Текст книги "Незабытые голоса России. Звучат голоса отечественных филологов. Выпуск 1"

Теперь, когда мы говорим об этих кругах населения, которые я перечислял, какое доступное образование, образовательный ценз для них был? Это в основном для мужчин – начально-церковные прихόдские школы, это два-четыре класса, городские мещанские училища, это образование ниже среднего, если теперь уравнивать. Женские прогимназии с неполным гимназическим курсом, женские епархиальные училища – это для духовного сословия, – а в ХХ веке уже женские и мужские гимназии, мужские реальные училища, куда дети стремились поступать. Вместе с этим было широко распространено домашнее образование, учителя-надомники, частные начальные школы были распространены, и поэтому процент грамотности повысился едва-едва только на рубеже ХХ века. Но характерный этнографический момент, что в старообрядческих кругах очень давно процент грамотных был очень высокий[31]31
  Произнесено: высо[кə]й.


[Закрыть], и мужчины, и женщины. Например, даже в XIX веке в деревне около Боровска грамотность доходила до 85%, до 90%, что в городах не всегда было. Правда, это грамотность определенного направления – церковнославянская, эти круги населения даже если писали письма, они славянскими буквами писали, а не гражданкой. Но все равно это был путь к овладению и грамотой гражданского образца.

Теперь, этнографическая структура вот этого мещанского населения в XIX веке. Московское мещанство тогда было приписано к слободам, которые находились в составе города. Еще в сороковых годах, вот теперь лет 25 назад, сохранялась память в отдельных семьях об их несколько привилегированном положении – не приезжих, а коренных московских мещан, как след их цеховой организации, которая некогда содействовала ремесленному производству. Об этом в семьях, конечно, избегали распространяться, но все-таки говорили с гордостью: «Мы из мещан Бронной слободы», – мне в сорок шестом году так сказала референт из Института мирового хозяйства. Она имела оригинальную фамилию – Целовальникова. Это непосредственный момент, связанный с цеховым устройством мещанства. Она сказала: «Мы происходим из мещан Бронной слободы, мы не приезжие!» – с большой гордостью об этом говорила. Я знаю также потомков мещан Барашовской слободы, это у Покровских ворот, где церковь Воскресения в Барашах, у меня дикторы есть. И вот кроме мещанских слобод были ямские слободы, ну, известно, их функции какие были, там государевы ямщики жили, они получали содержание, обязаны были заниматься транспортом в эпоху до развития железных дорог. И вот память о них сохранилась у населения на рубеже XIX–XX веков. Это все в кругах мещанства так называемого. Какие слободы: Переяславка со своей церковью – отдельный мирок, Переяславка – это Большая, Малая, Средняя Переяславка у Рижского вокзала, Бутырки, Тверская-Ямская, Коломенка за Павелецким вокзалом¹⁷. Ну, конечно, в современном быту ничего этого застать нельзя.

