Текст книги "Право и нарративы"

1.4. Повествование (prothesis, narratio) как риторическая категория

Задолго до появления нарративистики вопросами построения судебной речи и роли изложения фактов в выгодном для стороны свете занималась классическая риторика. Повествование как значимая часть любого выступления или любой речи подробно рассматривается в главах риторических сочинений о частях ораторской речи. В них же даются практические советы, как следует выстраивать повествование, которое позже стало охватываться термином «нарратив», для того, чтобы убедить аудиторию в правоте своей позиции. В переводах античных сочинений по риторике наряду с термином «повествование» встречаются также термины «изложение» (др. – греч. prothesis) и «рассказ» (лат. narratio).

Аристотель считал изложение и способы убеждения необходимой частью любой речи, в отличие, например, от вступления и заключения³⁰. Он подробно излагает, как нужно строить рассказ и какими свойствами он должен обладать в различных видах ораторских речей: совещательных, показательных и судебных. Он отмечает, что речь слагается из двух частей: части, не зависящей от искусства оратора («потому что оратор к фактам не имеет отношения»), и части, зависящей от его искусства, которая состоит в том, «чтобы показать или что предмет речи факт, если он кажется невероятным, или что он именно таков, или настолько важен, или все это вместе»³¹.

«Благодаря тому, что повествование удобно для восприятия, аудитория охотно следит за последовательностью и составом события», – пишет Ю. В. Рождественский³², известный русский филолог, создатель своей научной риторической школы, которую продолжает филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Ю. В. Рождественский отмечает, что «всякое повествование заведомо неполно», потому что «события, его составляющие, избираются так, чтобы подвести слушателя к определенным выводам»³³. Эта неполнота делает повествование уязвимым для критики, потому что аудитория может привлечь внимание к опущенным событиям, тем самым опровергнув ход и смысловое содержание повествования, а то и речи в целом. «Поэтому, – пишет автор, – при повествовании выбор событий необходимо хорошо обосновать, а не просто опускать невыгодные для говорящего эпизоды (что нередко делают судебные ораторы)»³⁴.

На роль повествования в риторическом убеждении указывает и А. А. Волков: «Поскольку повествование предполагает рассказчика, предметом оценки оказываются не только факты, но и достоверность изложения. Как способ изложения повествование субъективно, так как включает разделенные образы рассказчика и аудитории и основано на использовании глагола»³⁵. Действительно, при построении повествования рассказ ведется в последовательном порядке, а действия передаются глаголами. Отношения между участниками общения (дейксис) передается личными местоимениями «я», «мы», «он», «она», «они» и «вы», которые позволяют разделять аудиторию и рассказчика или противопоставлять действия одной стороны действиям другой. Дейксис и модальность высказывания служат инструментом смысловой организации текста и позволяют построить изложение фактов наиболее эффективно для достижения целей ритора.

Продемонстрируем, как можно использовать модальность в построении изложения в нужном нам направлении. Допустим, прокурор утверждает, что обвиняемый знал, что распространяемые им сведения не соответствуют действительности. Адвокат, когда будет излагать факты дела в жалобе или ходатайстве, изменит модальность высказывания, чтобы подготовить судью к тому, что этот факт будет оспариваться, и напишет примерно так: «22 сентября 2012 года обвиняемый опубликовал в газете “Вечерние новости” сведения, которые якобы не соответствовали действительности». Степень достоверности информации, представленной прокурором, при использовании слова «якобы» снижается. Помимо данного риторического приема, при построении повествования можно сгруппировать факты так, чтобы из повествования следовал определенный вывод. Еще можно добавить убедительности своему повествованию, добавив в речь образность и необходимую патетику там, где это будет уместно. Как бы ни было выстроено повествование, оно все равно подлежит оценке другой стороной и может подвергаться критике, но если сами факты изложены верно, то историю, создаваемую с помощью пафоса и риторических изобразительных средств, опровергнуть будет сложно. Единственное, что можно будет сделать, – это противопоставить ей свое видение фактов, т. е. написать свое повествование, свой нарратив, добавив детали, о которых умолчала другая сторона, или по-иному расставив акценты.

