Текст книги "Я Родину люблю. Лев Гумилев в воспоминаниях современников"

Сергей Алдонин
Я Родину люблю. Лев Гумилев в воспоминаниях современников

© ООО «Алисторус», 2022

© ООО «Издательство Родина», 2022

* * *

Властитель дум

У него все время было стремление работать, работать, работать.

Наталья Викторовна Гумилева

Мало кого из ученых-гуманитариев признают столпами науки XX века. Все-таки это было время великих достижений физики, время воплощения технических чудес. Лев Николаевич Гумилев и в этом смысле – исключение из правил. Его влияние на умы, не иссякающее (и даже растущее) после смерти историка, несомненно.

Анна Ахматова и Николай Гумилев с сыном Львом

Он создал свой мир в исторической науке, свою концепцию развития истории – с учетом географических, этнографических знаний, с применением методологии других наук. Это дорогого стоит. Сам Лев Николаевич так – несколько романтично – рассказывал об этом открытии: «Сидя в камере, я увидел, как луч света падает из окна на цементный пол. И тогда я сообразил, что пассионарность – это энергия, такая же, как та, которую впитывают растения». Сегодня этот термин вошел не только в научную литературу, но и в житейский обиход.

Сын двух выдающихся поэтов, Анны Ахматовой и Николая Гумилева, он впитал и сложность их взаимоотношений, и нестандартность мышления. Его и воспитывали как будущего гения. Далеко не всегда такое воспитание дает блестящие результаты, но в этом случае снова можно говорить о загадочном и неповторимом феномене.

В 1908 году, задолго до рождения сына, Николай Гумилев написал стихотворение «Рождение льва» – в присущем ему в то время экзотическом стиле:

 
Жрец решил. Народ, согласный
С ним, зарезал мать мою:
Лев пустынный, бог прекрасный,
Ждет меня в степном раю.
 
 
Мне не страшно, я ли скроюсь
От грозящего врага?
Я надела алый пояс,
Янтари и жемчуга.
 
 
Вот в пустыне я и кличу:
«Солнце-зверь, я заждалась,
Приходи терзать добычу
Человеческую, князь!
 
 
Дай мне вздрогнуть в тяжких лапах,
Пасть и не подняться вновь,
Дай услышать страшный запах,
Темный, пьяный, как любовь».
 
 
Как куренья, пахнут травы,
Как невеста, я тиха,
Надо мною взор кровавый
Золотого жениха.
 

Конечно, имя, выбранное для первенца, было неслучайным. Для его это много значило – Лев. Царское африканское имя. Его детство никогда не было безоблачным. Родители видели сына урывками. Ни богемная, ни офицерская жизнь к семейной идиллии не располагает.

Но и короткие встречи с отцом направляли Льва Николаевича на поиски своего пути в творчестве. «Один раз он занимался со мной, рассказывая мне, что такое стихи и как я должен изучать историю; велел дать мне книжку о завоевании готами Италии и победе византийцев над готами, которую я потом внимательно прочитал. И я помню только, что бабушка моя, Анна Ивановна, говорила: «Коля, зачем ты даешь ребенку такие сложные книги?» А он говорил: «Ничего, он поймет». Я не только понял, но и запомнил все до сего времени», – вспоминал историк об отце.

Поэт рисовал для сына картинки – например, «Подвиги Геракла» и делал к ним литературные подписи. Скажем, «Геракл, сражающийся с немейским львом» и подпись была такая:

 
От ужаса вода иссякла
В расщелинах Лазурских скал,
Когда под палицей Геракла
Окровавленный лев упал.
 
 
Второе – «Бой Геракла с гидрой»:
Уже у гидры семиголовой
Одна скатилась голова,
И наступает Геракл суровый
Весь золотой под шкурой льва.
 

Замечательное воспитание, замечательные стихи. Что и говорить, Николай Степанович умел одинаково талантливо и поучать, и учить. Память об отце всегда будет важной для Льва Николаевича. И это не только личные чувства. Всё аукнулось и в его лучших книгах, в которых нетрудно встретить цитаты из стихов отца. И прямые, и скрытые.