Теперь, кто же жил на окраинах Москвы? Кроме того, что коренное московское население и их потомки из центра постепенно вытеснялись на периферию, так что настоящие коренные носители, потомки старого мещанского говора – вот на периферии у застав в своих трехоконных домиках жили. Это ремесленники, извозчики, огородники и их потомки, ну, еще 20–30 лет назад это было все более в реальном существовании, чем теперь. Конечно, все это трансформировалось. И потом вот что. Тут один такой момент очень важный был: в Москву приходили мастеровые на постоянную и сезонную работы. Землекопы шли из Смоленской губернии, грабари, плотники – из Владимирской и Рязанской, каменщики – из Владимирской и Тверской, и так далее. И естественно, они вставали, то есть селились на квартиру, на улицах у тех застав, откуда пришли. И часть их оседала и включалась в московское население. Так, в Дорогомилове в свое время был повышенный процент выходцев из западных местностей: Смоленщины и так далее. В селе Алексеевском, на Переяславке – из Ярославской губернии, по Владимирке, это шоссе Энтузиастов, – из Владимирской губернии, по Тульской – с юга, по Нижегородской – это Рязань (Нижегородская – это улица). Это население частично ассимилировалось коренным населением Московских окраин, а частично – уходило по окончании сезонных работ на родину. Отсюда в Черкизове, в Семеновском можно было услышать и оканье. Я знаком с рукописью Чернышева, языковед, диалектолог старшего поколения, он свидетельствует, что в двадцатых годах нашего века он даже вот в Ситникове, за Измайловом там, в Черницыне, в Абрамцеве, там, за Калошином, за Черкизовом он слышал еще оканье. Мне кажется, это все-таки не тот массив оканья, который от Москвы начинался в двадцати-тридцати километрах на север и шел прямо до Ледовитого океана. Это все-таки не материк того оканья, а вот осевшие мастеровые, которые пришли со своей территории и осели на соответствующей окраине. Конечно, все это надо учитывать, возможность диалектизмов, которые включались или перерабатывались, перемалывались в этом московском народном говоре.

Ну, ради курьеза сказал бы (может, не стоило упоминать) о национальных группах, которые оставили или, вернее, не оставили заметных следов в Москве. Древняя западноевропейская группа – это Лафертово: не Лефертово, а Лафертово в народном произношении – растворилась, ничего не осталось. Французы, представьте себе, на Кузнецком Мосту ― там шляпники, перчаточники, которым еще Грибоедов возмущался, Кузнецким Мостом, я московские фамилии знаю Лафонтéн, Депрé, Мессό – до сих пор они живут, ничем не отличаются от московского населения. Мы сами жили двадцать лет в доме Лафонтена около «Эрмитажа»¹⁸.

Теперь, древнезападнорусская группа из Литовской Руси – в мещанских совершенно растворилась. Древнеукрáинская группа – вот Маросейка, Хохловский переулок – это упрощение: Маросейка – это Малороссейка; совершенно ничего не сохранилось. Древне-татарская группа в Замоскворечье, там она была очень давно, и так давно, что когда татары еще не были магометанами. Там Спасоболвановка, там стоял их вот этот болван, где они поклонялись огню и так далее. И в магометанские времена, позже, там еще была мощная группа. Как вы знаете, татары после татарского ига насадили в Москве ремесло кожевников. Вот улица Кожевники, Татарская улица, Болвановка, вот та часть Замоскворечья, представьте себе, там до сих пор есть татарская группа населения современного, в Москве есть две группы. Но, безусловно, не связаны совершенно преемственностью со старыми татарскими семьями – они растворились. По своему положению это же были захватчики, господствующая привилегированная группа населения, из них многие вошли в круги русской аристократии: вот князья Мещерские – это касимовские князья, Юсуповы, Булгаковы, Баскаковы – вот это все дворянские фамилии, конечно, таких дворян, которые пришли от татарщины. Но вот новые группы татарские две: одна, представьте себе, на старом месте, но преемственности нет, это все татары-мешари, Мещерá, из касимовских, сергачских татар, из Рязанской области, Горьковской области, но не из Казани. Другая группа – это торгово-ремесленная, позже возникла на Трубной, на 4-й Мещанской, живет до сих пор, но они тесно связаны с крестьянской родиной, и это полукрестьянское население до сих пор. Ну, там у них свои мечети, к тому же сказать, что в Замоскворечье даже ларек с конским мясом есть, где же это на других рынках найдешь, а там, на Старой Татарской улице, это есть на Замоскворецком рынке, около метро на Пятницкой.