Вот, например, как излагает факты дела об утоплении крестьянки Емельяновой в своей обвинительной речи А. Ф. Кони: «Мы знаем, что молодой банщик женился, поколотил студента и был посажен под арест. На другой день после этого нашли его жену в речке Ждановке. Проницательный помощник пристава усмотрел в смерти ее самоубийство с горя по мужу, – и тело было предано земле, а дело воле Божьей. Этим, казалось бы, все и должно было кончиться, но в околотке пошел говор об утопленнице. Говор этот группировался около Аграфены Суриной, она была его узлом, так как она будто бы проговорилась, что Лукерья не утопилась, а утоплена мужем»³⁶.

Далее А. Ф. Кони к сухим фактам добавляет детали, но при этом уже использует фигуры речи, чтобы придать деталям, связанным с образом Аграфены Суриной, особую важность и отвести от нее подозрения в соучастии: «Говорят, что она была на него зла за то, что он женился на другой», «Правда, он променял ее, с которой жил два года, на девушку, с которой перед тем встречался лишь несколько раз», «Человек, который ее кинул, приходит с повинной головой, как блудный сын, просит ее любви, говорит, что та, другая, не стоит его привязанности, что она, Аграфена, дороже, краше, милее и лучше для него», «Мы слышали показание двух девиц, ходивших к гостям по приглашению Егора, которые видели, как он, в половине ноября, целовался на улице и не таясь с Аграфеной».

Однако далее повествование внезапно переключается на Егора Сурина, и оратор старается «проследить его прошедшую жизнь», отбирая те детали, которые создадут образ человека распутного, работающего банщиком при номерных банях, куда для господ приглашаются дамы из дома терпимости: «У него происходит перед глазами постоянный, систематический разврат», «Он видит постоянно беззастенчивое проявление грубой чувственности», «Средства к жизни добываются не тяжелым и честным трудом, а тем, что он угождает посетителям», «С товарищами живет Егор не в ладу, нет дня, чтобы не ссорился, человек “озорной”, неспокойный, никому спускать не любит», «Это человек, привыкший властвовать и повелевать теми, кто ему покоряется», «И вот является первая мысль о том, что от жены надо избавиться».

Далее повествование опять возвращается к Аграфене, и обвинитель начинает перечислять и анализировать ее показания, данные на допросах, действия и слова, сказанные знакомым женщинам. Отдельно выстраивается история несчастной жертвы – Лукерьи. Три истории пересекаются в момент, когда происходит убийство, и оратор то сводит всех троих в одном месте, то умело разводит, чтобы нарисовать ту картину, которую хочет представить присяжным: обвинение против подсудимого имеет достаточные основания («Поэтому я обвиняю его в том, что, возненавидев свою жену и вступив в связь с другой женщиной, он завел жену ночью на речку Ждановку и утопил»).

Защитником обвиняемого был известный адвокат В. Д. Спасович, который рассказывал присяжным совсем другую историю: по его версии, Лукерья покончила жизнь самоубийством. Версию Кони Спасович назвал «романом, рассказанным прокурором». Тем не менее присяжные сочли более убедительной именно ту историю события, которую им представил Кони, и подсудимый был признан виновным в убийстве с заранее обдуманным намерением. Кони прекрасно справился со своей задачей: ему удалось так встроить косвенные улики в ткань повествования и так визуализировать сцену убийства, что у присяжных не осталось сомнений в правдивости повествования.

Риторические приемы изложения фактов, казалось бы, позволяют манипулировать аудиторией, но правила риторической этики не допускают лжи и намеренной фальсификации. Л. Е. Владимиров в риторическом пособии для адвокатов Advocatus miles отмечает: «Так называемое извращение перспектив дела, одинаково практикуемое в речах обвинителями и защитниками, есть прием, присущий всякой умственной борьбе интересов и, говоря вообще, состоит в выдвигании на передний план фактов, наиболее благоприятных, с сильным их освещением, при постоянном забвении фактов противоположных, неблагоприятных и отвлечении от них внимания всякими способами. Страстная процессуальная борьба, к сожалению, неразрывно связана со всякими, даже софистическими, приемами в отстаивании односторонней идеи и терпит их, при одном, однако, условии, которое должно быть свято соблюдаемо. Это условие – точное, правдивое, без ухищрений, воспроизведение правдивости»³⁷.

