Текст книги "Право и нарративы"

В общем и целом нарратив – это подвид дискурса, понимаемого как «лингвистический продукт (как процесс, так и результат)», опосредующий человеческое общение⁶³. Таким образом, нарратив – это не сама по себе структура рассказа (повествования), а процесс рассказывания (повествования).

Нарратив организован и запечатлен (объективирован) в памяти человека (и в социальной памяти «третьего мира» К. Поппера) в форме фреймов и скриптов. При этом с позиций постклассической методологии нарратив (и соответствующий фрейм или скрипт) не есть нечто объективно данное. Он – нарратив – существует только если «прочитывается» и используется в «языковых играх», в том числе юридических. В психологии считается доказанным, что поступающая в рабочую (или оперативную) память информация не просто пассивно хранится, но активно обрабатывается. Поэтому нарратив с позиций постклассической методологии – это процесс рассказывания истории, объективируемый в тексте.

На этом – процессуальном, динамическом – моменте акцентирует внимание М. А. Можейко: «Нарратив (лат. narratio – языковой акт, т. е. вербальное, изложение – в отличие от представления) – понятие философии постмодерна, фиксирующее процессуальность самоосуществления как способ бытия повествовательного (или, по Р. Барту, “сообщающего”) текста. Важнейшей атрибутивной характеристикой н. является его самодостаточность, самоценность: как отмечает Р. Барт, процессуальность повествования разворачивается “ради самого рассказа, а не ради воздействия на действительность, т. е. в конечном счете вне какой-либо функции, кроме символической деятельности как таковой”. <…> ориентация на “повествовательные стратегии” в их плюральности оценивается современными авторами (Д. В. Фоккема, Д. Хеймaн и др.) как основополагающая для современной культуры. В этом проявляется усиление в современной философии истории позиции историцизма, строящего свою методологию на презумпции неповторимой уникальности каждого события, чья самобытность не может быть – без разрушающих искажений – передана посредством всеобщей дедуктивной схемы истории. <…> По оценке Й. Брокмейера и Р. Харре, н. выступает не столько описанием некой онтологически артикулированной реальности, сколько “инструкцией” по конституированию последней. <…> Противопоставляя произведение как феномен классической традиции и “текст” как явление именно постмодернистское, Р. Барт связывает классическое “символическое сознание” с интенцией к поиску глубинных (онтологически заданных и потому жестко определенных) соответствий между означаемым и означающим. Что же касается “парадигматического” и “синтагматического” типов сознания, с которыми Р. Барт соотносит “порог”, с которого начинается современная философия языка, то для них характерна выраженная ориентация на будущее, в рамках которой смысл конституируется как влекомая асимптома. <…> Таким образом, в фундамент постмодернистской концепции рассказа в качестве основополагающей ложится идея привнесенности смысла посредством задания финала. Поскольку текст в постмодернизме не рассматривается с точки зрения презентации в нем исходного объективно наличного смысла (последний конституируется, по Х. Гадамеру, лишь в процессуальности наррации как “сказывания”), постольку он и не предполагает, соответственно, понимания в герменевтическом смысле этого слова (снятие “запрета на ассоциативность” как программное требование постмодернистской философии). По формулировке Джеймисона, нарративная процедура фактически “творит реальность”, одновременно постулируя ее относительность, т. е. свой отказ от какой бы то ни было претензии на адекватность как презентацию некой вненарративной реальности. <…> В рамках подхода Й. Брокмейера и Р. Харре, н. рассматривается в его соотнесении с феноменом дискурсивноcти, а именно н. толкуется как “подвид дискурса”. В этом контексте в поле постмодернистской аналитики втягивается феномен социокультурной ангажированности нарративных процедур и практик: “Хотя нарратив и кажется некой… определенной лингвистической и когнитивной сущностью, его следует рассматривать, скорее, как конденсированный ряд правил, включающих в себя то, что является согласованным и успешно действующим в рамках данной культуры”»⁶⁴.

Подводя промежуточный итог всему изложенному, стоит присоединиться к утверждению В. Кравица, который со ссылкой на известного философа права-феноменолога Я. Шаппа пишет: «Концептуальная идея философии повествования заключается в том, что доступ к бытию человека и вещам происходит через рассказ о них, в который мы во всякое время вплетены»⁶⁵. После несколько затянувшегося экскурса в философские аспекты нарратологии пора перейти к рассмотрению идей нарративной философии в постсовременной юриспруденции.

