Текст книги "Культурное пространство «Киммерия Максимилиана Волошина». Вып. 1"

«Седовласы, желтороты…»

 
Седовласы, желтороты –
Всё равно мы обормоты!
Босоножки, босяки,
Кошкодавы, рифмоплеты,
Живописцы, живоглоты,
Нам хитоны и венки!
От утра до поздней ночи
Мы орем, что хватит мочи,
В честь правительницы Пра:
Эвое! Гип-гип! Ура!
 
 
Стройтесь в роты, обормоты,
Без труда и без заботы
Утра, дни и вечера
Мы кишим… С утра до ночи
И от ночи до утра
Нами мудро правит Пра!
Эвое! Гип-гип! Ура!
 
 
Обормотник свой упорный
Пра с утра тропой дозорной
Оглядит и обойдет.
Ею от других отличен
И почтен и возвеличен
Будет добрый обормот.
Обормот же непокорный
Полетит от гнева Пра
В тарары-тарара…
Эвое! Гип-гип! Ура!
 

«Шоссе… Индийский телеграф…»

 
Шоссе… Индийский телеграф,
Екатерининские версты.
И разноцветны, разношерстны
Поля осенних бурых трав.
Взметая едкой пыли виры,
Летит тяжелый автобус,
Как нити порванные бус,
Внутри трясутся пассажиры.
От сочетаний разных тряск
Спиною бьешься о пол, о кол,
И осей визг, железа лязг,
И треск, и блеск, и дребезг стекол.
Летим в огне и в облаках,
Влекомы силой сатанинской,
И на опаснейших местах
Смятенных обормотов страх
Смиряет добрый Рогозинский.
 

<1912

Коктебель >

«Из Крокодилы с Дейшей…»

 
Из Крокодилы с Дейшей
Не Дейша ль будет злейшей?
         Чуть что не так –
Проглотит натощак…
 
 
У Дейши руки цепки,
У Дейши зубы крепки.
             Не взять нам в толк:
Ты бабушка иль волк?
 

Июнь 1917

Коктебель

«Вышел незваным, пришел я непрошеным…»

 
Вышел незваным, пришел я непрошеным,
Мир прохожу я в бреду и во сне…
О, как приятно быть Максом Волошиным –
                            Мне!
 

<Лето 1923

Коктебель>

Четверть века
(1900–1925)