Ну вот. Теперь, древняя грузинская колония, название осталось Грузины, – ничего не осталось. Ну, может, ради курьеза можно упомянуть о цыганской колонии, которая около двухсот лет жила в Петровском парке и связана с их ресторанной загородной деятельностью: там рестораны «Яр», «Стрельна», «Мавритания» были. Они и до сих пор там живут. Там ведь целая династия: Шишкины, такие вот фамилии, еще во времена Пушкина они были. Смотрите, в цыганском театре до сих пор полно Шишкиных – сестер, братьев, внучек – это все с тех пор идет. Я знаю, что вот наша сотрудница Липовская как раз жила на той территории в детстве и в школе училась с цыганами. Она мне рассказывала, ну, они, конечно, уже сейчас или в рабочие пошли некоторые, от них отпочковалась интеллигенция. Опять-таки хочу сказать, это ради курьеза упоминаю, национальные группы, как в других городах, могли бы представлять из себя какой-то весомый ингредиент[32]32
  Произнесено: инг[рэ]диент.


[Закрыть], который влияет на развитие языка. Ничего, все это перемололось и растаяло, ничего нет.

Теперь – бывшие крестьянские окраины уже издавна вошли в состав города. Следы этих старых поселений – вот площадь Восстания ведь еще называют Кудрино, не просто Кудринская площадь, а как Кудрино, живу в Кудрине, как село Кудрино. Или село Сущево около Новослободского метро, это Сущевская улица. Они очень давно, несколько сот лет назад вошли. Но вот нас могло бы привлечь, что в составе Москвы совсем недавно были крепостные деревни и деревни государственных крестьян, они могли, естественно, вносить определенный вклад в живую речь определенного диалектного качества, если иметь в виду принудительное переселение крепостных крестьян из разных мест. Я должен сказать, что вот на улице Красноармейская, Зыково, это где Всесвятское село, около метро Сокол, это вотчина царей грузинских и князей. Там в церкви, около метро Сокол, доски на стенах до сих пор есть князей: Багратиона, Орбелиани. Это их крепостные деревни были, немного больше ста лет назад там было вполне крестьянское население. Покровское-Глебово с Покровским-Стрешневом, много семей жило здесь до 40-х годов с фамилией Шуваловых, сейчас их переселили, там тридцать домов, все Шуваловы, Шуваловы. Конечно, они происходили из крепостных графа Шувалова, и они говорили: «Мы не родственники между собой, и неизвестно почему Шуваловы», – потому что второе-третье поколение уже забы вает о происхождении. Но мы понимаем, насколько это крестьянская стихия, целая деревня с одной фамилией. В Филях лет сто назад по справочнику были крепостные деревни, Останкино, Марьино, Алексеевское, Ростокино. Между прочим Останкинский музей до сороковых годов вел наблюдения, я не знаю, как сейчас, за семьями, потомками шереметевских мастеровых. Совершенно крестьянский быт, и в то же время территория города была. Ничего такого в мещанской среде быть не могло, это новое ассимилирование народное, потомки крестьян, они сейчас уже не отличаются от современного городского населения. Интересно, мне рассказывала информантка Гударева, что когда справляли свадьбу, собирали своих бывших односельчан, уже после того как переехали в новые дома к Соколу. Они еще по-старому чувствовали свою принадлежность к крестьянской среде. Связи бытовые были по зонам [показывает на карте]. Это вот лингвистический ландшафт вокруг Москвы. Я срисовал эти изоглоссы, чтобы показать, как близко они подходят к Москве, какое это имеет отношение к московскому народному говору.

За пределами Камер-Коллежского вала – коренное крестьянское население, в речи которого встречаются диалектизмы того сектора диалектологической лингвистической карты, который примыкает к Москве [показывает на карте]. Вот Чагино, Выхино, Капотня имеют те языковые черты, которые идут: Бронницы – Коломна – Южная Рязань и прямо к самой Волге. Это особая ритмика слова, там лексика. Крупные изоглоссы – прямо у ворот Москвы: ведро мой, здесь ведро мое, а здесь ведро мой – вот Павшино, Троицкое-Лыково, за Хорошевом уже средний род заменяется мужским¹⁹… Я только называю, что эти изоглоссы существуют и очень выразительно себя проявляют. Яканье я сам еще фиксировал совсем недавно в Нагатине, в Коломенском, тут яканье. Московский говор никогда не был якающим. Московские жители не могли, они не смели якать. Яканье, как и еканье, это одиозная[33]33
  Произнесено: [о]диозная.