2.2. Нарративная юриспруденция: проблемы и перспективы

Нарративная юриспруденция – новый подход в теоретико-правовой (или философско-правовой) мысли, который вместе со школой критических правовых исследований, феминистской юриспруденции, с экономическим анализом права, расовой теорией относится к постклассическому направлению в постсовременной теории права⁶⁶. Нарративное правопонимание исходит из того, что «право представляет собой институт, в основе которого лежит признание Других по большей части посредством предоставления им возможности рассказать свои истории и быть услышанными». Ссылаясь на Л. Дункана, Е. Г. Самохина отмечает, что нарративный подход к праву трактует его как «мир насилия, принуждения и боли, и оно по-разному воспринимается теми, кто подвергается его принуждению, и теми, кто его применяет: право может быть совершенным, нейтральным и абстрактным в той степени, в которой принуждение и насилие могут быть таковыми, – право обладает конкретными характеристиками для каждого конкретного индивида»⁶⁷. «В этом смысле, – пишет Е. Г. Самохина, – данная концепция перекликается с идеями неориторики о том, что любое явление окружающего мира воспринимается индивидом из перспективы его личного опыта, ценностей, верований и пр. Поэтому не имеет значения, существуют ли какие-то объективные характеристики явления, – важно, как это явление воспринимается отдельным индивидом, ибо любое риторическое воздействие имеет целью установление коммуникации, возникающей всегда между конкретными индивидами (в отличие от универсальной аудитории), имеющими собственные мнения, верования и ценности, оперируя которыми и можно добиться их согласия и установления коммуникации. Именно нарративы применяются в судебных заседаниях для убеждения судей и присяжных заседателей, на воображение которых воздействуют юристы, предлагая им “представить себе” события с позиции обвиняемого и потерпевшего, что не может быть достигнуто путем изложения аналитических данных. Можно сказать, что нарративы имеют целью убеждение, связанное с добровольным принятием довода, и представляют собой разновидность не рациональной, а рассудочной аргументации, они затрагивают эмоции и воображение и оперируют близкими конкретной аудитории понятиями и суждениями»⁶⁸.

Таким образом, нарративная юриспруденция – это новый подход к правопониманию. «Среди… различных представлений о праве и подходов появилась новая правовая школа, которая сосредоточивает внимание на праве и правовой практике, рассмотренных с литературной позиции, – юриспруденция, которая призывает нас пересмотреть истории и нарративы, в рамках которых мы знаем и используем право. В юриспруденции, в судебных решениях, в отношениях адвоката и клиента, в юридическом образовании и в собственной профессиональной жизни мы действительно находим способы обнаружить и придать значение нашему жизненному опыту и действиям посредством историй и нарративов»⁶⁹. С моей точки зрения, нарративная юриспруденция – это не школа, но направление в рамках постклассического типа правопонимания. Одновременно это методология, акцентирующая внимание на связь «слов и вещей» (по терминологии М. Фуко). «Насколько мне известно, – пишет Дж. Р. Элкинс, – за последние двадцать пять лет не было ни одной дисциплины, которая бы избежала внимания нарративистов. Поворот к нарративу распространился вширь, если не вглубь, во все дисциплины, социальные, гуманитарные науки, профессии и действительно достиг даже такой антинарративистской дисциплины, как экономика»⁷⁰.

Нарративная юриспруденция, по мнению В. Кравица, – новый метод и теория. Это аргументируется немецким философом права следующими положениями.

1. «Нарратив накладывает отпечаток на правовую повседневность, да и на жизненную практику таким образом, что мы это часто не осознаем». Более того, «никакая совокупность правовых институтов и предписаний не существует вне нарратива, который определяет их и придает им значение».

2. «Рассказанные истории не просто отражают социальный мир права, но и обусловливают формирование и развитие его смысла. <…> Юридический конструктивизм, который появляется здесь, связывается с современными формами нарративной юриспруденции, в которых он ее “раскрывает”».

3. «Нарративная юриспруденция является не только одним из многих подходов к современной теории права, которые возникли в последнее время, такие как критические правовые исследования, феминистская юриспруденция или критическая расовая теория, и в которых речь идет, конечно, не о “теориях” или “школах”, а о критическом восприятии действующего права или [научных] направлений. Скорее, нарративная юриспруденция является самостоятельной “новой школой теории права”, чьи философские и эпистемологические основания… конечно, еще нуждаются в разъяснении»⁷¹.

