Текст книги "История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы"

«Да знаете ли вы, что вы поэт – и поэт истинный?»

В совместно с Белинским изданный «Петербургский сборник» (1846) вошли четыре стихотворения Некрасова: «Отрадно видеть, что находит…», «Колыбельная песня (Подражание Лермонтову)», «Пьяница», «В дороге». По воспоминаниям мемуариста, после прочтения Белинскому стихотворения «В дороге» у критика «засверкали глаза, он бросился к Некрасову, обнял его и сказал чуть ли не со слезами в глазах:

– Да знаете ли вы, что вы поэт – и поэт истинный?»

«Совершенный восторг» Белинского вызвало также стихотворение «Родина». Именно в этих, уже отражающих самобытное дарование поэта, произведениях обозначились новый «предмет» и новый «герой» его поэзии. Сам Некрасов позднее говорил об этом очень точно: «Да, я увеличил материал, обрабатывавшийся поэзией, личностями крестьян… Передо мной никогда не изображенными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда! И что ни человек, то мученик, что ни жизнь, то трагедия!»

«В дороге» раскрывает трагедию крепостных людей: ямщика, отрабатывающего оброк в столичном городе, и его жены Груши, которая тихо угасает среди непосильных для нее крестьянских трудов. Но истории ямщика и страдалицы Груши представлены не только как типические проявления общей народной доли, запечатлевшейся в слагаемых народом песнях. Так может показаться лишь вначале: склонный к рефлексии барин, уповая на легендарную «удаль» ямщика, надеется (отчасти сознательно впадая в самообман) с его помощью «разогнать» душевную тревогу, «скуку» («Песню, что ли, приятель, запой / Про рекрутский набор и разлуку; / Небылицей какой посмеши…»). Взамен же он узнает от собеседника-крестьянина очень личную, неповторимую в своей конкретности, житейскую быль.

Композиция стихотворения – «с обрамлением» – представляет собой «рассказ в рассказе». И от этого, как справедливо замечает Н. Н. Скатов, «само страдание … прочувствовано вдвойне или даже втройне: оно и от горя мужика, которого сокрушила «злодейка жена», и от горя несчастной Груши, и от общего горя народной жизни». И хотя виновник несчастья Груши и ее мужа точно указан (господа из прихоти воспитали Грушу на дворянский манер, вместе с барышней, а затем вновь отправили ее в крепостное состояние: «Погубили ее господа, / А была бы бабенка лихая»), содержание стихотворения несводимо к какому-то одному, пусть даже и самому несомненному выводу. Читатель, благодаря всепроникающему авторскому взгляду, способен понять и невольную вину ямщика, не сознающего глубины происходящей рядом трагедии, и внеличностную, но все-таки вину «скучающего» барина, бессильного что-либо изменить, торопливо прерывающего наивное признание собеседника: «А, слышь, бить – так почти не бивал, / Разве только под пьяную руку…».

Современники Некрасова единодушно отметили, что в стихах, где лирическое «я» поэта входит в соприкосновение с крестьянским бытом, звучит действительно народная, живая речь: «он не сочиняет ни речи, ни сочувствий» (А. А. Григорьев). Для Некрасова было естественным вступление в народный мир через точное, буквальное воспроизведение крестьянских говоров. Именно их он привлекает в стихотворении «В дороге». Здесь повсюду рассыпаны диалектизмы:

 
Понимаешь-ста, шить и вязать
На варгане играть и читать…
 

Иначе создается народный колорит в другой «удивительной песне» Некрасова – «Огородник» (1846). В этом лирическом повествовании о недолгой любви «хозяйской дочери» и простого крестьянина звучит та же мысль, что и в стихотворении «В дороге» – мысль о несовместимости человеческого счастья с противоестественными отношениями социального неравенства. Но в «Огороднике» тягостная мысль смягчается песенной интонацией, оставляющим впечатление приволья четырехстопным анапестом. Это первый лирический опыт Некрасова в освоении фольклора. К. И. Чуковский отметил приемы, которые использует поэт, стремясь воссоздать народно-песенный колорит: «Тут и отрицательные параллелизмы:

 
Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,
Не лежал я во рву в непроглядную ночь…
 

Тут и двойные слова, свойственные песенному стилю: «я давал, не давал», «расплетал-заплетал», «круглолиц-белолиц», «целовал-миловал», «мужику-вахлаку» и т. д. …Тут и такие фольклорные постоянные эпитеты, как «ясны очи», «белая рученька», «золотой перстенек», «буйная голова», «кудри – чесаный лен», «краса-девица», «словно сокол гляжу» и т. д.».