 
Каждый рождается дважды. Не я ли
В духе родился на стыке веков?
В год изначальный двадцатого века
Начал головокружительный бег.
Мудрой судьбою закинутый в сердце
Азии, я ли не испытал
В двадцать три года всю гордость изгнанья
В рыжих песках туркестанских пустынь?
В жизни на этой магической грани
Каждый впервые себя сознает
Завоевателем древних империй
И заклинателем будущих царств.
Я проходил по тропам Тамерлана,
Отягощенный добычей веков,
В жизнь унося миллионы сокровищ
В памяти, в сердце, в ушах и в глазах.
Солнце гудело, как шмель, упоенный
Зноем, цветами и запахом трав,
Век разметал в триумфальных закатах
Рдяные перья и веера.
Ширились оплеча жадные крылья,
И от пространств пламенели ступни,
Были подтянуты чресла и вздуты
Ветром апостольские паруса.
Дух мой отчаливал в желтых закатах
На засмоленной рыбацкой ладье -
С Павлом – от пристаней Антиохии,
Из Монсеррата – с Лойолою в Рим.
Алые птицы летели на запад,
Шли караваны, клубились пески,
Звали на завоевание мира
Синие дали и свертки путей.
Взглядом я мерил с престолов Памира
Поприща западной тесной земли,
Где в утаенных портах Средиземья,
На берегах атлантических рек
Нагромоздили арийские расы
Улья осиных разбойничьих гнезд.
Как я любил этот кактус Европы
На окоёме Азийских пустынь –
Эту кипящую магму народов
Под неустойчивой скорлупой,
Это огромное содроганье
Жизни, заклепанной в недрах машин,
Эти высокие камни соборов,
Этот горячечный бред мостовых,
Варварский мир современной культуры,
Сосредоточившей жадность и ум,
Волю и веру в безвыходном беге
И в напряженности скоростей.
Я со ступеней тысячелетий,
С этих высот незапамятных царств,
Видел воочью всю юность Европы,
Всю непочатую ярь ее сил.
Здесь, у истоков Арийского мира,
Я, преклонившись, ощупал рукой
Наши утробные корни и связи,
Вросшие в самые недра земли.
Я ощутил на ладони биенье
И напряженье артерий и вен -
Неперекушенную пуповину
Древней Праматери рас и богов.
Я возвращался, чтоб взять и усвоить,
Всё перечувствовать, всё пережить,
Чтобы связать половодное устье
С чистым истоком Азийских высот.
С чем мне сравнить ликованье полета
Из Самарканда на запад – в Париж?
Взгляд Галилея на кольца Сатурна…
Знамя Писарро над сонмами вод…
Было… всё было… так полно, так много,
Больше, чем сердце может вместить:
И золотые ковчеги религий,
И сумасшедшие тромбы идей…
Хмель городов, динамит библиотек,
Книг и музеев отстоенный яд.
Радость ракеты рассыпаться в искры,
Воля бетона застыть, как базальт.
Всё упоение ритма и слова,
Весь Апокалипсис туч и зарниц,
Пламя горячки и трепет озноба
От надвигающихся катастроф.
Я был свидетелем сдвигов сознанья,
Геологических оползней душ
И лихорадочной перестройки
Космоса в «двадцать вторых степенях».
И над широкой излучиной Рейна
Сполохов первых пожарищ войны
На ступенях Иоаннова Зданья
И на сферических куполах.
Тот, кто не пережил годы затишья
Перед началом великой войны,
Тот никогда не узнает свободы
Мудрых скитаний подревней земле.
В годы, когда расточала Европа
Золото внуков и кровь сыновей
На роковых перепутьях Шампани,
В польских болотах и в прусских песках,
Верный латинскому духу и строю,
Сводам Сорбонны и умным садам,
Я ни германского дуба не предал,
Кельтской омеле не изменил.
Я прозревал не разрыв, а слиянье
В этой звериной грызне государств,
Смутную волю к последнему сплаву
Отъединенных историей рас.
Но посреди ратоборства народов
Властно окликнут с Востока, я был
Брошен в плавильные горны России
И в сумасшествие Мартобря.
Здесь, в тесноте, на дне преисподней,
Я пережил испытанье огнем:
Страшный черед всеросийских ордалий,
Новым тавром заклеймивших наш дух.
Видел позорное самоубийство
Трона, династии, срам алтарей,
Славу «Какангелия» от Маркса,
Новой враждой разделившего мир.
В шквалах убийств, в исступленьи усобиц
Я охранял всеединство любви,
Я заклинал твои судьбы, Россия,
С углем на сердце, с кляпом во рту.
Даже в подвалах двадцатого года,
Даже средь смрада голодных жилищ
Я бы не отдал всей жизни за веру
Этих пронзительно зорких минут.
Но… я утратил тебя, моя юность,
На перепутьях и росстанях Понта,
В зимних норд-остах, в тоске Сивашей…
Из напряженного стержня столетья
Ныне я кинут во внешнюю хлябь,
Где только ветер, пустыня и море
И под ногой содроганье земли…
Свист урагана и топот галопа
Эхом еще отдается в ушах,
Стремя у стремени четверть пробега,
Век – мой ровесник, мы вместе прошли.
 

16 декабря 1927,

Коктебель

В дни землетрясения

«Весь жемчужный окоём…»

 
Весь жемчужный окоём
Облаков, воды и света
Ясновиденьем поэта
Я прочел в лице твоём.
 
 
Всё земное – отраженье,
Отсвет веры, блеск мечты…
Лика милого черты –
Всех миров преображенье.
 

