Текст книги "Незабытые голоса России. Звучат голоса отечественных филологов. Выпуск 1"

Т. И. Абрамова: Может быть, Вы приведете пример?

Т. Г. Винокур: Так примером как раз могут служить сами наши заповеди. Вы знаете, что этикетной, вежливой формой обращения служат у нас обращения на вы, а не на ты. И мы с Вами это правило сейчас неукоснительно выполняли, когда обращались друг к другу. Почему же мы, заметьте, нарушили его, когда включили в число собеседников наших слушателей? Ведь мы именно им, а не друг другу адресовали эти заповеди, правда? А заповедь, само заповедь, слово высокое, библейское, употребляя его, было бы неверно соединить его с вежливо-этикетным таким, проходным, вы: «Соблюдайте заповедь такую-то». Это снизило бы значимость самой заповеди. Ей больше, заповеди, подходит торжественное ты, причем именно торжественное, обобщенное, первозданное ты, а не сердечное. И вот это ты, торжественное, обобщенное, по-моему, помогло нам сформулировать правила культуры речевого поведения в виде заповедей, что, надеюсь, поможет их усвоить. Можно я на Вас проверю усвояемость, попрошу Вас их перечислить? И, может быть, тогда слушатели, если им интересно, запишут их.

Т. Г. Винокур: Избегай многословия. Отдавай себе ясный отчет в том, зачем ты вступил в разговор. Говори просто, четко и понятно. Избегай однообразия речи. Владей основными правилами культуры языка. Умей находить общий язык. Умей не только говорить, но и слушать. Следуй высоким образцам. Помни, что вежливость и благожелательность ― основа культуры речевого поведения. Помни, что ты имеешь право нарушать любую заповедь, если это помогает лучше достичь поставленной цели общения. Вот десять заповедей культуры речевого поведения.

С. С. Высотский
О МОСКОВСКОМ НАРОДНОМ ГОВОРЕ
ДОКЛАД НА УЧЕНОМ СОВЕТЕ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР

Я нахожусь в большом затруднении, потому что у меня очень много материала, который накапливался буквально десятилетиями, и хотелось бы по многим разделам сказать в этом аспекте. И в то же время хотелось бы сказать немножко в другом плане, чем обычно говорят на тему о городской диалектологии, потому что очень много уже теоретического и практического известно. И вот мое сообщение – это один из аспектов изучения московского говора, а не энциклопедическое обозрение этого вопроса. Мне кратко приходится упоминать, я думаю, то, что вы сами знаете, но так для порядка нужно перечислить, например, что подразумевается под московским говором. Не только я даю это определение; конечно, языковеды старшего поколения давали такие определения. Здесь подразумевается речь коренного московского населения, наиболее отдаленная от литературного языка. Когда мы записываем диалектологический материал в деревне, там этот вопрос прозрачен, там все лежит на поверхности, что значит речь, наиболее отдаленная от литературного языка? А московский народный говор, как нас учили, лежит в основе литературного языка, литературный язык генетически близок московскому народному говору. Тут идет взаимовлияние; не известно, в какие эпохи приоритет или ведущее значение было литературного языка или говора, тут есть взаимообратная связь влияний. Но в конце-то концов надо все-таки напомнить, что московский народный говор, конечно, это обособленная единица в языковом подразделении, но края ее, периферия очень размыта. И в чем отличие московского говора от литературного языка? Тут я хочу напомнить о некоторых вам известных высказываниях наших классиков, филологов. Ну, например, Шахматов в историческом плане написал об этом еще в 1911 году, это в его литографированном курсе «Очерк современного русского литературного языка»¹. Там так говорится: «Между современным языком образованных классов и языком московского простонародья, в особенности в области произношения, различие незначительно». Ну, и тут всякие классические определения, которые более или менее пересматривались в поздний период: что консонантизм московского говора северный, вокализм – южнорусский. Позже Чернышев указывал, что многие примеры на ударения слов ближе к стихии севернорусской и лексика тоже тянет к севернорусской, а не к южнорусской; и так далее.