Л. Е. Владимиров, предлагая адвокатам свои советы по подготовке выступления в суде, кладет в их основу положения классической риторики. Анализируя части судебной речи, он уделяет особое внимание повествованию, называя его «рассказом (narratio)» и ссылаясь в своих советах на римского ритора Квинтилиана, написавшего всемирно известный труд «Наставления оратору» (Institutio oratoria): «Квинтилиан определяет narratio так: рассказ есть изложение факта достоверного или выдаваемого за достоверный с целью убедить»³⁸. «Narratio, – продолжает Владимиров излагать взгляды Квинтилиана, – не есть место для разбора доказательств. Здесь сторона излагает события так, как, по ее убеждениям, они имели место в действительности, – она в этом случае предполагает доказанными факты, которые противник может и опровергать, и даже с успехом»³⁹.

Итак, в рассказе (narratio) излагаются события, детали которых неизвестны или оспариваются сторонами. Сторона может предложить свою версию событий, может умолчать о невыгодных фактах или применить фигуры речи, чтобы «выпятить» значимые для ее позиции детали, но не может лгать. Владимиров справедливо замечает, что «лжи Квинтилиан во всяком случае не учит – да и не может учить при своем понимании обязанностей оратора»⁴⁰.

Примером удачного построения нарратива может служить речь французского адвоката Ше д’Эст-Анжа по делу Бенуа, обвинявшегося в убийстве своей матери и своего товарища Жозефа Формажа. Ше д’Эст-Анж представлял интересы гражданских истцов. При раскатах грозы, громе и молнии он стал рисовать картину убийства: «Посмотрим, что было дальше. Расстались мы с молодыми людьми у дверей комнаты № 8, в гостинице; неужели же мы не осмелимся последовать туда за вами, Фредерик Бенуа, рассказать, как совершено вами преступление? Слушайте же. <…> Все, что произошло, я знаю, и я вам расскажу. <…> Слушайте. Вот дверь, в которую вошли они. На постель, еще измятую и теперь, лег убийца. Против, на диване, лег бедный юноша, и? когда он заснул глубоким сном после утомительной ночи, убийца открывает глаза… прислушивается… встает. Около них все тихо. Он берет орудие смерти. <…> Он подходит к юноше, который во сне подставляет ему под нож горло, и одним мгновенным и смелым движением сильно прижимает его коленом, левой рукой хватает его за горло, а правой наносит глубокую рану, рану смертельную, конечно; но жизнь, полная юных сил, еще не уступает, и жертва начинает биться. Бедный юноша!.. Может быть, в эту самую минуту послышалась под окном веселая песня или шаги новоприезжего раздались в коридоре, – ты хотел позвать на помощь, позвать, чтобы спасли тебя! Напрасные усилия: голос уже не может вылететь из груди, и крик, отчаянный крик, замирает… Но он еще защищается: кидается к двери, через которую они вошли, у этой запертой двери ждет его убийца, и лужа крови на этом месте доказывает, что и здесь борьба продолжалась. Жозеф видит другую дверь – эта, может быть, отворится!.. Он бросается к ней или, скорее, тащится; но сильная рука опять его останавливает… Видите ли?.. Ужас!.. Видите ли на ночном столике, облитом кровью, волосы, отрезанные бритвой? Здесь происходила последняя, отчаянная схватка; здесь несчастному нанесены семнадцать ран вслед за первой раной! Здесь уже он слабеет, жизнь оставляет его; здесь, истекая кровью, без помощи, без защиты, подле двери, которая не отворилась для его спасения, здесь падает его измученное тело; здесь он бьется еще… и умирает…»⁴¹ Преступник не выдержал и сознался, в результате был признан виновным в двух инкриминируемых ему убийствах и приговорен к смертной казни.