Если верить воспоминаниям поэтессы Ирины Одоевцевой, уже после расставания с Ахматовой, Николай Гумилев говорил: «Лёвушка весь в меня. Не только лицом, но такой же смелый, самолюбивый, как я в детстве. Всегда хочет, чтобы ему завидовали». В подтверждение сказанного Николай Степанович приводил такой факт. Они с сыном ехали на трамвае, и тот радовался, глядя прохожих за окном: «Папа, ведь они все завидуют мне, правда? Они идут, а я еду!..» Сын и картавил, подобно отцу. И литературные способности стал проявлять бурно и рано. Правда, о писательской или поэтической славе не думал: считал, что сын таких родителей большим поэтом или новеллистом стать не сможет. Другое дело – ученым. Так он думал до конца своих дней, уделяя собственным стихам и прозе меньше внимания, чем они заслуживали. Правда, в его научных трудах всегда проглядывал незаурядный литературный талант! Он умел и композиционно выстраивать свои трактаты, и держать в напряжении читателя, и привлекать изящной русской речью. А главное – обладал тонким и взыскательным пониманием литературы, которая в годы тяжких испытаний помогла ему выстоять в лагерях…

Жил мальчик, главным образом, в городе Бежецке, на воспитании бабушки со стороны отца, Анны Ивановны. «Конечно, я узнал о гибели отца сразу: очень плакала моя бабушка и такое было беспокойство дома. Прямо мне ничего не говорили, но через какое-то короткое время из отрывочных, скрываемых от меня разговоров я обо всем догадался. И конечно, смерть отца повлияла на меня сильно, как на каждого влияет смерть близкого человека. Бабушка и моя мама были уверены в нелепости предъявленных отцу обвинений. И его безвинная гибель, как я почувствовал позже, делала их горе безутешным. Заговора не было, и уже поэтому отец участвовать в нем не мог. Да и на заговорщицкую деятельность у него просто не было времени. Но следователь – им был Якобсон – об этом не хотел и думать…», – вспоминал Лев Николаевич о трагическом 1921-м годе.

С мамой и бабушкой

После гибели отца его даже пыталась усыновить Лариса Рейснер – бывшая возлюбленная Николая Гумилёва и, по иронии судьбы, ставшая прообразом Комиссара в известной пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Предлагала усыновление и тетка Александра Степановна Сверчкова, собиравшаяся дать племяннику свою фамилию, ибо носить фамилию осужденного небезопасно. Но он остался Гумилевым. И все большую роль в его жизни стала играть мать.

«К маме я приехал уже позже, когда мне было 17 лет (это был 1929 год), и кончил школу уже в Ленинграде. Но жить мне, надо сказать, в этой квартире, которая принадлежала Пунину, сотруднику Русского музея, было довольно скверно, потому что ночевал я в коридоре, на сундуках. Коридор не отапливался, был холодный. А мама уделяла мне внимание только для того, чтобы заниматься со мной французским языком. Но при ее антипедагогических способностях я очень трудно это воспринимал и доучил французский язык, уже когда поступил в университет», – снова мы обращаемся к воспоминаниям Льва Николаевича.

Осип Мандельштам говорил о нем Ахматовой: «Вам будет трудно его уберечь, в нем есть ГИБЕЛЬНОСТЬ». Потом в этом видели пророчество.

Отношения матери и сына никогда не были безоблачными. О встрече с Ахматовой в Москве после второго лагерного срока Гумилев вспоминал, не скрывая обиды: «Она встретила меня очень холодно. Она отправила меня в Ленинград, а сама осталась в Москве, чтобы, очевидно, не прописывать меня. <…> Я приписываю это изменение влиянию ее окружения, которое создалось за время моего отсутствия, а именно ее новым знакомым и друзьям: Зильберману, Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно, положительно не относились». Здесь он эмоционален, необъективен. Лев Николаевич и сам держался с этой публикой конфликтно. Это объяснимо: судьба его смолоду не баловала.

Николай Степанович Гумилев

Лидия Чуковская сетовала: «Вернувшись, я отправилась с докладом к Нине Антоновне, и она рассказала мне горькие вещи. Я, конечно, давно уже чувствовала, что между Лёвой и Анной Андреевной неладно, – однако чувствовать или услыхать – большая разница. То, что сказано было мне в больнице Анной Андреевной, теперь вполне подтвердила Нина. Лёва и в самом деле верит, будто он пробыл в лагере так долго из-за равнодушия и бездействия Анны Андреевны.