16 июня 1928

Коктебель

Владимирская Богоматерь

 
Не на троне – на Ее руке,
Левой ручкой обнимая шею, -
Взор во взор, щекой припав к щеке,
Неотступно требует… Немею –
Нет ни сил, ни слов на языке…
А Она в тревоге и в печали
Через зыбь грядущего глядит
В мировые рдеющие дали,
Где закат пожарами повит.
И такое скорбное волненье
В чистых девичьих чертах, что Лик
В пламени молитвы каждый миг
Как живой меняет выраженье.
Кто разверз озёра этих глаз?
Не святой Лука-иконописец,
Как поведал древний летописец,
Не Печерский темный богомаз:
В раскаленных горнах Византии,
В злые дни гонения икон
Лик Ее из огненной стихии
Был в земные краски воплощен.
Но из всех высоких откровений,
Явленных искусством, – он один
Уцелел в костре самосожжений
Посреди обломков и руин.
От мозаик, золота, надгробий,
От всего, чем тот кичился век, –
Ты ушла по водам синих рек
В Киев княжеских междоусобий.
И с тех пор в часы народных бед
Образ Твой, над Русью вознесенный,
В тьме веков указывал нам след
И в темнице – выход потаенный.
Ты напутствовала пред концом
Ратников в сверканьи литургии…
Страшная история России
Вся прошла перед Твоим лицом.
Не погром ли ведая Батыев -
Степь в огне и разоренье сел –
Ты, покинув обреченный Киев,
Унесла великокняжий стол?
И ушла с Андреем в Боголюбов,
В прель и в глушь Владимирских лесов,
В тесный мир сухих сосновых срубов,
Под намёт шатровых куполов.
А когда Хромец Железный предал
Окский край мечу и разорил,
Кто в Москву ему прохода не дал
И на Русь дороги заступил?
От лесов, пустынь и побережий
Все к тебе за Русь молиться шли:
Стража богатырских порубежий…
Цепкие сбиратели земли…
Здесь, в Успенском – в сердце стен Кремлевых,
Умилясь на нежный облик Твой,
Сколько глаз жестоких и суровых
Увлажнялось светлою слезой!
Простирались старцы и черницы,
Дымные сияли алтари,
Ниц лежали кроткие царицы,
Преклонялись хмурые цари…
Черной смертью и кровавой битвой
Девичья святилась пелена,
Что осьмивековою молитвой
Всей Руси в веках озарена.
Но слепой народ в годину гнева
Отдал сам ключи своих твердынь,
И ушла Предстательница-Дева
Из своих поруганных святынь.
А когда кумашные помосты
Подняли перед церквами крик –
Из-под риз и набожной коросты
Ты явила подлинный свой Лик:
Светлый Лик Премудрости-Софии,
Заскорузлый в скаредной Москве,
А в грядущем – Лик самой России –
Вопреки наветам и молве.
Не дрожит от бронзового гуда
Древний Кремль и не цветут цветы:
В мире нет слепительнее чуда
Откровенья вечной Красоты!
 

«Верный страж и ревностный блюститель…»

Посыл – А. И. Анисимову

 
Верный страж и ревностный блюститель
Матушки Владимирской, – тебе –
Два ключа: златой – в Ее обитель,
Ржавый – к нашей горестной судьбе.
 

26 марта 1929

Коктебель

Бобрицкий В. В. Портрет М. А. Волошина

Статьи М. А. Волошина

Исторические судьбы Феодосии и значение Киммерии в русском искусстве

На земном шаре существуют такие долины, заливы и излучины рек, которые самим своим географическим положением вызывают возникновение человеческого общежития, служат перекрестками и распутьями племен и народов и поэтому являются неизбежными местами цветения человеческого духа. Переселения народов, передвигающие границы империй, могут на время стереть и замести прахом такие города, но только на время. Буйные силы снова прорастают к свету, огонь пробивается из-под пепла, на старых фундаментах возникают новые стены, и жизнь снова приливает к пораженному нервному сплетенью.

Складка земли, образующая Феодосийскую бухту, была во все времена одним из таких неистребимых человеческих средоточий и, много раз разоряемая и опустошенная, оживала снова, для нового торгового и духовного расцвета. Долгое время она была сторожевым и торговым постом сперва греческой, потом латинской культуры, выдвинутым на восток. Она пережила расцветы как город киммерийцев, потом как Милетская колония, потом как область Босфорского царства, потом как Генуэзский порт, потом как «Малый Стамбул» Оттоманской империи: как Ардавда, как Феодосия, как Хавлени, как Каффа, как Кефе.