Лирика Некрасова и в будущем постоянно обнаруживает тяготение к устному народному творчеству. В этом отношении поэту удается достичь художественного совершенства («Дума», «Зеленый шум», «Орина мать солдатская», цикл «Песни» и др.). Но и в стихи, далекие от крестьянской темы, так или иначе входит столь любимая Некрасовым простонародная речь. Даже в пору смертельного недуга говорить о своем душевном состоянии поэту помогает фольклор:

 
Я примеру русского народа
Верен: «В горе жить —
Некручинну быть» —
И, больной работая полгода,
Я трудом смягчаю мой недуг…
 

Как пишет К. И. Чуковский, собственный стиль Некрасова так часто переходил в народный и наоборот, что их почти невозможно разграничить. Еще ярче эта особенность проявилась в предреформенные 50-е годы.

Автор и герой в лирике Некрасова 1850-х годов

В эту пору тема народа перестает быть отчасти «этнографической» и приобретает черты самобытной художественности, характерные для лирики Некрасова в целом. О возникновении сложного слияния «народного» и личностного, индивидуального в стиле поэта Н. Н. Скатов говорит, анализируя стихотворение «Гробок» (1850, из цикла «На улице»): «Начато как будто бы обычное повествование, есть взгляд на солдата со стороны. Но появилось слово «детинушка», и на нем сомкнулись два мира в некое единство. «Детинушка» сказано о солдате, но это такое простое, народное, мужицкое слово, что оно становится уже как бы и словом от солдата. Автор вне героя, о котором рассказывает, но и с ним. Аналогичное «кручинушка» продолжит и закрепит эту интонацию. А во второй строфе, хотя там есть и собственно прямая речь, уже невозможно отделить героя от рассказчика: «А как было живо дитятко, то и дело говорилося… " Солдат ли это сказал, подумал, почувствовал или рассказывающий о нем автор».

Сходным образом говорит о преодолении «лирической разобщенности» между автором и его героями Ю. В. Лебедев по поводу стихотворения «Школьник» (1856): «Чьи мы слышим слова? Русского интеллигента, дворянина, едущего по невеселому нашему проселку, или ямщика-крестьянина, понукающего усталых лошадей? По-видимому, и того и другого, два эти голоса слились в один:

 
Знаю: батька на сынишку
Издержал последний грош.
 

Так мог бы сказать об отце школьника его деревенский сосед. Но говорит-то здесь Некрасов: народные интонации, сам речевой склад народного языка родственно принял он в свою душу».

В стихах Некрасова этого времени ощутима не только установка на повествовательность, создающая впечатление подлинности и достоверности изображаемого, отсутствия границы между жизнью и литературой. Особый обостренный лиризм некрасовской поэзии основан на исходном столкновении вечного стремления к высоким человеческим ценностям и признания неизбежности пребывания в мире, где господствуют вещественные блага, где от них, от «прозы жизни», зависит судьба людей. Поэт показывает нам привычный городской быт почти без эмоций, с нарочитой сухостью и деловитостью, с натуралистическими подробностями. Но сами подробности являются оборотной стороной романтического пафоса – следствием отчуждения человека от идеала, вынужденного принятия им безыдеальной жизни. Создается иллюзия, что изображение безлично и безразлично к стоящим за ним человеческим трагедиям:

 
…Везли на погост
Чей-то вохрой окрашенный гроб
Через длинный Исакиев мост.
Перед гробом не шли ни родные, ни поп.
Не лежала на нем золотая парча,
Только, в крышу дощатого гроба стуча,
Прыгал град да извозчик-палач
Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч…
 

В этом стихотворении, имеющем идиллическое название «Утренняя прогулка» (из цикла «О погоде», 1858) леденяще бесстрастны не только предметы, но и люди, как будто утратившие все человеческое. Идущая за гробом бедняка-чиновника старуха рассуждает о том, что успела выпросить у покойника уже ненужные ему сапоги. На вопрос рассказчика, не жаль ли ей умершего, она, словно досадуя, отвечает: «Что жалеть? Нам жалеть недосужно…»

Мир воспроизводится не только в картинах, но и в звуках. Характерный некрасовский звучащий облик мира вопиющ по своей уродливой дисгармоничности. Звуки «раздирают ухо», от них «жутко нервам»:

 
Все сливается, стонет, гудет,
Как-то глухо и грозно рокочет,
Словно цепи куют на несчастный народ,
Словно город обрушиться хочет.
 