Посмотрим, за счет чего повествование достигло необходимого эффекта. Прежде всего, это визуализация: адвокат рисует картину убийства так, что слушающий видит происходящее своими глазами, следует по тому пути, по которому ведет его рассказчик. Внимание приковывают фразы «Слушайте!.. Я вам расскажу!.. Выслушайте!.. Слушайте же!..», потом, когда слушатель уже следует по пути вслед за преступником от кровати к двери, внимание поддерживается дважды повторенной фразой: «Видите ли?..» Само действие передается глаголами настоящего времени, что усиливает эффект присутствия: «он подходит», «он берет», «еще лежит бумага», «хватает за горло», «наносит», «приводит в порядок свое платье», «отталкивает ногой от двери тело», «запирает дверь на ключ», «бежит». Используются средства выражения предметного дейксиса – местоимения третьего лица «он»: «он берет орудие смерти», «он подходит к юноше», «он бросается к ней», «он бьется еще и умирает». Вовлеченность говорящего и адресата создается также использованием местоимения «ты» вместо имени жертвы: «ты хотел позвать на помощь, позвать, чтобы спасли тебя», – а далее в повествование вовлекается аудитория: «Вы содрогаетесь, слушатели! Вы, родственники, нынче в первый раз наблюдающие за ним, вы, друзья его, если у такого изверга может еще найтись друг, вы, наконец, которые верили в его невиновность…» Используются риторические восклицания («Ужас!..»), а многоточия указывают на паузы, которые держат слушающего в напряжении: «вот, может быть, сейчас отворится дверь… но сильная рука его останавливает… он бьется еще… и умирает…»

Далее повествование переходит в другую плоскость: Ше д’Эст-Анж возвращает нас в прошлое, к предыдущему убийству, совершенному обвиняемым, – убийству, за которое был невинно осужден другой человек. Здесь повествование обращается то к самому Бенуа, то к присяжным; адвокат ставит вопросы и далее отвечает на них так, чтобы повернуть рассказ в нужное ему русло: «Вы были смущены, Фредерик Бенуа?», «Зачем же, обокрав старуху, входить к ней, если она спокойно спит в своем темном кабинете? Зачем без нужды убивать сонную женщину?», «Как он осмелился идти к ней?», «Что же должно произойти в темном кабинете?», «Как же это сделал убийца?». Вопросы сменяются восклицаниями: «Она, однако, зарезана! Боже мой! Стало быть, не сон, не страшный кошмар давил грудь старой матери! Мать его стонет, а он заботится о себе!» Напряжение по мере развития сюжета нарастает и заканчивается антитезой: «…не убил бы чужой спавшую госпожу Бенуа; без свечи, в темной комнате, чужой не зарезал бы ее таким верным ударом; не чужой человек – вы ее зарезали, Фредерик Бенуа!»

Как мы видим из приведенных примеров, повествование, или нарратив, в судебной речи может по стилистике и риторическим средствам выразительности сближаться с художественным текстом, а создаваемая судебным оратором история – визуализироваться, за счет чего приобретает особую убедительность и оказывает необходимое воздействие на аудиторию.

Заключение

Понимание нарратива как истории, которую рассказывает сторона дела, излагая факты, восходит к риторической категории повествования, или рассказа, которая рассматривалась античными риторами в разделе о построении речи и составляла один из важнейших разделов наряду с введением, доказательством и заключением. В современной практике юриста навык изложения фактов дела приобретает особую значимость не столько в устной, сколько в письменной речи, поскольку требует не столько визуализации, сколько краткости и понятности, что достигается за счет опущения деталей малозначительных и правильного отбора юридически значимых. При обосновании позиций сторон каждая из них представляет свое видение ситуации, стараясь создать поле для дальнейшей аргументации в соответствии с выбранной стратегией. В результате в праве мы обычно имеем дело со столкновением нарративов, что повышает актуальность исследований, направленных на выявление средств, с помощью которых можно повысить их убеждающее воздействие на тех, от кого зависит принятие решения.

Глава 2
Нарративная методология постклассической юриспруденции

И. Л. Честнов⁴²

Нарративизм как направление в постклассической методологии призван показать имманентную роль рассказа (повествования) в конструировании и конституировании социальной (и правовой) реальности. Именно такой подход может быть чрезвычайно перспективным в рамках постклассической методологии права. Однако прежде, чем вести речь о нарративизме как о постклассической методологии права, рассмотрим непростые вопросы о той роли, которую нарратив играет в описании и конструировании социальной реальности.