Историческое преемство редко бывает кровным. Феодосия в течение четырежды тысячелетнего существования никогда не была городом одной расы, одного царства; она была местом скрещения народов и путей, и ею поочередно владели разные пришельцы и с севера, и с востока, с юга и с запада.

Поэтому, несмотря на то, что русское владычество пока еще так кратко, сравнительно со всем ее историческим прошлым, всё же она успела войти в систему России, и это выразилось прежде всего в искусстве, и главным образом в живописи.

Уже несколько раз русское искусство получало импульс из области Феодосии. Уроженцем Феодосии был Айвазовский. В Феодосии родился Лагорио. Куинджи родился в Феодосийском уезде. Из современных художников Феодосия может с гордостью назвать художников Богаевского, Латри, Шервашидзе, композитора Ребикова, поэта Максимилиана Волошина и др.

Айвазовский придал особый характер Феодосии. В течение многих десятилетий феодосийская жизнь была отмечена его знаком и его индивидуальностью. Много лет она была известна как «Город Айвазовского».

Вокруг Айвазовского возникла своя местная «школа» художников, частью копировавших его, но иногда сохранявших и собственную индивидуальность, как Фесслер, М. М. Петров и другие. Феодосия – редкий русский город, где почти в каждом доме можно найти несколько оригинальных картин, из которых многие подписаны Айвазовским. Это всё дает Феодосии права художественного гражданства в России.

Но как в своем обширном историческом прошлом, так и в тесных пределах текущих лет, смысл существования Феодосии не столько в том, что она рождает сама, но и в том, что она – перепутье, на котором встречаются и к которому возвращаются.

За последние годы ее окрестности становятся местом работы и отдыха многих известных русских писателей, художников, артистов, музыкантов.

Это явление, связанное органически с ее историческими судьбами, уже давно вызывало необходимость в существовании такого учреждения, которое могло бы быть нервным узлом ее духовной жизни, органом ее художественных потребностей, органом, который мог бы связать воедино все разрозненные, богатые духовные силы, так или иначе с нею связанные.

Поэтому естественно учреждение в Феодосии Литературно-Художественного Общества, названного «Киммерика».

Культура, искусство, памятники Крыма

Крым, Киммерия, Кермен, Кремль… Всюду один и тот же основной корень КМР, который в древне-еврейском языке соответствует понятию неожиданного мрака, затмения и дает образ крепости, замкнутого места, угрозы и в то же время сумрака баснословности.

Остров, отделенный от материка гниющими и зловонными Меотийскими болотами, солончаковыми озерами, узкими песчаными косами, а море вбирающий в себя глубокими бухтами, проливами, гаванями.

Материк был для него стихией текущей и зыбкой – руслом Великого океана, по которому из глубины Азии в Европу текли ледники и лавины человеческих рас и народов.

Море было стихией устойчивой, с постоянной и ровной пульсацией приливов и отливов средиземноморской культуры.

«Дикое Поле» и «Маре Интернум» определяли историю Крыма. Для Дикого Поля он был глухой заводью.

Во время человеческих половодий оно выступало из берегов и затопляло его. Соседний Кавказ был гребнем, о который чесались все народы, оставляя на его зубцах клоки руна и шерсти всех мастей – образцы расы. Это делает Кавказ этнографическим музеем.

Крым – не музей. Сюда от избытка переливались отдельные струи человеческих потоков, замирали в тихой и безвыходной заводи, осаждали свой ил на мелкое дно, ложились друг на друга слоями, а потом органически смешивались.

Киммерийцы, тавры, скифы, сарматы, печенеги, хазары, половцы, татары, славяне… – вот аллювий Дикого Поля.

Греки, армяне, римляне, венецианцы, генуэзцы – вот торговые и культурные дрожжи Понта Эвксинского. Сложный конгломерат расовых сплавов и гибридных форм – своего рода человеческая «Асканиа Нова», все время находящаяся под напряженным действием очень сильных и выдержанных культурных токов.

Отсюда двойственность истории Крыма: глухая, провинциальная, безымянная, огромная, как все, что идет от Азии, – его роль степного полуострова, и яркая, постоянно попадающая в самый фокус исторических лучей – роль самого крайнего сторожевого поста, выдвинутого старой средиземноморской Европой на восток.