(«Сумерки», из цикла «О погоде», 1859)

Но и в этом мраке, сквозь «ужасный концерт» пробивается надежда и, чем страшнее действительность, тем ощутимее очистительная сила рвущихся на волю чувств, не убитых до конца «бесчеловечным» веком. Они не только усиливают отчаяние и повергают в состояние глубокой душевной неудовлетворенности, но и вызывают животворные слезы раскаяния и утешения, смягчают не проходящую в сердце тоску. Вдруг оказывается, что старуха на убогих похоронах безвестного чиновника в глубине души совсем не бесчувственна: «Я взглянул на нее – и заметил, / Что старухе-то жаль бедняка…» Неизменно утешает (и «утишает») в стихах и поэмах Некрасова родная природа – ее нивы, дубровы, проселки, деревенские тихие ночи («Саша», «Рыцарь на час», «Железная дорога», «Тишина» и др.).

Акцентированная буквальность описаний сливается, не утрачивая контрастности, с глобальными по степени обобщения метафорами. Это словно бы все тот же романтический идеал, но уже «проросший» в действительность и в ней утративший свою былую лучезарность: «О, пошлость и рутина – два гиганта…» (1855–1856).

«Стихотворения Н. Некрасова»

В 1856 г. вышла вторая книга лирики Некрасова, которая принесла ему известность в самых широких общественных кругах. С этой книги, объединившей лучшее из написанного за семнадцать лет, начинается его слава народного поэта. Сборник открывался программным стихотворением «Поэт и гражданин», которое продолжало пушкинскую и лермонтовскую традицию драматизированной диалогической формы, демонстрирующей пересечение отдельных мнений («Разговор книгопродавца с поэтом» А. С. Пушкина, «Журналист, читатель и писатель» М. Ю. Лермонтова). У Некрасова выведенный «вовне» диалог явно имеет черты исповедальности, обнажающей неразрешенную драму в истерзанной противоречиями душе поэта. Двуголосие, которое не распадается, но и не склоняется к победе лишь одного голоса, уже было испытано Некрасовым в раннем стихотворении «Разговор». Теперь, в «Поэте и гражданине», сталкиваются установка на многоголосие и открытая тенденциозность социального звучания: пафос гражданственности победительно действует на погрязшего в рутине жизни, а когда-то героически настроенного преобразить ее Поэта. Но итога все же нет и не может быть (стихотворение заканчивается многоточием), а сама проблема, данная уже заглавием, представляется Некрасову заведомо трагической. Гражданин с болью признает, что должно отказаться от призвания быть художником «в годину горя»: «Когда свободно рыщет зверь, / А человек бредет пугливо». Поэту необходимо разрешить сомнение: «Пускай ты верен назначенью, / Но легче ль родине твоей…» – но, как хорошо понимает автор стихотворения, в глубинах души которого развертывается самый спор, – что бы ни выбрал Поэт, он не будет вполне удовлетворен своим выбором. Как позднее сформулировал Некрасов мучительное для него противоречие между жизнью и поэзией:

 
Мне борьба мешала быть поэтом,
Песни мне мешали быть борцом.
 

(«Зине», 1876)

Однако в стихотворении «Поэт и гражданин» предложен и единственно возможный, с точки зрения автора, способ примирения идеально прекрасной, величественной, «сладкогласной» Музы с Музой, чья красота «угрюмая», чей удел – быть «вечно жаждущей, униженно просящей», просящей не духовного блаженства, а насущных мирских благ. С этим способом непосредственно связана программа, декларируемая стихотворением «Поэт и гражданин». Она состоит в том, чтобы соединить высокое и вечное искусство с убогой реальностью жизни маленького человека и его насущными потребностями:

 
А ты, поэт, избранник неба,
Глашатай истин вековых,
Не верь, что не имущий хлеба
Не стоит вещих струн твоих!
 

