных анналах, крайне лапидарных, где многое относится к событиям «большой политики», говорит о том, что этот случай в свое время произвел на братьев сильное впечатление[227]227
  Annales Sangalenses maiores // Monumenta Germaniae historica. Scriptores (далее: MGH.SS). Vol. I. P. 73.


[Закрыть]. Стоит отметить, что анналы, фиксировавшие события с 709 г., сохранились в манускрипте, над которым работал анонимный автор, доведший повествование до 956 г.[228]228
  Wattenbach W., Holtzmann R. Deutschlands Geschichtsquellen im Mittelalter. Deutsche Kaiserzeit. Tübingen, 1948. Bd. 1. Hft. 2. S. 227.


[Закрыть] Иными словами, монах около середины Х в. счел важным сохранить память о происшествии 876 г. Детальный же рассказ Эккехарда и ссылка на существующую интерпретацию загадочного события (ut creditur) свидетельствуют, что этот казус волновал братию еще во второй четверти XI в., то есть примерно 150–160 лет спустя.

Было ли падение Воло несчастным случаем или все же самоубийством? Конечно, принять второй вариант можно лишь с известной долей сомнения, хотя в пользу этого и говорят некоторые обстоятельства. Кроме упомянутой выше неуверенности самого Эккехарда в сути происшествия, а также труднообъяснимого интереса к нему в санкт-галленской традиции, стоит, вероятно, задержаться на чертах характера Воло и на событиях, предшествовавших трагедии. Юноша, обладавший известным самомнением знатной персоны, одаренный в науках, непоседливый и непосредственный, даже, как мы бы сказали, романтичный, если, конечно, его страсть к любованию природой не вымысел Эккехарда, объясняющий, почему монах оказался на колокольне. Этот человек «мятущегося духа», принужденный жить в монастыре, претерпевая, по-видимому, нередкие и, может быть, унизительные для него наказания, уставший от нравоучений (показательна его реакция на предсказание Ноткера, если, конечно, это не топос видийного жанра), не нашедший сочувствия даже в своих родителях, вероятно, слыша от них те же слова, что и от своих собратьев, вполне мог впасть в отчаяние. А наказание, наложенное на него деканом в роковой день, стало последней каплей, переполнившей чашу терпения, и без того не слишком вместительную. Или, быть может, Эккехард намекает, что финал как-то определила фраза, записанная Воло в скриптории, о чудесном излечении Христом от смерти сына царедворца в Капернауме (Ин 4: 47–54).

Так или иначе, но Эккехард вынужден приписать происшествие «удару сатаны». Во всяком случае в это стараются верить. Интересно, что дьявол крайне редко появляется на страницах хроники: он фигурирует исключительно в рассказе о Ноткере, снискавшем славу своими разоблачениями козней сатаны, к которым хронист относит и падение Воло. Итак, фигура дьявола, безотносительно к вере в его коварство, помогает Эккехарду объяснить необъяснимое или по крайней мере не совсем очевидное.

В эпилоге к истории Эккехард отмечает, что Воло, некоторое время остававшийся живым, исповедовался Ноткеру, своему «господину, и святым девам», к которым он попросил перенести себя, объясняя это тем, что, «будучи нечестивейшим во всем другом, не познал ни одной девушки». Ноткер, приняв на себя грехи юноши, «сжав теснейшим образом» его руку, плакал навзрыд. И все братья присоединили к Ноткеру свои молитвы. А некоторые еще ранее, увидев или услышав падение Воло, принесли ему viaticum (последнее причастие), исповедовали и причастили. Уже после смерти монаха именно Ноткер омыл его тело, возложил на носилки и, отправляя погребальную службу, всячески заботился о захоронении, пообещав, что, «пока жив, будет лично выполнять обязанности монаха за двоих». В конце концов, на седьмой день Ноткера посетило видение, в котором открылось: «Прощены ему (то есть Воло. – Н. У.) многие грехи, ибо много любил» (ср. Лк 7: 47).

Как относиться к этому эпилогу: желает ли Эккехард продемонстрировать только святость Ноткера или, напротив, его запоздалое раскаяние в том, что он не был в достаточной степени терпим и чуток к Воло при жизни, или эти трепетные детали последних часов умирающего брата, его погребения рисуют не больше, чем «простые человеческие чувства» – теплоту сострадания и отчаяние скорби? Или все же хронист, скрупулезно описывая положенный церемониал прощания с умирающим, а затем усопшим братом, пытается дополнительно убедить нас в невиновности Воло? По крайней мере он оставляет ему возможность принести покаяние и освободиться от гипотетического греха: «Будучи нечестивейшим во всем другом…» Существенна в этой связи финальная фраза от лица Всевышнего, которая призвана успокоить монахов, колеблющихся в участи души их собрата. Кажется, именно здесь кроется разгадка неослабевающего интереса санкт-галленской традиции к происшествию 876 г.

Понимание жизни в монастыре как religio с Всевышним (отсюда частое название монахов – religiosi), постулируемая прозрачность границы трансцендентного заставляли считать членами общины не только живых, но и всех усопших собратьев[229]229
  О литургической «общности живых и мертвых» см.: Wollasch I. Gemeinschaftsbewußtsein und soziale Leistung im Mittelalter // Frühmittelalterliche Studien. Bd. 9. 1975. S. 268–286; Memoria. Der geschichtliche Zeugniswert des liturgischen Gedankens im Mittelalter / Hrsg. von K. Schmid, J. Wollasch. München, 1984 (Münstersche Mittelalter-Schriften. Bd. 48); Gedächtnis, das Gemeinschaft stiftet / Hrsg. von K. Schmid. München; Zürich, 1985. Итоги многолетних международных и междисциплинарных штудий, посвященных memoria в Средние века, подведены в: Memoria in der Gesellschaft des Mittelalters / Hrsg. von D. Geuenich, O. G. Oexle. Göttigen, 1994; см. там в особенности: Wollasch J. Das Projekt «Societas et Fraternitas». S. 11–31.