Важным и перспективным представляется идея одного из лидеров коммуникативной теории права о том, что «в праве все повествования и рассказы (нарративы) выражают взаимную связь культуры и коммуникации. <…> Повествование – это коммуникация… возникающая в процессах селекции, связывающих между собой соответствующие информацию, сообщение, понимание. <…> Истории, которые рассказывает право, выражают нормативное упорядочение разнообразных форм человеческих отношений, в которых запрещают, предписывают, разрешают, содействуют или просто свободно совершают определенные действия люди. Иначе говоря, истории о праве наглядно демонстрируют нам существующее регулирование. <…> Нарративная юриспруденция в качестве формы юридической коммуникации права на уровне человеческих действий и событий необходимым образом занята нормативным пониманием, вне которого оперативное участие в правовой коммуникации представляется невозможным. Здесь находится гарантия того, что в будущем нарративы, каким бы ни был их вид, будут определять нашу правовую жизнь»⁷².

Право с точки зрения постклассической юридической теории – это не некая сущность (субстанция), а приписывание юридических значений некоторым социальным явлениям и процессам. Такое приписывание (атрибуция или вменение) производится властью (в широком смысле слова) по образцу нарратива, при том что процесс приписывания и есть нарратив. Можно сказать, производится «юридическое нарратирование» как фреймирование или скриптирование – придание формально-юридической схемы некоторым социальным взаимодействиям.

М. Минский – основоположник теории фрейма – «понимал под фреймом единицу активной организации прошлого опыта и определял его как структуру данных, предназначенную для представления человеком определенной стереотипной ситуации»⁷³. Фрейм для М. Минского – это «та структура, которую извлекает из памяти человек, сталкиваясь с новой ситуацией или меняя точку зрения на прежнюю задачу. При необходимости он приводит эту хранящуюся в памяти систему в соответствие с реальностью путем изменения ее деталей. <…> Структуру фрейма М. Минский изображает в виде сети из узлов и отношений. При этом он выделяет верхние и нижние уровни. Верхние уровни фрейма фиксированы и содержат данные, всегда истинные в предполагаемой ситуации. Нижние уровни содержат много терминалов, т. е. “ячеек”, которые нужно заполнить данными о конкретной ситуации. Эти данные включают множество деталей и могут быть связаны с характеристикой конкретного человека, объекта, действия или отсылают, в свою очередь, к меньшим подфреймам. Например, входя в комнату, человек знает уже достаточно, чтобы “ожидать” комнату, а не, скажем, какой-то ландшафт. В частности, предполагается, что в ней должно быть четыре стены, потолок, т. е. многие данные, в том числе нижнего уровня, уже известны заранее. Сталкиваясь с несовпадениями относительно конкретных размеров, формы и т. д., человек уточняет эти данные (“приводит их в соответствие”), принимая имеющиеся знания за основу дальнейших действий»⁷⁴.

В лингвистике фрейм понимается как «знание о стереотипной ситуации, которое вербализовано с помощью языковых средств. Это общее определение предполагает по крайней мере три вида пониманий сути термина: 1) фрейм как система выбора языковых средств (в том числе языковых категорий и лексических единиц), которые связаны с прототипом сцены (элементы сцен сходны и определяются одним и тем же репертуаром сущностей, отношений или субстанций, а также контекстов употребления в жизни человека); 2) фрейм как аналитическое средство, с помощью которого человек постигает свой собственный опыт; 3) фрейм как общее родовое обозначение набора понятий, рассматриваемых как системы категорий, в соответствии с мотивирующим контекстом; 4) фрейм как единица знаний, организованная вокруг понятия и содержащая данные о существенном, типичном и возможном для определенного понятия»⁷⁵.

«Каждый фрейм представляет собой иерархическую структуру с вершиной (suреrsеt) и нижней точкой (subset). Вершинные уровни фиксированы и соответствуют вещам, всегда справедливым по отношению к предполагаемой ситуации. Каждый фрейм является частью более широкой системы фреймов, включающей родственные соотнесенные фреймы. <…> Фрейм содержит информацию о существенном, типичном и возможном. Он обладает относительно конвенциональной природой и конкретизирует, что характерно, типично для данной культуры, а что нет. Каждый индивид имеет свой собственный набор фреймов, который формируется на протяжении всей жизни человека под влиянием различного культурного, социального, профессионального окружения. Можно сказать, что фреймы одновременно являются носителями как универсальной для любого индивида, так и специфичной информации. <…> Концепции фреймов позволяют моделировать процесс понимания, который представляет собой определенную последовательность действий: активизацию фрейма, выдвижение на первый план фрейма-кандидата и последующую конкуренцию фреймов. Начиная интерпретацию информации, индивид активизирует определенную контурную схему, в которой многие слоты еще не заняты. Более поздние эпизоды заполняют эти пробелы, вводятся новые сцепы, которые комбинируются в различные связи – исторические, причинно-следственные, логические и т. д. Интерпретатор постоянно создает внутренний мир, все больше конкретизируемый в зависимости от подтверждаемых или отвергаемых ожиданий»⁷⁶.