Классическая основополагающая тема русской лирики – тема назначения поэта и поэзии – с ранних пор рассматривалась Некрасовым в двуединстве житейского и идеального, граждански-патетического и бытового. Бытовая сцена (наказание крестьянки на Сенной площади в Петербурге) в какой-то миг теряет натуралистическую достоверность и преображается в гражданский символ – символ кровной связи поэта с собственным народом и его судьбой («Вчерашний день, часу в шестом…», 1848). Образ Музы в поэзии Некрасова традиционно аллегоричен, но это аллегория особого типа, обладающая постоянными, характерно некрасовскими признаками: Муза – «родная сестра» терзаемого народа и поэта («Вчерашний день, часу в шестом…», «Музе», 1876), «печальная спутница печальных бедняков» («Муза, 1852), любящая – «ненавидя» («Блажен незлобивый поэт», 1852), «Муза мести и печали» («Замолкни, Муза мести и печали!», 1855). Она принимает страдания за то, что крепит союз между поэтом и «честными сердцами»: «Не русский – взглянет без любви / На эту бледную, в крови, / Кнутом иссеченную Музу…» («О Муза! Я у двери гроба!», 1877).

С образом Музы связан в поэзии Некрасова сложнейший вопрос: соотношения искусства, призванного творить гармонию и красоту, и целей социальной борьбы, гражданственности, которые по своей сути исключают «спокойное», благообразное искусство.

«Если проза в любви неизбежна…»

В 50-е годы наивысшего драматизма достигает лирика любви, соединяя социальность и психологизм, «прозу» и «поэзию» чувства. Сострадание Некрасова угнетенным обретает наивысшую концентрацию в теме женской судьбы – идет ли речь о простой крестьянке («В дороге») или обитательнице «петербургских углов» («Когда из мрака заблужденья…», «Еду ли ночью по улице темной…»). К женщине поэт относится не с позиций эстета, пылкого возлюбленного или романтического юноши: он видит в ней существо, наиболее забитое, беззащитное, приниженное обществом, бесправное – по сравнению с мужчинами, которые все же имеют преимущества при тех же социальных условиях. Гуманизм Некрасова имеет глубокие драматические корни: вместе с Г. И. Успенским он мог бы возразить тем, кто видит в женщине лишь «красоту тела», воплощенное совершенство, наконец, «гения чистой красоты»: «Все это ужасная неправда для человека…» («Выпрямила», 1885).

Задолго до Чернышевского, поставившего рядом с «новым человеком» Кирсановым в «Что делать?» «падшую девушку» Настю Крюкову, тем более гораздо прежде Достоевского, создавшего образ «вечной Сонечки Мармеладовой», Некрасов уже нарисовал абрис этих и других несчастных – не столько для того, чтобы разжалобить равнодушную публику, сколько затем, чтобы в самих жертвах открыть источник сопротивления судьбе либо вступиться за них в страстном порыве к справедливости:

 
Кто ж защитит тебя? Все без изъятья
Именем страшным тебя назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья —
И бесполезно замрут!..
 

И Настя Крюкова, и Сонечка Мармеладова своим положением обречены на то, чтобы не иметь дома, не чувствовать себя полноправными даже в семье, не питать надежд на счастливую любовь. Некрасов, наперекор общему мнению, с гордостью провозгласил, что для него «дитя несчастья» выше и достойнее всех «богинь любви»:

 
Грустя напрасно и бесплодно,
Не пригревай змеи в груди
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди!
 

(«Когда из мрака заблужденья…», 1846)

Чернышевский признавался Некрасову, что такие стихи, как «Когда из мрака заблужденья…», «Давно – отвергнутый тобою…», «Я посетил твое кладбище…», «Ах, ты, страсть роковая, бесплодная…» и т. п. «буквально заставляют меня рыдать».

Ту же позицию отразил цикл любовных стихов поэта, посвященный Авдотье Яковлевне Панаевой, которая впоследствии стала его гражданской женой. Тема любви, казалось бы, должна в наибольшей степени сопротивляться «прозаизации стиха» – свойству, которое приписывали поэзии Некрасова не только современные, но и последующие критики (С. А. Андреевский, П. Ф. Гриневич и др.). Однако сам поэт воспринимал «прозаизацию» не как формальное, а как онтологическое видоизменение: законы жизни непосредственно вторгались в стих и реорганизовывали его – то формой «романа», то «повести», то говорными интонациями, то драматическими сценами. Не случайно А. А. Григорьев заметил, что в стихотворении «В дороге» «сжались, совместились все повести сороковых годов». «Проза в любви» составляла истинную поэзию той жизни, которую знал и по-настоящему любил Некрасов. Он смело вводил в любовную лирику так называемые «прозаизмы», сознавая, что только расширяет этим область поэтического. По мысли Ю. Н. Тынянова, высказанной в статье «Стиховые формы Некрасова», «значение слов модифицируется в поэзии звучанием». А это значит, что «для поэзии безопасно внесение прозаизмов… Это не те прозаизмы, которые мы видим в прозе: в стихе они ожили другой жизнью, организуясь по другому признаку».