[Закрыть]. Так, на санкт-галленском монастырском плане, составленном ок. 820 г. в соседнем аббатстве Райхенау и предназначенном для реконструкции Санкт-Галлена, фруктовый сад, снабжавший монашескую трапезу, – это одновременно и кладбище монахов, что уже само по себе демонстрирует своеобразие отношения к смерти вообще и к бренным останкам собратьев в частности. В центре сада-кладбища находится «святейший крест» – «древо вечного спасения», драгоценные плоды которого и собирают усопшие братья, тогда как живым приходится до времени довольствоваться менее ценными дарами. Тела монахов в своем тлении прорастают яблонями и грушами, сливой и шербетом, мушмулой и лавром, каштаном и инжиром, айвой и персиком, лесным орехом и миндалем, шелковицей и грецким орехом[230]230
  См. факсимильное издание плана: Der St. Gallen Klosterplan / Hrsg. von H. Reinhardt. St. Gallen, 1952. О плане в целом: Horn W., Born E. The Plan of St. Gall. Berkley, 1979. Vol. 1–3; Hecht K. Der St. Galler Klosterplan. Sigmaringen, 1983. Здесь S. 251–253; Berschin W. Karolingische Gartenkonzepte // Freiburger Diözesan-Archiv. 1984. Bd. 104. S. 11; Idem. Eremus und Insula. St. Gallen und die Reichenau im Mittelalter – Modell einer lateinischen Literaturlandschaft. Wiesbaden, 1987. S. 19–22.


[Закрыть]. Не символ ли это вечной жизни (быть может, слишком натуралистичный) и не напоминание ли (пусть грубо материальное) о единстве всех братьев, живых и мертвых, во Христе?

Имена усопших, заносившиеся уже с VIII в. в специальные книги, libri vitae или libri memoriales, поминались в молитвах и за богослужением по соответствующим дням годового цикла, причем не только в осиротевшей обители, но и во всех монастырях, с которыми она состояла в отношениях духовного братства – confraternitas. В начале 70-х гг. IX в. договоры с Санкт-Галленом о взаимном поминовении живых и усопших имели примерно 20 монастырей и каноникатов[231]231
  Autenrieth J. Der Codex Sangallensis 915. Ein Beitrag zur Erforschung der Kapiteloffiziumsbücher // Landesgeschichte und Geistesgeschichte. Festschrift für O. Herding zum 65. Geburstag. Stuttgart, 1977; Schmid K. Brüderschaften mit den Mönchen aus der Sicht des Kaiserbesuchs im Gallüskloster vom Jahre 883 // Churrätisches und st. gallisches Mittelalter. Festschrift für O. Clavadetscher zu seinem 65. Geburtstag. Sigmaringen, 1984. S. 173–194; Idem. Zu den Anfängen liturgischen Gedenkens an Person und Personengruppen in den Bodenseeklöstern // Freiburger Diözesan-Archiv. 1980. Bd. 100. S. 59–78; Subsidia Sangallensia I. Materialien und Untersuchungen zu den Verbrüderungsbüchern und zu den älteren Urkunden des Stiftsarchivs St. Gallen / Hrsg. von M. Borgolte, D. Geuenich, K. Schmid. St. Gallen, 1986; Geuenich D. Liturgisches Gebetsgedenken in St. Gallen // St. Gallen als Kulturzentrum. Darmstadt, 1990; Гойених Д. Конфратернитаты Санкт-Галлена // Культура аббатства Санкт-Галлен. Баден-Баден, 1996. С. 29–38. См. также литературу, указанную в примеч. 229.


[Закрыть]. Уже одно это делало посмертную репутацию какого-либо брата существенной для репутации монастыря в целом. Таким образом, в нашем случае «правильное» истолкование происшествия 876 г. воссоединяло общину живых с умершим необычной смертью монахом и защищало духовный авторитет обители на все времена от каких бы то ни было подозрений и обвинений. В «Книге видений» Отлоха Санкт-Эммерамского, современника Эккехарда IV, рассказывается о случайной смерти монаха, труп которого нашли в монастырском канале, что немедленно вызвало подозрения в самоубийстве. Согласно «Книге видений», призрак утопленника явился в обитель ночью и жестоко наказал келаря, смущавшего других братьев слухами о самоубийстве и отказавшегося на этом основании раздавать нищим ежедневное содержание усопшего на помин его души. Характерно, что эта история, имевшая место в аббатстве Фульда, так же как и казус Воло, была значительно удалена от времени своей письменной фиксации – самое меньшее на сто лет[232]232
  Otlo S. Emmeramensis. Liber visionum / Hrsg. von G. Schmidt. Weimar, 1989. Visio [16]. P. 89–90. (MGH: Quellen zur geistesgeschichte des Mittelalters. Bd. 13.) См. также: Отлох Санкт-Эммерамский. Книга видений / Вступ. ст., пер. и коммент. Н. Ф. Ускова // Средние века. М., 1995. Вып. 58. С. 256–257. О предположительной датировке происшествия см. там же примеч. 47.


[Закрыть].