Теперь ранние высказывания Дурново, которые он повторял и позже, и даже в последнем издании «Введение в историю русского языка», изданном в Брно в 1927 году², он говорит, что в литературном языке произношение и формы словоизменения в общем совпадают с произношением и формами словоизменения московского говора. Словарный же состав и словообразование наполовину церковнославянские. Ну, вы понимаете, что под этой устаревшей терминологией кроется. Соболевский еще очень рано, в 97-м году прошлого века³, говорил, что литературный язык – это говор, который употребляем мы сами, который слышится у образованных людей. Центр и родина его – Москва. Ему так хорошо говорить, он сам с Пресни, у них там свой собственный дом был, его брат⁴ несколько лет назад только умер. Они были из духовного звания, там церковь Иоанна Златоуста⁵, это на Средней Пресне. Сейчас тот район объявлен заповедником и там даже не ломают дома, улицы снова мостят булыжником. В общем, оставляют кусочек Москвы такого года, как она была в 1905 году.

Потом Соболевский в этой же работе, в «Опыте русской диалектологии», говорит: «Если мы обратимся к московскому простонародному говору, то увидим, что никаких звуковых особенностей он не имеет». Вот так. Что значит – не имеет? Ну, тут речь идет об особенностях, об экзотике. Но главное отличие его от нашего говора ― в формах и словарном материале. Говор имеет ряд форм и слов, которые нам хорошо известны, но которые мы считаем вульгарными. Ну, пример: моé, твоé, рублев, баранков, ден, пять ден, сажон, до кеих пор, жгет, жгем – вот это такое спряжение, положь, положьте, не трожь, слышь, хошь, пужать, пущать, сусед, евтот, таперича, дарма – вот это считалось вульгарным и не принималось в литературный язык, но это было свойственно и московскому народному говору.

Теперь вот еще такие общеизвестные вещи, которые всегда приводятся на первых страницах в курсах общего языкознания или в курсах истории русского языка, что московский городской говор противопоставляется устной разговорной форме русского литературного языка. Различия между литературным языком и московским городским говором в области лексики, в словообразовании, в словоизменении по известным историко-лингвистическим причинам были незначительны еще в конце XIX века, но тем более в настоящее-то время эти различия стали минимальными.

Вот еще интересно привести высказывание о специфических признаках звукового строя московского говора Дмитрия Николаевича Ушакова в работе «Русская орфоэпия и ее задачи», это в сборнике «Русская речь» 1928 года⁶. Он говорит, что основные различия ― в произношении, потому что слишком мало единиц различались лексических или морфологических. И тут он переходит с одного определения на другое, для него видно, что термин «народный говор» и «просторечие» – это одно и то же. Как вы знаете, термин «просторечие» – он уже не совсем настоящий термин, потому что допускает разные толкования. Но в данном случае, когда в старой литературе встречается выражение «просторечие» вот в этом плане, – это реминисценция понятия «простой народ», а во всех современных словарях сказано, что «простой народ» – это устаревшее понятие, в применении к дореволюционному периоду развития общества. В общем, слово «просторечие» все понимают по-разному, но в данном случае Ушаков имел в виду просто тот народный говор, о котором сейчас речь и идет. Но когда мы говорим «произношение», надо процитировать одно место из этой же работы Ушакова, и вот почему. Он пишет: «Не надо смешивать язык в широком смысле с произношением, относить к произношению то, что к нему не относится. Например, жгет, у моей жене, рублев, склизко – это не особые, неправильные произношения слов: жжет, у моей жены, рублей, скользко и так далее, а просто это другие слова, которые не приняты в литературном языке, но существуют в говорах, между прочим и в московском просторечии... Правильному литературному языку можно научиться из книг, написанных и немосквичами, и из устной речи немосквичей, правильному же произношению можно научиться только путем знакомства с устной речью москвича». И вот тут вспоминается знаменитая пушкинская просвирня. «Пушкинская московская просвирня – безусловный образец, конечно, только произношения, а не литературного языка в целом, так как она, конечно, могла говорить и склизко, и другие не допускаемые в книжный язык слова и формы. Однако эти неправильные слова она произносила правильно, по-московски». Я напомню, что это хрестоматийный пример из Пушкина. У Пушкина так сказано: «...не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком»⁷. Тут Ушаков добавляет, что Пушкин имел в виду главным образом, по-видимому, чисто русские слова и выражения, сочные и меткие, которых часто не хватает книжной речи. Мне кажется, отсюда все-таки трудно исключить и понятие живого звучания.