2.1. Нарратив как элемент социальной реальности и механизм ее конструирования и конституирования

Роль нарратива в описании, конструировании и конституировании социальной (и правовой) реальности состоит в том, что именно нарратив придает форму таким описаниям, тем самым порождая их. Как указывает П. Рикёр, «нарративная структура сочетает два процесса завязывания интриги: процесс действия и процесс персонажа. <…> “Рассказывать” означает “говорить, кто сделал что, почему и как”, располагая во времени связь между этими точками зрения. <…> Сочленение между интригой и персонажем позволяет провести сплошное, виртуально бесконечное расследование в плоскости поиска мотивов, а также, в принципе, конечное расследование в плоскости атрибуции их кому бы то ни было. Два расследования включаются в двойной процесс идентификации интриги и персонажа. Даже наиболее сносная апория приписывания находит соответствие в диалектике персонажа и интриги»⁴³.

В другой работе П. Рикёр утверждает: «…время становится человеческим временем в той мере, в какой оно артикулируется нарративным способом»⁴⁴. При этом именно нарратив конструирует и формирует структуру идентичности как «диалектики самости и тождественности», «нарративное единство жизни»⁴⁵.

Один из наиболее оригинальных отечественных философов-лингвистов В. П. Руднев утверждает, что «реальность есть наррация, а изучающая ее дисциплина должна быть названа нарративной онтологией»⁴⁶. «Согласно перформативной гипотезе Дж. Росса и А. Вежбицкой, – продолжает В. П. Руднев, – любое декларативное высказывание является скрытым перформативом. Любое предложение – скрытым речевым актом. <…> Реальностью, на мой взгляд, было не то, что [было. – И. Ч.]… а мой рассказ об этом»⁴⁷. Более того, «реальность имеет не просто нарративную природу, но диалогическую, агональную природу. Всегда есть не только тот, кто говорит, но и тот, кто слушает и готов отвечать»⁴⁸. «Реальность реальности» состоит в ее осмысленности, заявляет В. П. Руднев. Соглашаясь со многими оригинальными идеями известного философа-лингвиста, полагаю, что реальность включает не только нарративы, но и людей, их действия, последствия, предметы (в широком смысле слова), которыми оперируют люди, которые «сопровождаются» (мотивируются, осмысляются, оцениваются и т. д.) нарративами или в нарративах⁴⁹.

В любом случае нельзя не признать, что нарратив – важнейшее понятие современной лингвистики, которой принадлежит пальма первенства в описании и осмыслении социальной реальности после так называемого лингвистического поворота. Традиция рассказа, характерная для классической гуманитарной науки, по мнению К. Гергена⁵⁰, включает мистическую, пророческую, мифическую и цивилизованную традиции. К первой, например, относятся дискурсы проповедника и апостола, отличающиеся друг от друга, а текст в ней всегда монологичен и обезличен. Пророческая традиция провозглашает будущее, часто с позиции критики. К такого рода жанру относятся «прозрения» К. Маркса и Ф. Энгельса в «Манифесте коммунистической партии», М. Хоркхаймера и Т. Адорно в «Диалектике просвещения» или Г. Маркузе в «Одномерном человеке». Мифическая традиция выражается в современной западной гуманитарной науке перенесением структуры мифа в сциентистский нарратив: начало истории, последовательность взаимосвязанных действий и событий (фабула) и чувство завершенности, выражающееся в концовке с определенной моралью, на что направлено действие (цель) и из чего возникает способность истории к драме (кульминации). Интерпретации непостижимого, но подразумеваемого происхождения особенно популярны в антропологии, археологии, истории, психологии и социологии. Такие работы, как «Протестантская этика ц дух капитализма» М. Вебера, «Процесс цивилизации» Н. Элиаса, «Оральность и грамотность» У. Дж. Онга, «Любовь как страсть» Н. Лумана и «История сексуальности» М. Фуко, похожи на мифический письменный стиль, и их стоит анализировать таким же образом⁵¹. Цивилизованный дискурс как преобладающий сегодня научный стиль не просто притязает на бесстрастную и обыденную ясность, но и проявляет неустанный интерес к доказательствам. Среди главных характеристик цивилизованного дискурса, сохраняющего свои позиции в классической науке, по мнению К. Гергена, были: уважение к собеседнику (как к равному по классу и достойному чести), избегание враждебности или прямого противостояния (это нарушило бы классовое согласие), избегание излишних убеждений (уважение способности другого здраво рассуждать), безличность повествования (уважение личного опыта других), скромность (подчеркивание равенства позиций собеседников). Убедительность автора главным образом основывалась на предположении, что все джентльмены правдиво рассказывали о собственном опыте. Таким образом, многое зависело от доверия к доказательствам, которые получил повествующий при непосредственном наблюдении⁵².