Особое значение придавало Крыму то, что он лежал на скрещении морских дорог с древним караванным путем на Индию. Если мы поедем по шоссейной дороге из Феодосии в Симферополь, то заметим вдоль нее, рядом с торопливыми деревянными телеграфными кривулями, ряд четких и черных невысоких чугунных столбов. Это линия Индийского телеграфа (Лондон–Калькутта), проведенная Англией по территории Крыма на основании договора, заключенного после войны 1856 года. А если мы свернем с теперешнего шоссе, придерживаясь линии Индийского телеграфа, который обходит с севера гору Агармыш по старой почтовой дороге, то мы пересечем сперва одну, потом другую долину, которые носят имя Сухого и Мокрого «Индола». Йол – по-татарски – дорога. Инд-Иол – дорога в Индию.

Политическое напоминание недалекого прошлого и древняя филологическая память встречаются. Здесь – через крымские степи к Босфору Киммерийскому, а оттуда через Кавказ и Персию пролегал старый караванный путь, заглохший после того, как Оттоманская империя залегла на всех торговых дорогах, ведших через переднюю Азию, а Васко де Гама открыл новые морские направления. Но нужда в этом сухопутном пути не погасла. Больше всех в нем заинтересована Англия, как метрополия Индии. Отсюда и условие, продиктованное России после взятия Севастополя. Отсюда и железная дорога 45 параллели, проект которой был разработан еще до начала Европейской войны; а во время нее царское правительство, под давлением и по требованию той же Англии, уже начало осуществлять его. Направление линии таково: Бордо–Мон-Сени–Турин (или Лондон–Париж–Лион–Турин)–Ломбардия–Венецианская Область–Триест–Югославия–Румыния–Одесса–Николаев–Перекоп–Джанкой–Владиславовка–Керчь–мост через Керченский пролив–Таманский полуостров–Кавказское побережье, – и различными вариантами через Турцию и Персию на Индию.

Во время войны Россия уже закончила изыскания для моста через Босфор Киммерийский (при чем оказалось, между прочим, что все его дно представляет собой действующую грязевую сопку), и велись работы на многих других участках, но гражданская война и новые политические сочетания прекратили эти работы. Совершенно несомненно, что железнодорожная колея рано или поздно пройдет по старым караванным путям, и тогда Крым снова окажется на середине большого европейского пути в Азию, что совершенно преобразит его торговое и политическое значение. Его будущее гораздо теснее связано с его прошлым, чём может показаться, и эта географическая справка и объясняет нам характер крымской истории и стиль его культуры.

В Крыму есть складки земли и моря, в которых человеческие поселения существовали беспрерывно с доисторических времен. Киммерийцы и тавры, об истории которых не известно ничего достоверного, несомненно строили города и крепости и имели обширные поселения и в глубоких бухтах Трахейского полуострова и на берегах Босфора Киммерийского и в широкой улитке Феодосийского залива. Это все может относиться к началу второго тысячелетия до христианской эры. Несомненно, что роль торгового фермента играли в ту эпоху финикияне.

В начале XIV века до Р.X. Крым наводняют скифы, а в VI ив VII веке начинается греческая колонизация, и он вступает в освещенный круг мировой истории. В вышеуказанных удобных заливах появляются греческие города Херсонес, Пантикапея, Феодосия, которые для всей последующей истории являются пунктами излучения эллинизма.

Индивидуальная их роль крайне различна. Первоначально главной опорой греческой культуры является Херсонес (вернее – по дорическому произношению – Херсонас). Его колониальная родословная: Гераклея, Мегара. Культурное значение его громадно для всего Черноморья.