[Закрыть] крестьянская черта, имея в виду тот антагонизм между мещанами и крестьянами, который был очень острым. А почему некоторые черты считаются одиозными, а некоторые нет – это загадка, потому что это не объясняется структурными особенностями языка. Почему, например, цоканье считается ужасным, а г-фрикативное простительно? Есть фонологическое объяснение. Но возможно и обратное явление, которое не объяснимо ни фонологией, ни чем другим.

Между прочим на новой карте показано, что Москва окружена зоной умеренного яканья, это мне непонятно, потому что умеренное яканье распространено не здесь, здесь еканье или иканье. Здесь интересный такой момент. У меня записан разговор о том, что по старым дорогам, по ямским дорогам, распространялась московская речь в виде мещанского резко напряженного иканья, так что вот около Люберец эта территория иканья по магистралям; здесь умеренное яканье, здесь иканье [показывает на карте]. Даже на территории уже оканья, за Пушкино, туда, к Братовщине²⁰, уже окающая территория, московская ямская дорога, ярославская, до Хотькова примерно, акает. Это цепочка акающих и икающих деревень. Значит, Москва как бы окружена вот такими радиусами сел и деревень с элементами московской речи, ну, а секторы между такими радиусами, конечно, более диалектные. Это вот лингвистический ландшафт, диалектологический ландшафт вокруг Москвы.

В смысле этнографии надо вам сказать, что вот я упомянул об антагонизме, старом бытовом, который сейчас, конечно, он уже стерт, это было вызвано в свое время социально-экономическими отношениями этих групп населения в дореволюционную эпоху, сложившимися обособленными признаками быта. Из ближних деревень, даже до 20 верст, ходили пешком в Москву продавать продукты питания, холст, пряжу, возили дрова, камни, строительный материал, фураж. Но с мещанским населением глубоких бытовых связей не было, а браки даже осуждались. Но это, конечно, что это за брак! Надо было отказаться от привычного ведения хозяйства, бросить землю, переходить в город, ну, нельзя же. Это все имеет значение в деле определения характера городского говора. Интересно, что в подмосковных деревнях сохранилась память о старых названиях улиц и площадей Москвы: Мясницкая улица – Кирова, Остоженка – это Метростроевская, Тверская, Сухаревка – Колхозная, Драчевка – причем это Трубная улица – это одиозная улица, ну, как в Лондоне Whitechapel, вроде Хитрова рынка. Это одиозное название, это по просьбе жителей переименована была в Трубную. А до сих пор те крестьяне, которые, скажем, на Центральный рынок ездят, у них традиционные пути уже свои торговые есть, они в основном из Царицына. Я всегда спрашивал: «Почему вы ездите из Царицына? Это по Курской дороге». Он говорит: «Потом мы идем в мастерскую там, отдавать в чистку на Драчевку, все». – «Где ж эта Драчевка?» – я делаю вид, что не знаю. – «А по вашему Трубная». Это в качестве пережитка.

Так что я хочу сказать, старый московский говор, где же надо его искать? Учитывая географическое размещение в Москве местожительства носителей старого городского говора и их потомков, это, конечно, нельзя абсолютизировать, все же можно сказать, что материал для освещения поднятой проблемы нужно искать не в центре Москвы, а на ее периферии: у застав и за заставами. И, конечно, если мы смотрим, почему Зыкина хорошо поет, хорошо произносит, вернее, потому что она крестьянка из села Черемушки. Она по телевизору выступала, свою биографию рассказывала. Она любила в детстве сидеть на крылечке и петь, ее заметили, предложили учиться. Где это село Черемушки! Вот на этой территории на наших глазах тает Тропарево, Беляево-Богородское, вот эти деревни, Воронцово уже сломали, я на днях ходил, уже его нет, Воронцова, и Семеновского нету, совсем недавно было, года два-три назад. А вот туда бы надо было в свое время направлять экспедиции, хотя бы Московского областного педагогического института. Некоторые рвутся на далекую периферию, а сколько нужнее было бы изучать речь жителей коренных деревень московских, которые, может быть, на месте живут двести-триста-четыреста лет, а не приезжие жители центра, с улицы Горького. Вот куда бы направлять экспедиции диалектологические, но многое уже пропущено, это не восстановим.