Я – многолетняя свидетельница ее упорных, неотступных хлопот, ее борьбы за него. Больше, чем хлопот, то есть писем, заявлений, ходатайств через посредство влиятельных лиц. Всю свою жизнь она подчинила Лёвиной каторге, всё, даже на такое унижение пошла, как стихи в честь Сталина, как ответ английским студентам. И от драгоценнейшей для себя встречи отказалась, боясь повредить ему. И сотни строк перевела, чтобы заработать на посылки ему, сотни строк переводов, истребляющих собственные стихи.

А Лёва, воротившись, ее же и винит!.. Но, подумала я, искалечен он не только лагерем: и юностью, и детством. Между родителями – разлад. Отец расстрелян. Нищета. Отчим. Он – обожаемый внук, единственный и любимый сын, но оба родителя вечно были заняты более своею междоусобицей, чем им; мать – «…измученная славой, / Любовью, жизнью, клеветой», – не это ли давнее, болезненное детское чувство своей непервостепенности он теперь вымещает на ней?

Затравлен он, одинокий сын всемирно знаменитых родителей, но бедная, бедная, бедная Анна Андреевна… По словам Нины Антоновны, Ира и Лёва ненавидят друг друга. Тоже хорошо! Вот откуда инфаркты. Вот отчего Анна Андреевна постоянно стремится в Москву. Никакое постановление ЦК не властно с такой непоправимостью перегрызать сердечную мышцу, как грызня между близкими. Нина Антоновна пыталась урезонить Лёву (в Ленинграде, без ведома Анны Андреевны, говорила с ним), но тщетно. Он заявил: «Ноги моей не будет у матери в доме». Ну хорошо, в доме. А в больнице? Да и есть ли у его матери дом?

Где ее дом и где его рассудок?»

Это еще одно сугубо субъективное мнение. В реальности, он, как мало кто другой, понимал творческие глубины Анны Ахматовой. И это было главным. Это выше всех обид.

У Николая Гумилева есть строки: «Я вежлив с жизнью современною, но между нами есть преграда…» Эти слова, вероятно, мог бы написать на своем щите рыцарь Лев Гумилев. Он с головой уходил в свои труды – творческие, научные. И считал (не без оснований), что эти материи гораздо ближе к истинной реальности, чем газетный сегодняшний день, в котором все зыбко и переменчиво.

Его называют великим евразийцем. Гумилев не представлял России без Востока, без великих кочевых цивилизаций древности. Многое из того, что ему приходилось отстаивать «с кровью», сегодня стало азбучной истиной. И действительно – Россия евразийская держава. Сегодня такие его книги, как «Этногенез и биосфера Земли», «Древняя Руси и Великая Степь», «История народа Хунну» – это классика, с которой спорят, на которую опираются. Но главное – эти книги перечитывают.

С какой благодарностью относились и относятся к Гумилеву на Востоке! Это подтверждает простую закономерность: в Азии Россию ждут, ждут от нас ответного интереса. В отличие от Европы, которая всегда смотрела на Москву, да и на Петербург свысока. Поворот к Азии неминуем. И он не может быть только экономическим. Без взаимного культурного интереса крепкого сотрудничества не построить. Именно поэтому сегодня так актуален Гумилев. Такого дерзкого, эрудированного и яркого историк у нас не было.

К счастью, он успел увидеть успех своих книг, когда их стали издавать не мизерными тиражами, когда его мнение интересовало, без преувеличений, миллионы людей. В 1992 году, на 80-м году жизни, великого историка не стало. Кажется, что он прожил три или четыре жизни – в вечном поиске, так велико наследие Льва Николаевич Гумилева. Эта книга поможет прикоснутся к нему в том числе и тех, кому еще только предстоит подробное знакомство с творчеством исследователя.

Сергей Алдонин,

кандидат исторических наук

Чего стоит мудрость

Во всем его облике явственно проступают черты отца – известного поэта. А глубоким, хорошо поставленным голосом, неторопливостью речи, ироничностью и точностью суждений, частой несговорчивостью с собеседником он во многом напоминает мать. Такой, по крайней мере, видится Анна Андреевна Ахматова в воспоминаниях современников. Старая фотография родителей висит справа от рабочего стола научного сотрудника НИИ географии Ленинградского университета Льва Николаевича Гумилева. Впрочем, он говорит о своих знаменитых родителях неохотно, категорически прерывая любые намеки на подобную тему. Но наша беседа совсем о другом. У Льва Николаевича Гумилева за плечами долгая трудная жизнь, встречи с людьми, книгами… И еще – множество жизненных наблюдений, огромный (подчас горький!) опыт ученого и человека. Я рада, что наш разговор происходил у профессора дома. Ведь именно так возникает особая доброжелательная атмосфера, без которой немыслима доверительная, искренняя беседа.