Ближе всех отстоящий от малоазиатских колоний, более других отдаленный от Дикого Поля, пришедшийся как раз на пересечении черноморских путей с юга на север, он в силу этого положения легче других греческих колоний отстаивает свою политическую самостоятельность. Его роль в Крыму та же (соблюдая, конечно, пропорции размаха, величины и значения), что Вавилона, Рима, т.е. тех городов, которые, принимая в себя целые расы завоевателей, переваривали их и продолжали свою культурную линию сквозь ряд мировых катастроф и крушения империй. Являясь только крайним щупальцем греческой культуры, – он в течение двух тысяч лет выдерживает весь прибой Дикого Поля и одну за другой эллинизирует наступающие и оседающие в Крыму расы. Скифы, сарматы, алланы, готы, гунны, угры, варяги, славяне, печенеги, хазары, половцы, татары, турки… все по очереди веков появляются у его стен со своими присными. Только у Рима и у Византии хватало на это выдержки и мускулов. А перед нами простой торговый вольный город, слабо связанный со своей малоазиатской метрополией, которая и сама немногим может помочь ему, не имеющий ни запасов народонаселения, ни богатой и обширной территории, на которую он бы мог опереться, ни неприступных естественных защит – гор и ущелий, – сплавленный только гражданской присягой херсонаситов, недавно открытой и являющейся прекраснейшим образцом заклинательной и гражданской поэзии:

 
Клянусь Солнцем, Землею, Зевсом и Девой
Богами и богинями олимпийскими и героями,
Которые владеют городом и землей
И укреплениями Херсонаситов:
Буду верен свободе города и граждан…
Не предам ни Херсонаса, ни Керкинитиды,
Ни Прекрасной Гавани,
Ни укреплений, ни области Херсонаситов…
Ничего никому: ни эллину, ни варвару.
Но сохраню народу Херсонаситов…
Буду служить Демиургам и Членам Совета
Как можно лучше и справедливее для города и граждан.
Не предам на словах ничего тайного,
Что может повредить городу, ни эллину, ни варвару.
Хлеб, вывозимый с равнины, продам в Херсонас,
А не в место иное.
Ежели клятву сию соблюду, да благо мне будет и роду.
Если ж нарушу – ни земли плодов не дадут,
Ни море, ни жёны…
 

Судя по тем произведениям искусства, что найдены среди раскопок Херсонеса и хранятся в Эрмитаже, Херсонес был распространителем строгого стиля лучшей эпохи. Он отразил в себе все волны больших исторических перемен: древнюю Грецию, эллинизм, Рим и Византию. Еще в позднейшем византийском преображении он казался сказочно-небывалым киевлянам и новгородцам. Романтическая слава Корсуня приводит к его, стенам князя Владимира, и Херсонес является для него тем же, чем Константинополь для крестоносцев, и Амстердам для Петра – одновременно. Отсюда вывозятся на Русь: и религия, и обстановка, священники и мастера, монахи и ремесленники, реликвии и товары, иконы и моды, богослужебные книги и светская роскошь. На юг же в течение всего своего существования он вывозит сырье Дикого Поля: в первую голову рабов, хлеб, соленую рыбу, а сверх того лес, шерсть, кожи и меха. Первым эллинизированным народом являются скифы. Они занимают Крым около l¹/₂ тысяч лет и к концу этого периода находятся в таком же культурном соотношении к Греции, как Галлия к Риму. Но намагниченные о Херсонес народы сами постоянно грозят его самостоятельности, как во втором веке те же скифы времен «царей Скилура и Палака, как Боспорское царство времен Митридата. Потом Херсонес входит в сферу римского влияния, и Рим, сохраняя его самоуправление, помогает ему обороняться от готов и гуннов. К пятому веку он снова самое сильное государство в Крыму, распространитель христианства, огромная узловая и распределительная товарная станция, а для Византии – особо важный стратегический аванпост в борьбе с Диким Полем. Крымские готы под его влиянием принимают христианство, эллинизируются и растворяются, и весь Южный Берег, заселенный греко-готским населением, надолго сохраняет имя Готии на всем пространстве между Судаком и Балаклавой.