Теперь я не знаю, как мне быть. Может быть, мне надо хотя бы кратко сказать о некоторых языковых чертах, я говорил все время об этнографии этого явления. Вы обращаете внимание, что что же мне наблюдать: объект как вещь в себе все-таки как-то вырисовывается, мы его знаем, априорно уже знаем, куда идти, кого записывать, спрашиваем паспортные данные своих дикторов, которых мы опрашиваем. И оказывается, что действительно по морфологии, по лексике очень много такого общего, так называемого просторечного в современном смысле слова, но в фонетике есть моменты, так сказать, интимного характера, которые простой транскрипцией иногда не вскрываются, и они создают колорит старой московской речи. Если попробовать их систематизировать, оказывается, московский говор, очевидно, издавна не представлял собой того идеального единства, о котором говорили языковеды старшей поры. По крайней мере есть что-нибудь одно, но и другое, такое же исконное, взаимодополняющее, так что я не могу сказать, что это только одно московское, но не другое. Это неспроста: или это старые диалекты, которые создавались в Москве, как мельница языков Москва была, они перемалывались, и все, но не достигли того идеального единства, которое якобы достиг литературный язык, в котором тоже есть масса тайных диалектов. Вот я обращаю внимание на двойственность многих этих признаков.

И в основном-то выходит, вот Соболевский говорил: «Большой разницы нет между литературным языком и диалектным». Да как нету! Вы сами услышите сразу же, с первых слов наших дикторов, что это что-то другое, а не литературное произношение. Не в составе звукового строя, то есть не в составе фонем, а в разновидностях позиционных изменений. К сожалению, в прежних фиксациях эти тонкости не могли получить детального[34]34
  Произнесено: [дэ]тального.


[Закрыть] словесного описания и не отражены в транскрипции, довольно упрощенной. Ну, например, надо показать некоторые моменты. Вот ритмическая структура слова, мы имеем в виду такие слова, как пароход, самовар, опоздать, потакать – та-та-тá, с ударением на конце. Она имеет критическое значение для определения многих говоров. Конечно, структура слова не складывается в этом отношении только из распределения длительности. Тут имеют значение еще вопросы: характер тембра, степень редукции, усиление или ослабление звука может быть. Но и длительность дает характерные вещи. Например, вот в новом стандартном языке слово потакать, мы берем здесь гласные – обозначим красными полосами и согласные – синими. Значит, в слове потакать я беру только [ə] – [а] – [á], вот какое распределение в новом стандартном в массовом материале, который между прочим очень напоминает современное ленинградское произношение [показывает таблицу]. Все здесь выверено в миллисекундах, все это выявлено в процентах, ну, тут показаны натуральные картины распределения длительности гласных и согласных. Вот посмотрите: гласный под ударением, конечно, длиннее, ненамного покороче первый предударный и довольно короткий второй предударный. Теперь посмотрите московский коренной традиционный говор в отношении к этому новому стандарту. Эти отношения иные: довольно большой этот [показывает на гласный 1-го предударного слога] и довольно большой этот [ударный гласный], но за счет этого [гласный 2-го предударного слога]. Например, сапоги: не [сапаг’й], а [с^əпаг’й]. С чем это контрастирует? Это вятская скороговорка – та-та-тá. Никак не могут студенты периферии выучиться центральной русской ритмике слова, мучаются, переучиваются, а никак не могут.