Фреймовая природа юридического мышления и повседневной правовой практики наглядно проявляется, например, в нарративности юридического процесса в целом и в уголовно-процессуальном доказывании в частности. Как утверждают А. С. Александров, И. А. Александрова и В. В. Терехин, в подоснове уголовно-процессуального доказывания лежит схематизм повествования, нарративность⁷⁷. «Дело в том, – пишут нижегородские теоретики уголовного процесса, – что мы приучены культурой, языком к тому, чтобы оценивать описание людьми прошлых событий согласно некоему представлению о “полном рассказе”. Сущность “настоящей истории”, предложенной субъектом доказывания аудитории, состоит в том, что она должна соответствовать укоренившимся верованиям об обычных причинах и следствиях в человеческих делах, она должна быть основана на разумных обобщениях относительно развития событий. В целом можно сказать, что нарративное понимание текста основано на усвоении форм повествования, транслируемых нашей культурой. Мы разделяем мнение, согласно которому рациональность основывается на нарративном понимании, присущем созданию и восприятию нормы, ибо она постоянно заимствует что-то у этого понимания, чтобы конструировать саму себя.

Важно подчеркнуть, что под “рассказом” мы просто понимаем то, что дело, поддержанное доказательством, представлено когерентно, и для большинства из нас когерентность означает полный, “хороший рассказ”. Очевидно, что рассказ об обстоятельствах дела, которые выслушивают в суде присяжные, не является зеркальным отражением “реального события”. В нем есть сущность (психолингвистическая), которая более значима для говорящих и слушающих, чем сам объект, ставший “предметом” рассказа. Представление о нарративном формате любого понимания языковых объектов является подтверждением существования диспозитива доказывания – устройства, объясняющего как и при правосудии “делаются” факты и судебная истина»⁷⁸.

С точки зрения юридической техники нарратив как фреймирование или скриптирование – это перевод дескрипции в прескрипцию. Юридическая деятельность – это прежде всего (хотя и не только) процесс юридической квалификации. Описание «фактических обстоятельств дела» соотносится с описанием нормы права (точнее, нормативного правового текста, т. е. статей закона) и тем самым превращается в описание правомочий, обязанностей или запретов. Описание правомочий, обязанностей и запретов конструирует само по себе правомочия, обязанности и запреты. Таким образом, нарратив как способ формирования правового знания – важнейший аспект юридической квалификации: соотнесение знания о произошедшем с знанием о норме права возможно только через нарратив о произошедшем и о норме права. Нарратив актуализирует событие и норму права, точнее их репрезентацию.

2.3. Конструктивистская методология в нарративной юриспруденции

Важнейшим положением постклассической юридической методологии является идея конструирования правовой реальности⁷⁹. Последняя не есть некая данность типа природы вещей, открываемой философом, не есть некое качество правового, а есть результат конструктивистской активности людей. Нарративная теория права вносит свой вклад в прояснение этого процесса. Конструирование правовой реальности производится с помощью юридической наррации – приписывания юридической значимости и, соответственно, юридических последствий тем социальным явлениям и процессам, которые властью признаются таковыми. Сама же юридическая значимость и юридические последствия приобретают форму юридического нарратива – правового текста, который, чтобы быть действительным, как и действенным, должен «прочитываться» и воспроизводиться практиками конкретных людей – носителей статуса субъектов права. В демократическом обществе такое приписывание, как юридическая наррация, происходит в конкурентной борьбе элит (в теории демократии Й. Шумпетера) за право официальной юридической номинации, категоризации, классификации и квалификации социального мира. Одновременно с помощью юридической наррации происходит конструирование субъектов права.

«Субъект права, – пишет В. И. Павлов, проводя различие с «человеком в праве», – это “нормативный человек”, совокупность предписанных лицу через нормы объективного права статутных и субъективных прав и обязанностей, то, что обычно выражается через понятия “правовой статус” и “правовое положение”»⁸⁰. Не вдаваясь в детали оригинальной теории белорусского ученого, замечу, что субъект права – это не противопоставление соответствующего правового статуса (например, физического лица) и живого человека из плоти и крови, а их взаимодополнение.

Правовой статус – это не объективная данность, проистекающая из естественного хода истории или природы вещей, а результат борьбы (как правило) политических акторов за право официальной номинации социального мира (П. Бурдьё), прежде всего положения людей в обществе, за право установления юридической значимости за некоторыми социальными явлениями и процессами, за придание некоторым социальным позициям особого юридического статуса. По мнению П. Бурдьё, принципиально важно ставить вопрос о социальных основаниях автономии юридического поля – «вопрос об исторических условиях, необходимых для того, чтобы под покровом борьбы внутри поля власти смог возникнуть автономный социальный универсум, способный благодаря специфической логике своего функционирования производить и воспроизводить свод законов, относительно независимый от внешних воздействий»⁸¹. Юридическое поле содержит множество возможных на сегодняшний день способов описания и «проговаривания» правовых статусов людей, процессов и ситуаций.