В V и VI вв., когда гунны захватывают степной Крым, готы в союзе с греками стойко обороняют горную область. В VII веке на место гуннов приходят хазары. В VIII веке Херсонес принимает горячее участие в междоусобной византийской борьбе иконоборцев с иконодулами, стоя на стороне иконодулов. К этой эпохе относится возникновение всех крымских пещерных монастырей, основанных монахами – почитателями икон, бежавшими из пределов империи (Инкерман, Успенский скит, Качикален, Черкес-Кермен, Мангуп-Кале). В IX веке начинаются налеты на Херсонес варяжских дружин и Руси. К ним относится и поход князя Владимира на Корсунь. Вся «Готия» входит в состав херсонесской «фемы». Проходят авары, мадьяры, печенеги, половцы… В XIII веке, после взятия Константинополя крестоносцами и основания Латинской империи, в Крым проникает итальянское влияние. Генуэзцы утверждаются в Феодосии, венецианцы в Судаке. В лице их Херсонес встречает более опасного соперника, чем в лице татар, которые занимают Крым после битвы при Калке (1224). К концу века вся «Готия»,по договору генуэзцев с татарами, переходит из-под власти Херсонеса во владение Генуэзской Каффы, а скоро и сам Херсонес, оказывается вполне в ее власти. К концу XV века, когда сама Каффа падает под напором турок (чтобы возродиться как Малый Стамбул), на месте Херсонеса уже давно лежат только груды развалин, так как стены и башни его срыты по приказу каффского консула.

В то время как Херсонес во все эпохи своей двухтысячелетней истории является носителем чистого греческого духа безо всякой варварской примеси, культура Боспора является сложнейшим сплавом многих варварских рас, хотя и с постоянным коэффициентом эллинизма. Вначале и Пантикапея и Феодосия, основанные как и Херсонес в VI веке (до новой эры), но не дорическими, а ионическими выходцами, играют немалую роль в судьбе Афин; они снабжают Аттику хлебом, принимают участие в Пелопонесской войне, их имена звучат в речах Демосфена. Но у них нет сил отстоять свою самостоятельность среди водоворота варварских племен, извергаемых Диким Полем, и они принуждены работать внутри захлеснувших их народов и образовывать то греко-сарматские, то греко-иранские, фракийско-армяно-гуниские, хазаро-тмутаракано-эллинистические сплавы.

Но все-таки Боспорское царство со своими семью эллинизированными династиями и блестящим эпизодом Митридата Эвпатора существует 800 лет. Судьба Феодосии еще более капризна: после расцвета в IV и V вв., она становится частью Боспорского царства; в первые двенадцать веков христианской эры имя ее почти стирается, а в начале тринадцатого она воскресает как Генуэзская Каффа, для того, чтобы сыграть блестящую роль в судьбах Крыма. В течение двухсот лет, несмотря на татарское завоевание, она является фокусом всей черноморской культуры. Ее мировое торговое значение в эту эпоху так велико, что ни Херсонес, ни Пантикапея за всю свою историю ни разу не достигали такого.

Турецкое завоевание и падение генуэзских колоний не убивает ее: еще три века при турках продолжается ее торговый расцвет. Турки приходят с моря из Константинополя, следовательно, являются проводниками той же средиземноморской культуры, правда, пригашенной и уже нашедшей себе иные пути на Дальний Восток. Но для Ближнего Востока турецкая Кеффе остается Кучук-Стамбулом.

Мы дошли до последних слоев, выступающих на самую поверхность. Эта почва, представляющая огромное расовое напластование всех племен, когда-либо проходивших через Дикое Поле, и глубоко проработанная эллинскими, римскими и итальянскими токами, заливается татарским племенем.

Монгольское население оказывается очень плавким и гибким и быстро принимает в себя и кровь и культуры местных рас. Греческая и готская кровь совершенно преображают татарство и проникают в него до самой глубины мозговых извилин. Татары дают как бы синтез всей разнообразно-пестрой истории страны. Под просторным и терпимым покровом Ислама расцветает собственная подлинная культура Крыма. Вся страна от Меотийских болот до южного побережья превращается в один сплошной сад: степи цветут фруктовыми деревьями, горы – виноградниками, гавани – фелюками, города журчат фонтанами и бьют в небо белыми минаретами. В тенистых улицах с каменными и деревянными аркадами, в архитектуре и в украшениях домов, в рисунках тканей и вышивках полотенец догорает вечерняя позолота византийских мозаик и облетают осенние вязи италийского орнамента.