Однако после дискурсивного поворота формируется новое направление риторики – критический дискурс-анализ, который развенчал претензии классической науки на сциентистскую объективность и аподиктичность научного знания. Новые формы нарратива стимулирует обширная и интенсивная критика в адрес предположения, что научный дискурс несет в себе истину, утверждает лидер постмодернистской психологии. Нет никаких оснований считать язык картиной или картой реальности такой, какой она, реальность, есть, и, как следствие, полагать, что научный дискурс есть копия природы, выражает ее законы. Скорее, в науках мы наследуем разные традиции письма и говорения, дискурсивные жанры, которые выступают необходимыми структурами для постижения и коммуникации. Дискурсивный поворот в гуманитарных науках значительно влияет на практику нарратива. Прежде всего, под сомнение ставится традиционная привилегия авторитета, которым наделяют писателя. В контексте дискурсивной критики становится все труднее соглашаться, что высказывания автора несут в себе истину из мистических миров, предсказывают будущее, рассказывают достоверные истории о происхождении вещей или делятся провидческой, божественной информацией. Скорее, читателя, который получает информацию из этих текстов, побуждают сопротивляться позициям покаяния, благоговения или уважения, т. е. позиции классической науки⁵³.

Сегодня нарратив стал междисциплинарной парадигмой постсовременной гуманитарной науки. По мнению Й. Брокмейера и Р. Харре, «повествовательная форма – и устная, и написанная – составляет фундаментальную психологическую, лингвистическую, культурологическую и философскую основу наших попыток прийти к соглашению с природой и условиями существования»⁵⁴. Именно это представление, получившее признание в 1980-х годах, привело к тому, что «за период… немногим более чем одно десятилетие нарратив стал предметом большого числа новых исследований. Многие из исследователей полагают при этом, что речь идет не просто о новом эмпирическом объекте анализа – рассказах для детей, дискуссиях за обедом в различных социальных кругах, воспоминаниях о болезнях или путешествиях за границу, автобиографиях, обсуждениях научных проблем, – но и о новом теоретическом подходе, о новом жанре в философии науки. Все возрастающий интерес к изучению нарратива означает появление еще одной разновидности стремления к созданию “новой парадигмы” и дальнейшего усовершенствования постпозитивистского метода в философии науки. Это движение обещает, по всей видимости, нечто большее, чем создание новой лингвистической, семиотической иди культурологической модели. Фактически то, что уже получило в психологии и других гуманитарных науках название дискурсивного и нарративного поворота, должно рассматриваться как часть более значительных тектонических сдвигов в культурологической архитектуре знания, сопровождающих кризис модернисткой эпистемы. В большинстве гуманитарных дисциплин позитивистская философия, которая вела к серьезным искажениям в понимании науки, подверглась резкой критике, что открыло новые горизонты для интерпретативных исследований, фокусирующихся на социальных, дискурсивных и культурных формах, противостоящих бесплодным поискам законов человеческого поведения. Осознание этих изменений привлекло особое внимание к формам и жанрам нарратива. <…> Проблема объяснения динамических образцов человеческого поведения представляется более близкой к своему разрешению через исследование нарратива, чем даже посредством таких хорошо известных подходов, как использование функционально-ролевой модели»⁵⁵. Не случайно Т. Сарбин называет нарратив «организующим принципом человеческого действия»⁵⁶. Люди всегда стараются приписать структуру течению жизни, структурно упорядочить рассказы о ней. Наши надежды, мечты, страхи, фантазии, планы, воспоминания, любовь, ненависть, ритуалы нашей повседневной жизни (например, совместные ужины с семьей), церемонии и обряды (например, свадьба, крестины, похороны) – все это управляется нарративными сюжетами, и специально организовано так, чтобы сформировать историю людей, вовлеченных в эти действия и события, пишет М. Кроссли⁵⁷.