– Лев Николаевич, сейчас много говорят об ослаблении научного потенциала гуманитарных знаний. Между тем нехватка широко образованных людей все более очевидна. Недостаток их на всех уровнях научной, государственной, партийной иерархии приводит к непоправимым ошибкам, за которые многим приходится расплачиваться. Бесспорно, высокообразованные люди необходимы любому коллективу профессионалов. Что, на ваш взгляд, включает понятие «образованный человек»?

Анна Андреевна Ахматова

– Не надо, забывать, что образованность не может быть безграничной, и в каждой культуре это понятие разное. Я встречал «китайски», «персидски», «европейски» образованных людей. Для китайца быть образованным человеком – это уметь писать иероглифами, красивым почерком сочинения Конфуция, а также знать три классических романа – «Сон в красном тереме», «Троецарствие» и «Речные заводи». У древних греков образованность заключалась в умении произносить речи публично. Самыми образованными среди них были риторы или софисты. Подобные представления бытовали в Риме. У европейцев понятие «образованность» включает сейчас главным образом знание естественных наук. Но так: было не всегда, еще сто-двести лет назад большим приоритетом пользовались история и филология. Это относится, к примеру, ко времени Александра Дюма, широко образованного человека своего времени. Определение «образованного человека» в свое время подсказала мне мама. По ее словам, оно включает в первую очередь твердое знание того, чему обучают в средней школе, иными словами – знание программы. Затем – хорошее знание своей специальности: геологии, математики или истории… И, в-третьих, представление о литературе и, мысли хотя бы своей страны сравнительно с другими странами.

– В какой степени соотносятся понятия – «образованность» и «интеллигентность»?

– На мой взгляд, образованность выше интеллигентности. Последнее – чисто русское понятие, его ввел в 60-е годы прошлого века литератор Боборыкин. Интеллигентами считались люди, болеющие за народ, при этом зачастую весьма полуобразованные. Множество, русских ученых XIX века интеллигентами себя не считали, но сколько они сделали для науки! Во второй половине прошлого века совершались великие путешествия Пржевальского, Козлова, Грумм-Гржимайло. Мы открыли целую страну – Центральную Азию, ставшую мостом между Европой и Китаем. Русские ученые вывели нашу науку в вопросе изучения внутренней Азии на первое место. При этом Пржевальский был офицер – и очень грубый. Козлов – тоже офицер. В семье Грумм-Гржимайло один – металлург, другой – морской офицер, третий – географ, занявшийся историей. Они были образованными людьми, но считать интеллигентами их в том смысле слова, которое придавалось ему в XIX веке, нельзя.

– В какой степени знание иностранных языков необходимо современному образованному человеку? Какими языками владеете вы сами?

– В настоящее время в принципе можно обходиться без знания иностранных языков, так как обилие квалифицированных переводов снимает необходимость изучения языков. Более того, в наше время попросту не хватает времени для изучения переводной литературы! В мое время переводов было мало. Так как в студенчестве, я заинтересовался историей азиатских кочевников, то первый язык, который я выучил, был французский. Французский я изучал и в университете, для практики разговаривал с мамой… Потом я выучил английский и таджикский. Когда я был в экспедиции в Таджикистане, я научился очень бодро болтать по-таджикски. Позже я освоил немецкий. Правда, встречаясь с немецкими коллегами, я говорю с ними все-таки по-французски.

– Мы много говорим о перегруженности современного языка науки. Конечно, без специальной терминологии язык науки не может существовать, но произошла, на мой взгляд, утрата способности к популяризации научных знаний. А ведь ученые прошлого были прекрасными популяризаторами. Как вы относитесь к этой проблеме?