После беспокойного периода татарства времен Золотой Орды наступает золотой век Гиреев, под высоким покровом великолепной, могущественной и культурной Турции времен Солиманов, Селимов и Ахметов. Никогда – ни раньше, ни позже, – эта земля, эти холмы и горы и равнины, эти заливы и плоскогорья не переживали такого вольного растительного цветения, такого мирного и глубокого счастья.

Но в XVIII веке Дикое Поле затопляет Крым новой волной варваров. На этот раз это более серьезно и длительно, так как эти варвары – русские, за их спиной не зыбкие и текучие воды кочевого народа, а тяжелые фундаменты Санкт-Петербургской империи.

Времена и точки зрения меняются: для Киевской Руси татары были, конечно, Диким Полем, а Крымское ханство было для Москвы грозным разбойничьим гнездом, донимавшим его неожиданными набегами. Но для турок – наследников Византии – и для царства Гиреев, уже воспринявших и кровью и духом все сложное наследство Крыма с его греческими, готскими и итальянскими рудами, конечно, русские были только новым взмывом Дикого Поля. И держат они себя так, как обычно держали себя пришельцы с Дикого Поля: жестоко и разрушительно.

Еще с первой половины XVIII века, с походов Миниха и Ласси, начинается истребление огнем и мечом крымских садов и селений. После присоединения, при Екатерине, Крым, отрезанный от Средиземного моря, без ключей от Босфора, вдали от всяких торговых путей, задыхается на дне глухого мешка.

Внешней агонии Крыма соответствует внутренняя. Основа всякого южного хозяйства – вода. Татары и турки были великими мастерами орошения. Они умели уловить самую мелкую струйку почвенной воды, направить ее по глиняным трубам в обширные водоемы, умели использовать разницу температур, дающую выпоты и росы, умели как кровеносной системой оросить сады и виноградники по склонам гор. Ударьте киркой по любому шиферному, совершенно бесплодному скату холма, – вы наткнетесь на обломки гончарных труб: на вершине плоскогорья вы найдете воронки с овальными обточенными камнями, которыми собиралась роса; в любой разросшейся под скалой купе деревьев вы различите одичавшую грушу и выродившуюся виноградную лозу. Это значит, что вся эта пустыня еще сто лет назад была цветущим садом. Весь это Магометов рай уничтожен дочиста. Взамен пышных городов из Тысячи и Одной Ночи, русские построили несколько убогих уездных городов по российским трафаретам и частью из потемкинского романтизма, частью для Екатерининской рекламы назвали их псевдо-классическими именами – Севастополей, Симферополей, Евпаторий. Древняя Готия от Балаклавы до Алустона застроилась непристойными императорскими виллами в стиле железнодорожных буфетов и публичных домов и отелями в стиле императорских дворцов. Этот музей дурного вкуса, претендующий на соперничество с международными европейскими вертепами на Ривьере, очевидно, так и останется в Крыму единственным монументальным памятником «Русской эпохи».

Трудно считать приобщением к русской культуре то обстоятельство, что Крым посетило в качестве туристов или путешественников несколько больших русских поэтов, и что сюда приезжали умирать от туберкулеза замечательные писатели.

Но то, что земли систематически отнимались у тех, кто любил и умел их обрабатывать, а на их место селились те, кто умел разрушать налаженное; что трудолюбивое и лойяльное татарское население было приневолено к ряду трагических эмиграции в Турцию, в благодатном климате всероссийской туберкулезной здравицы поголовно вымирало, – именно, от туберкулеза, – это показатель стиля и характера русского культуртрегерства.

Крымские татары – народ, в котором к примитивно-жизнеспособному стволу монголизма были привиты очень крепкие и отстоенные культурные яды, отчасти смягченные тем, что они уже были ранее переработаны другими эллинизированными варварами. Это вызвало сразу прекрасное (хозяйственно-эстетическое, но не интеллектуальное) цветение, которое совершенно разрушило первобытную расовую устойчивость и крепость. В любом татарине сразу чувствуется тонкая наследственная культурность, но бесконечно хрупкая и неспособная себя отстоять. Полтораста лет грубого имперского владычества над Крымом вырвало у них почву из-под ног, а пустить новые корни они уже не могут, благодаря своему греческому, готскому, итальянскому наследству.