«Панаевский» цикл, занявший достойное место в русской любовной лирике, передает свободно текущую речь обычного человека – но человека, искренне и мучительно размышляющего, страстно влюбленного, боящегося нецеломудренным словом нарушить то счастье, которое создается глубоким и сильным чувством. Каждое стихотворение цикла – фрагмент не прекращающегося диалога с любимой и за каждым стоит реальная, насыщенная действительным содержанием, неисчерпаемая в своих многообразных проявлениях жизнь. Давно замечено, что эти стихи имеют вид не начатой и не законченной, а словно бы продолженной речи: «Если, мучимый страстью мятежной…», «Ты всегда хороша несравненно…», «Так это шутка? Милая моя…», «Да, наша жизнь текла мятежно…», «Я не люблю иронии твоей…», «Мы с тобой бестолковые люди…», «О письма женщины, нам милой!..», «Давно – отвергнутый тобою…», «Зачем насмешливо ревнуешь…», «Тяжелый крест достался ей на долю…». «Поэт не страшится обнажить свою неправоту, – пишет В. И. Коровин, – и такой же отважной искренности ждет от любимой женщины. В стихотворениях Некрасова любовь – драматическое столкновение двух сильных и неуступчивых характеров…». «Гармоническим, подлинно пушкинским аккордом» назвал стихотворение «Прости» (1856), которым «заканчивается вся эта история нелегкой, проходившей в борениях любви», Н. Н. Скатов.

Поэмы Н. А. Некрасова

В 50-е годы Некрасов обращается к новому для себя жанру – жанру поэмы. В 1855 г. он пишет поэму «Белинский» – в то время, когда имя Белинского еще находилось под запретом. Путь поэмы в легальную русскую печать был непростым – ее в 1859 г. опубликовала «Полярная звезда» без подписи и без указания автора.

В том же году поэт закончил поэму «Саша» – о замечательной русской девушке, духовное становление которой происходит на глазах читателя. В Саше противопоставляется единство интеллектуально-духовного и телесного немощности, бледности интеллигента Агарина. Действительно, оппозиция, заявленная еще пушкинским «Евгением Онегиным», здесь получает авторскую переакцентировку: ирония применительно к герою, «разбудившему» Сашу, выступает сильнее («Тонок и бледен. В лорнетку глядел…», «Любит он сильно, сильней ненавидит, / А доведись – комара не обидит!»); с другой стороны, слияние Саши с национальной почвой осмыслено как отказ от легковесно идиллического отношения к родине («Жизни кругом разлитой ликованье / Саше порукой, что милостив бог… / Саша не знает сомненья тревог»), как «прорастание» в нее до самых глубин, до действительных ее корней, обещающих «пышную жатву».

Ориентацией поэмы на романный жанр (подкрепленной внешним сходством «лишних людей» – Агарина с Рудиным и одновременным выходом в свет романа Тургенева и некрасовской «Саши») не до конца объяснимы оригинальные черты ее поэтики. Наряду с романной панорамностью, свободой, вариативностью «всевозможных сюжетов» в поэме ощутима опора на традицию, на субстанциональные устойчивые представления, сконцентрированные в неоднородном единстве ее состава (как писал применительно к героям «Онегина» Н. Я. Берковский, «в одном – «культура», в другом – «природа» и почва»). Ю. Н. Тынянов обратил внимание на то, что поэма написана в «старой балладной форме»: Некрасов «ввел в классические формы баллады и поэмы новеллу со сказом, прозаизмами и диалектизмами, а в формы «натурального» фельетона и водевиля – патетическую лирическую тему». Ученый пришел к выводу, что «смешением форм создана новая форма колоссального значения, далеко еще не реализованная в наши дни».