А вот владимиро-поволжская ритмика. Это [п^əтакат’], [гəлова], [п^əрохóт], [с^əмол’óт]. Смотрите, как сильно растянут 1-й предударный и как проглатывается почти этот [гласный 2-го предударного слога]. Как это контрастирует с литературной ритмикой, отличается от нормы, стандарта. И когда я выбираю по картинке, к чему это ближе, то оказывается, что вот эта картинка [показывает таблицу распределения длительности гласных в московском народном говоре]. Посмотрите: это [с^əмол’óт], а это [с^əмал’óт]; это [п^əровóс], а это [правóс] – то же самое, но только аканье. Теперь встает интересный исторический вопрос: кто на кого влиял? Неужели Москва влияла на владимиро-поволжскую группу? Не наоборот? В данном случае поразительно, что на восток и на юго-восток и на северо-восток от Москвы мы видим такую же ритмику, что на территории окающих говоров.

Вот с растяжкой, с повышением мелодии связано замечание Достоевского, когда он характеризует речь мещан при вводе ее в действие; он говорит, что у них была характерная слащавая растяжка предударного слога, растяжка гласного. Все-таки Достоевский хотя и петербургский писатель, но он родился у нас на Божедомке и знает, конечно, московское мещанское произношение. Вот эта растяжка гласных – са-aмά, па-ашлá – он считает – это слащавое, отвратительное и связывает это с московским говором.

Теперь относительно аканья я вам скажу. Когда мы говорим об аканье, что такое аканье, мы знаем это в фонологическом плане. Московская речь склонна именно вот к этому типу произнесения гласных, а не к такому, который признавал у себя Щерба. Как вы знаете, Щерба, согласно своему произношению, записал так: л [пишет на доске], и так пишет и Реформатский. Но эта буква читается по-разному. Вот ленинградская фонологическая школа упорно придерживается этой транскрипции. Оказывается, Щерба все-таки отказался от этой записи, от применения вот этого знака (то есть и квалификации произнесения), он говорит, что на самом деле надо писать не эту букву ^, но а (со знаком подъема). Вот с этим мы согласны, это будет улучшение литературного произношения.

Теперь, в отношении еканья и иканья надо сказать. И вот иканье и еканье, очевидно, сосуществовали в Москве испокон веков. Очевидно, иканье – исторически более древнее, пришло с юга когда-то. Но нельзя сказать, что московская речь обязательно такая, а не такая, как говорится в некоторых справочниках. Это вот та речь, которая свойственна большинству из нас, это вот такое [и] этимологическое: п[и]ры – п[е]ро, это будет по-разному: п[и]ры, но п[е^и]ро, и это называется мещанским иканьем в литературе ХХ века. Несколько расплывчатое понятие. Что значит мещанское иканье? Сам Ушаков проповедует, что надо не икать, а екать. В своей натуральной речи Ушаков и икает, и екает, но, насколько я представляю, у него преобладало иканье в бытовой речи, но оно не резало слух, как не режет всем нам. В мещанской речи оно носит, как раньше говорили, вульгарный оттенок. Но слово вульгарный изжило само себя. Что такое вульгарный? Вульгарная латынь – народная латынь, простонародная. У нас есть понятие вульгарного (условно говоря) иканья – это резко напряженное иканье – в в[и]сна, п[и]ры, п[и]рог. Это [и] режет слух, это иканье мы транскрибируем как не просто напряженное, а сверхнапряженное, и оно дает характерные призвуки.

Но вы можете послушать такую старую речь в ГУМе. Вот у некоторых продавщиц ГУМа (видимо, трудно попасть туда на работу, и у них «каста» своя) послушайте, какая у них речь, как они глотают второй предударный слог, растягивают[35]35
  Произнесено: растяг[ə]вают.


[Закрыть] безударные, какая интонация.