Другой аспект правового статуса в нарративистской программе – его содержание как результат конструирования наррации. Его образуют нормы права (как официальные, так и неофициальные, восполняющие, дополняющие и конкретизирующие первые) и дискурсивно-поведенческие практики, которыми эти нормы воспроизводятся. Нормы, неотделимые от практик, составляют юридическое поле, в котором взаимодействуют правовые статусы. По П. Бурдьё, такого рода поле образует напряжение сил и борьбу за усиление своего статуса. «Юридическое поле представляет собой место конкуренции за монополию на право устанавливать право, иначе говоря – нормальное распределение (nomos) или порядок [ordre], в котором сталкиваются агенты, обладающие одновременно социальной и технической компетенцией, заключающейся главным образом в социально признанной способности интерпретировать (более-менее вольным или установленным образом) свод текстов, закрепляющих легитимное, т. е. правильное, видение мира. Без этого невозможно понять ни относительную автономию права, ни собственно символический результат неузнавания, происходящий от иллюзии его абсолютной автономии»⁸². «Юридические практики и дискурс в действительности являются продуктами функционирования поля, чья специфическая логика двояко детерминирована: с одной стороны, особой расстановкой сил, определяющей его структуру и задающей направление конкурентной борьбе или, точнее говоря, конфликту компетенций, которые в нем имеют место; и, с другой стороны, внутренней логикой юридических текстов, очерчивающих в каждый отдельный момент времени пространство возможного и тем самым универсум собственно правовых решений»⁸³. Таким образом, юридическое поле задает правовую идентичность соответствующего правового статуса, которая конструируется и воспроизводится с помощью процесса юридической наррации.

Правовой статус накладывает важные (иногда – важнейшие) ограничения на мотивацию и поведение человека. Конкурентная борьба правовых статусов применительно к «траектории уголовного дела» хорошо описана сотрудниками Европейского университета. «Институциональный анализ предполагает, что наряду с формальной рамкой законодательства, которая регулирует ту или иную работу, существуют другие механизмы: системы стимулов и наказаний внутри организаций, которые заняты применением закона, организационная культура, социальные нормы и ценности, разделяемые правоприменителями (их представления о хорошем и плохом, допустимом и недопустимом), технические и даже географические ограничения. Все это будет влиять на то, какое из возможных решений в пределах закона (или своих представлений о законе) конкретный правоприменитель будет выбирать в конкретный момент, будет ли он выбирать именно их или предпочтет сознательно нарушить законодательную норму»⁸⁴. В так называемом юридическом поле, в котором воплощается и реализуется «траектория уголовного дела», происходит взаимодействие, конкурентная борьба не только между обвинителем и подсудимым, но и между всеми участниками уголовного процесса за усиление своего правового статуса – влияния на ход и результат судебного разбирательства. Именно в нем – в юридическом поле – конструируются и воспроизводятся, наполняясь конкретным содержанием, правовые статусы его акторов. При этом структурный анализ такой «траектории» должен быть сопоставлен с конкретным случаем, ситуацией, в которой важную роль играют конкретные практики и умения должностных лиц – акторов (людей, своими действиями реализующих формальные нормы и обычные практики), которые формируют содержание юридического поля и иногда его переструктурируют.

Субъект права, можно сделать вывод, включает правовую идентичность (как общую, так и групповую, которые выражаются в общей и специальной дееспособности⁸⁵) и приписываемую идентичностью компетентность. Это связано с тем, что правовой статус рассчитывается (конструируется) применительно к возможностям (предположительно имеющим место) конкретного человека. В правовой реальности как юридически значимой деятельности (практики) происходит взаимоналожение правового статуса на потребности и интересы конкретного человека – носителя статуса субъекта права, который должен согласовывать свое поведение с ожидаемой реакцией контрсубъекта. Такое взаимоналожение представляет собой согласование юридических нарративов субъектов правоотношений, образующее содержание правопорядка.

Таким образом, наррация как процесс и нарратив как его результат играют принципиально важную роль в бытии права. С их помощью конструируется правовая реальность, включая субъектов права, обеспечивается ее легитимность и достигается некоторый результат. Другими словами, правовой нарратив (в процессуальном и структурном смысле) имманентен правовой реальности.