– Расскажу историю, которой я был свидетелем. Она произошла у нас на факультете. Один геолог делал доклад для ученого совета о своих научных идеях. Доклад был перегружен таким большим количеством терминов, что… просто никто ничего не понял. Геологу предложили через две недели изложить то же самое, но чтобы было понятно ученому совету. На этом втором заседании я присутствовал. И опять никто ничего не понял, несмотря на то что доклад был заметно облегчен. Тогда, всплеснув руками, он сказал: «Я не могу без научной терминологии. Что же мне делать?». Я попросил слова: «Нет такой научной идеи, – сказал я, – которую нельзя было бы изложить обыкновенным разговорные русским языком – тем, что назывался в восемнадцатом веке «забавным русским словом». И в самом деле, наука не может обходиться без специальных терминов. Но означает ли это, что термин становится преградой к овладению знаниями? Вовсе нет! Я излагаю студентам абсолютно новую теорию – этногенеза. Естественно, я пользуюсь терминами. В частности, термин «пассионарность» проходит через весь курс, и они его запоминают. Словам «системный подход» я посвящаю вторую лекцию, несмотря на то что они более понятны. И третий термин «этносы» широко известен. Его знал еще Гомер, а в славянском языке он существовал как «языцы». И весь мой курс ограничен этими тремя терминами. Все остальное – беллетристика. Умению интересно излагать курс я придаю большое значение. Убежден: если человеку скучно, он не станет слушать. А если будет заставлять себя, то все равно ничего не запомнит. Поэтому студентам надо рассказывать так, чтобы им было интересно.

– Лев Николаевич, сейчас в нашей беседе мы подошли ко второй ее части – непосредственной теме вашего курса. Знаю, что на ваши лекции ходит, как правило, больше желающих, чем может вместить аудитория. И я хочу, пользуясь случаем, попросить вас изложить вашу теорию поподробнее.

– Почему в одних странах бывает расцвет культуры, письменности, образования, а в другие эпохи он куда-то исчезает? (Как в Исландии, где сейчас нет неграмотных, но нет и крупных ученых, а там же в XII веке были записаны саги мирового значения). Это явление обратило мое внимание, когда я был еще студентом. Я понял, что развитие каждого народа должно чем-то измеряться. Но измерять его количеством произведений искусства и литературы неверно, так как их создают не народы, а отдельные люди, исключения. Изучая историю народов, надо перейти к палеоэтнографии. Смотреть, как ведет себя весь народ. Мы здесь должны рассматривать не индивидуальности на фоне толпы, а систему из людей разного сорта. Как их делить? И так возникла моя идея, основанная на общем историческом материале. Я вдруг задумался: почему Александр Македонский пошел воевать в Среднюю Азию и в Индию, куда ходить было опасно и незачем? Он повел за собой войско, и войско пошло за ним, пока в Бенгалии они не попали в окружение и им всем грозила смерть. Тогда войско потребовало отступления, уговорило царя, и он подчинился войску. За такого царя воины готовы были отдать жизни – и отдавали! В чем тут дело? Почему он лез и почему его слушались? Но есть и другие примеры. Цезарь и Сулла могли увлечь легионы на гражданские войны. Значит, и здесь имеет место некая система…

– Может быть, сила личного примера?

– Сила личного примера не действует в аналогичных ситуациях, если окружение иное. Например, когда турки брали Константинополь император Константин Палеолог силой личного примера попытался увлечь греков на защиту ворот. Греки разбежались, а император погиб. Что гнало испанцев на Филиппины и в Америку в XV веке, кода Колумб открыл Америку? Они теряли в среднем 80 процентов личного состава – от болезней, голода, от сражения с туземцами. А 20 процентов возвращались, как правило, больными.

Тем не менее, сто лет они ездили. А наши землепроходцы прошли от Великого Устюга до Охотского моря. Они шли через Таймыр северным путем и южным – в обход тайги – через Красноярск и Иркутск с боями. Переходы были жуткие… В эпоху XV–XVI веков корсары бороздили просторы Тихого океана, а в XIX веке их потомки стали клерками. В чем тут дело?