Нарратив, как утверждается в современной философии и психологии, конструирует идентичность, будучи имманентным процессу (и его содержанию) социализации. На этом, в частности, настаивал Д. Деннет, утверждая, что наши истории «плетут» нас. Наше человеческое сознание и наша нарративная личность – это продукты наших нарративов, а не их источники. Поэтому личность для американского философа – «центр нарративной гравитации»⁵⁸. Нарративный подход отличается тем, что личность и ее свойства (рациональность, моральность и др.) не являются «объективной данностью» или качествами, а представляет собой «социальную конструкцию в контексте» (историческом и социокультурном, производящем социализацию личности). В этом проявляется суть социального конструкционизма как постмодернистской психологии, развиваемой К. Гергеном, которая проявляется, в частности, в «денатурализации объекта исследования» для «обуздания претензий на безграничную универсальность, на истину, лежащую за пределами культуры и истории»⁵⁹.

В то же время, заявляет К. Герген, ключевой вопрос – как человек может усвоить культуральные способы понимания – остается теоретически неразрешенным. Эта проблема, по его мнению, не имеет решения в принципе. Если ментальный процесс отражает социальный, тогда усвоение социального должно происходить без ментальной обработки. Если ментальный процесс необходим, чтобы понять социальное, тогда ментальное должно предшествовать социальному⁶⁰. Не уверен, что такой пессимизм свойствен всей науке о психике, однако нельзя не признать, что объяснение процессов интериоризации и социализации далеко от парадигмальной аподиктичности. При этом постклассическая философия настаивает, что личность (самость, Я) – это не вещь, а теоретическая конструкция, или, если использовать юридический язык, фикция, полезная для ее описания. Автобиографический нарратив конструирует личность, хотя именно человек рассказывает историю о себе (даже если самому себе). Другое дело, что для конструирования автобиографического нарратива требуются такие принципиальные условия, как знание языка, достаточный уровень социализации, мотивация и др.

Отмечая актуальность нарративной программы в постклассической философии и науке, приходится признать, что определение содержания нарратива не столь простое предприятие, как это, может быть, представляется на первый взгляд. «В классической теории повествования, – пишет В. Шмид, – основным признаком повествовательного произведения является присутствие такого посредника между автором и повествуемым миром. Суть повествования сводилась классической теорией к преломлению повествуемой действительности через призму восприятия нарратора. <…> В структуралистской нарратологии… решающим в повествовании является не столько признак структуры коммуникации, сколько признак структуры самого повествуемого. Термин “нарративный”, противопоставляемый термину “дескриптивный”, или “описательный”, указывает не на присутствие опосредующей инстанции изложения, а на определенную структуру излагаемого материала. Тексты, называемые нарративными в структуралистском смысле слова, обладая на уровне изображаемого мира темпоральной структурой, излагают некое изменение состояния»⁶¹. К «уровням нарратива» немецкий славист относит:

1) происшествия как «совершенно аморфную совокупность ситуаций, персонажей и действий, содержащихся так или иначе в повествовательном произведении (т. е. эксплицитно изображаемых, имплицитно указываемых или логически подразумеваемых), поддающуюся бесконечному пространственному расширению, бесконечному временному прослеживанию в прошлое, бесконечному расчленению внутрь и подвергающуюся бесконечной конкретизации»;

2) историю как «результат смыслопорождающего отбора элементов из происшествий, превращающего бесконечность происшествий в ограниченную, значимую формацию»;

3) наррацию как результат композиции, организующей элементы истории в искусственном порядке;

4) презентацию наррации как «нарративный текст, который, в противоположность трем геноуровням, проявляется как феноуровень, т. е. является доступным эмпирическому наблюдению»⁶².