Чтобы наблюдать языковую панораму и методом статистики сортиро вать, сколько случаев в речи одного диктора еканья и иканья (по-моему на 25 минут это 2500-3000 слов), если иметь в виду, что процент по русскому языку таких слов, как голова, самолет, – 7 %, тогда слов 170-200 наберется из этого текста, и это довольно значительный для статистики материал. Некоторые люди очень пластичны в беседе, и они подчиняются чужой речи. Если они говорят с йкальщиками, они нечаянно начинают икать, хотя обычно екают. Тут кто кому поддастся в интонации в диалогической речи, кто кому подчиняется в интонации, кто какую песню начинает, подхватывает и ведет музыкальную фразу. Потом вскрылось и такое, что связано со стилем: если что-нибудь такое серьезное, торжественное – еканье; если что-то бытовое, небрежное – иканье. Потом заметим так, если во фразе есть много этимологического и, ну, типа пиры, то оно как бы абсорбирует, притягивает к себе и коренное и получается целиком икающая фраза, человек настраивается на иканье нечаянно. Если статистику ввести, чего больше, чего меньше в речи, без учета внутренной закономерности живой речи, которой еще никто не занимался в таком аспекте, то, конечно, мы не получим точного ответа.

Мне еще хотелось бы сказать об оканье. Вот знаете, что в какой-то частной системе в литературном языке может быть оканье (например, в произношении иностранных слов). Как реализуется оканье в народном говоре? Какое-нибудь ш[о]ссе это будет ш[ы]ссе, какое-нибудь п[о]эт, р[о]манс будет п[а]эт, р[а]манс. Но вот местное население Мещанских улиц обнаруживало, как я называю, «стыдливое оканье», то есть произносили Б[о]бет: сохраняют оканье, но все-таки аканье выдает. При частом произнесении этих фамилий, может, и не дойдут до Б[а]бет, и все-таки это [о] есть в речи тех кругов населения, которые я изучал. Между прочим по встречаемости слогов [нэ] или [н’э] закономерности, очевидно, нет. Прекрасно умещается в слоге бэ, дэ, нэ, бе, де, не, и это не только в названии букв.

Последнее: мне хотелось бы сказать о таком противопоставлении: как надо в Москве говорить – é[ж’]у или é[ж]у. Конечно, é[ж]у говорят в городе только молодые москвичи. Коренные москвичи говорили é[ж’]у, др[ж’]и. Мы знаем, что буква щ может произноситься как [ш’а] однородная и как [ш’ч’а], но в потоке живой речи встречаются часто преобразования, которые напоминают произношение новое литературное. Внешне оно как бы то же [ш’ч’а], но на самом деле тут как бы начинается [ш’] обычное, потом дальше идет [ш’] страшно напряженное, но не доходит оно до смычки, и дальше [ш’], знаете, как паровоз шумит на улице. Впечатление того, что это [ш’] как [ш’] и [ч’], на самом деле этого нет. Это относится к тем интимным моментам, которые взяты прикладниками на вооружение.

Я считаю, что московский говор как континуант старомосковского говора еще живет. Края этой языковой единицы, как я уже говорил, размыты, но это не дает основания снимать проблему с рассмотрения. Прежние авторы по-разному говорили о различиях между литературным языком и московским говором. Говорили, что там различия в фонетике незначительны, все. Но если совсем тают лексические, одиозные всякие особенности: оне или вот они, вот эти морфологические образования всякие: жгет или жжет, вот это пропадает, то целый фонетический пласт обнаруживает много особенностей, и если прежние авторы говорили о единстве говора, я считаю, что все-таки возможно отметить его неединство и, вероятно, исконное. Как вы видите, тема обширная, она могла бы быть, конечно, и коллективной, очень требует детального монографического описания, много тут есть материалов, их ответвлений очень много.