И тут, я нашел одно слово – сила страсти – «пассионарность». Когда человек действует и не может не действовать вопреки, инстинкту самосохранения, который существует в каждом из нас. Но антиинстинкт – пассионарность – влечет человека к целям, часто иллюзорным. И действительность приносится в жертву иллюзии. Полезно это или не полезно? Вопрос неуместный и некорректный. Это явление природное, а природа, как известно, не знает ни вреда, ни пользы, ни добра, ни зла. На помощь мне пришел В. Вернадский, великий русский ученый, который открыл тот вид энергии, который заставляет людей совершать поступки внешне бессмысленные – это биохимическая энергия живого вещества, биосферы. Она имеется во всех организмах. Вернадский открыл ее на саранче. Он создал понятие биосферы – особой оболочки Земли, в которой действует биохимическая энергия живого вещества. Положения Вернадского легли в основу теории этногенеза. Я применил эту теорию к уже известному мне материалу. Появление пассионарности мы можем рассматривать как мутацию, которая время от времени настигает живые организмы. (По-латыни «мутация» – «толчок»). Маленькие организмы, как вирусы гриппа, мутируют каждый год. Для людей нужен большой толчок, чтобы хотя бы изменить их стереотип поведения – систему взаимодействия нервной и гормональной системы. Пассионарии появляются на длинных полосках земли шириной от 300 до 500 километров, идущих меридиально, широтно или как попало. Время действия толчка, включая инерцию, – около 1200–1500 лет. На глобусе всегда можно указать, где прошел пассионарный толчок и в какое время. В частности, тот толчок, который поднял древних славян в, первом веке нашей эры, шел от Южной Швеции, где он поднял готов, затем через Карпаты, в результате чего сложилось славянское единство, затем – через Дакию (современную Румынию), через Малую Азию, Палестину где возникло два очень могучих учения, исключающих друг друга, – христианство и талмудический иудаизм. Затем этот толчок дошел до Абиссинии и далее, не прослеживается. Каждый толчок создает популяцию пассионариев, которые в зависимости от географических условий создают ту или иную этническую целостность. Как известно, мутации происходят по двум причинам: или от изменения химического состава среды, или от жесткого облучения. Понятно, что на таком пространстве, как от Аравии до Японии, одинаково измениться химический состав среды не может. Остается жесткое облучение, которое и влияет на живые организмы.

– Есть ли предел напряжения пассионарности?

– Да, оно ослабевает. При угасании свободная энергия выделяется не в свершения, а туда, где нет риска, – занятия искусством, науку. То, что мы называем эпохой Возрождения, по существу – утрата пассионарности. Затем энергия еще снижается и довольно долго существует на обывательском уровне. Затем возникает равенство между пассионарным импульсом и импульсом самосохранения, и тогда появляются субпассионарии, которые живут моментом. Их инстинкты никем не обуздываются. Самый нижний уровень у тех, кто заботится о том, чтобы поесть и отдохнуть. Такой народ живет на Андаманских островах. А ведь когда-то их предки приплыли на эту землю, миновав бурный Индийский океан, их потомков пассионарность покинула…

– Лев Николаевич, вы специалист по древней культуре. Что на ваш взгляд, выносит современный человек, современная культура из общения с прошлым?

– Культура человека прямо пропорциональна знанию прошлого. В каждой эпохе есть свои достоинства и свои недостатки Эпохи глубокого упадка эстетически неинтересны. Но я ими занимаюсь, как врач, который учится лечить и лечит больных, не интересуясь здоровыми людьми. Я написал монографию о гибели древнего Китая, которая называется «Хунны в Китае». Тогда погибли и захватчики, и защитники, и возник новый Китай. Я писал о гибели Золотой Орды и древней Руси, на месте которой появилась новая великая Россия. История – это постоянная смена жизни через порог смерти. Практическое значение этнологии так же велико, как значение климатологии, сейсмографии. Мы не можем предотвратить циклона или цунами, наводнения или засухи, но можем их предсказать и принять меры.

Вот такой вышел у нас со Львом Николаевичем Гумилевым разговор. Я на берусь, не возьму на себя такой смелости – спорить с его теорией. Пусть ее принимают или опровергают специалисты, те из них, для кого спор с научной гипотезой означает прежде всего внимание к мнению собеседника, уважение к образованности оппонента, а не потрафлена собственному больному самолюбию и не принесена готовности выслушать и понять новое в жертву догмам косности. Но сейчас я хочу сказать о другом. Вспоминается стихотворение А. Тарковского «Вещи». Помните? «Все меньше тех вещей, среди которых я в детства жил, на свете остается…» Дефицит этих «вещей» мы ощущаем и ныне: дефицит образованности, воспитанности, доброты…

Ленинград, ноябрь 1981 г.

Опубликовано в газете Ленинградского

государственного университета

в номере от 20 ноября 1987 года