Я не знаю, сейчас стóит или нет, сейчас без десяти два, показывать некоторые образцы записей, или не стóит. [В зале говорят: «Стоит, конечно, стоит»]. Тогда сейчас я должен предупредить, у меня тут поставлена одна запись, с восточной окраины Москвы дикторша, она интересна еще в том отношении, что она в 1917-19 году работала курьером в одном советском учреждении, ходила в Кремль, видела Ленина, там вот этот момент она описывает. Послушайте, во-первых, ее ритмику с растяжкой владимиро-поволжской, может быть, в конце потом можно убыстрить, потому что в конце она говорит слово ж[э]ра и ж[э]рища, со вкусом она это произносит. Мне надо сказать вот в каком плане еще. Одна преподавательница сценической речи, которая написала книгу о правильном московском произношении, об орфоэпии[36]36
  Произнесено: [о]рф[о]эпии.


[Закрыть], когда я давал эти прослушать записи, она сказала: «Боже мой! Всю жизнь прожила и только сейчас впервые услышала ж[э]ра, хотя всю жизнь учим, что так надо произносить». Вот. Ну, заведите, пожалуйста, послушайте ритмику [прослушивают запись].

Я пока расскажу кратко, может быть, одну минуточку (Игорь, вторую пока поставьте), до чего трудно мне, как диалектологу, работать в условиях городской диалектологии. Работать очень трудно. Как нас легко, приветливо встречают на периферии и как трудно работать на московской окраине. «Говорим мы, как вы, ничем мы не замечательны, что вы нас передразнивать что ли приехали? Ничего особенного нет!» Тут приходилось дипломатию разводить, это давно у меня было в Карачарове. Я проходил, там праздник какой-то был, и стоит женщина у своего домика. Это – шестнадцатый троллейбус кончает там ходить, это Хохловка где, конец, Карачарово. Вот это самый крайний дом, каменный низ и верх без отделки деревянный, его родители строили еще на деньги, которые они получили за отчужденную землю, когда строили окружную железную дорогу. Они получили страховку, как она говорила, и выстроили этот домик, и вот они живут уже там несколько поколений, в этом домике. Мне не хотелось заговаривать, она стояла облокотившись, думаю: «Как в деревне это просто, а тут как?». Ну, я прошел раз, прошел два и возбудил страшное любопытство. Она меня окликнула: «Гражданин! Вам что-нибудь нужно?». Я загадочно ответил: «Нет, мне ничего не нужно». «Ну, а чего же?» – тут я немножко согрешил, я говорю: «Знаете что, я тут был в детстве и ничего не узнаю». Меня осенило, что это путь к ее сердцу. «Знаете, я был в детстве, раньше здесь улица была, то, другое». Это сразу попало на ее любимую, видно, струнку, она сразу меня засыпала материалом после этого. Так у меня с ней был контакт, и пригласили ее сюда, и мы ее записывали, очень много текстов уже в институте мы здесь записывали²¹.

Теперь другой образец речи, из более культурной среды, но тоже вот континуация этого говора. Благодаря любезности одной нашей сотрудницы эта запись у меня здесь получена. Вот послушайте, она рассказывает о восемнадцатом-девятнадцатом годе [прослушивают запись].

В речи вот эта вот внутренняя структура распределения дифтонгоидов очень близка к владимиро-поволжской, можно нарисовать схему и не отличить от владимиро-поволжской, хотя это коренные городские московские жители из старых мещанских кругов, то есть основного городского населения. Сейчас я покажу в виде образца речь подмосковной деревни, которая совершенно слилась с городом. Она там, где вот Вера Николаевна Теплова живет. Вот там умеренное яканье. Это коренные местные жители, деревня Чагино, это ближе, чем Капотня, Капотня – это уж загород. Это образец крестьянского подмосковного говора, говор не с большой дороги, не большая ямская дорога, поэтому встречается там явó и ямý, там в речи немножечко проскальзывает, при ритмике очень похожей, знакомой, вот вариативность гласных, варианты и вариации уже не собственно городские [прослушивают запись].