Теперь о необходимости различать понятия орфоэпии и правильного произнесения. Мне приходится отступить, сделать, так сказать, нежелательный экскурс в сторону. У славистов есть понятие не только орфоэпия[19]19
  Произнесено: [о]рф[о]эпия.


[Закрыть], и ортофония[20]20
  Произнесено: [о]рт[о]фония.


[Закрыть], ну если сказать по-русски – орфофония[21]21
  Произнесено: [о]рф[о]фония.


[Закрыть], встречается неблагозвучное такое слово. Ну, это польское – ортофония[22]22
  Произнесено: [о]рт[о]фония.


[Закрыть]. Лингвисты время от времени об этом напоминают: вот Дмитрий Николаевич Ушаков давно уже об этом хлопотал, чтобы лингвисты не путали; у Григория Осиповича Винокура незадолго до смерти статья такая была⁸, Надия Александровна Янко-Триницкая писала об этом, чтобы не путали по плохой традиции, когда к фонетике неправильно относят фонемный состав слова, что на деле принадлежит области лексики и морфологии, а не собственно фонетике, не живому произношению. Так что в любом учебнике, в большинстве из них можно найти, что в число фонетических признаков часто ошибочно включается что? Ну, например, когда говорят о русских диалектах, говорят, что окончание третьего лица глагола т-мягкое в противоположность тому, что в других диалектах т-твердое. Или окончания прилагательных мужского рода, такого рода как тонкий – старое книжное и тонкой. Вот [к’ий] или [кəй] – тоже считается фонетикой совершенно ошибочно. Или наличие ж, корреспондирующей группе жд, в словах надежа и надежда считается современной фонетикой. Или вот окончания глаголов ходют или ходят, когда известно, что это взято из другого спряжения. Но это все Ушаков предлагал в свое время, постоянно и другие авторы напоминают, чтобы это не называли произношением. Ведь в этом аспекте примеры он идеть или он идет одинаково ортофоничны. Ведь согласные звуки [т] или [т’] в конце слова одинаково допустимы в аспекте звукового оформления слова. Ну, посмотрите, слово быть и быт есть[23]23
  Произнесено: е[с’].


[Закрыть], путь и пут, рать и рат, почему бы туда идеть и идет – вполне ортофонично. Но морфологический состав слова иной. Вот Дмитрий Николаевич Ушаков и говорит, что московский народный говор не этим отличается, а именно живым произношением. То есть, я считаю, можно так сказать, что для характеристики московского говора, фонетической в основном, нужно определение, показывающее специфику фонетического слова. А именно – живую вариативность гласных и согласных фонетического слова, обязательные позиционные и комбинаторные оттенки гласных и согласных, которые обусловлены ритмической структурой слова, местом его во фразе, фразовой интонацией. В этом аспекте, например, такие случаи, как произношение св[’a]той, т[’a]желый совершенно недопустимы, они противоречат живой тенденции оформления фонетического слова, поскольку, как в школе говорят, безударная буква я не читается как я. Это в школе говорят, и вполне лаконично сказано. Я должен напомнить, что для литературного языка такие произношения для полного стиля неправомерно, как мне кажется, допускал Щерба. Помните, вот в «Фонетике французского языка»⁹ у него есть пример русской транскрипции: «Я пам[’а]тник себе воздвиг нерукотворный», и там есть еще такого рода примеры буквенного произношения, которые не являются живой закономерностью языка.

Теперь после этих предварительных замечаний я хочу сказать вот о чем. Какова же история изучения московского говора? Сведения о речи коренного московского населения в специальную литературу поступали издавна и по двум линиям: в меньшей мере из этнографических очерков и статей в газетах и журналах XIX века. Очень[24]24
  Произнесено: очен.


[Закрыть] много интересного специфического материала здесь можно найти. Но в основном начиная с XVIII века, еще в трудах Ломоносова, в рукописной грамматике Барсова¹⁰ (она есть в библиотеке МГУ)[25]25
  Произнесено: [эмг’еу].


[Закрыть], в работах Тредиаковского и так далее можно найти сведения о специфических признаках московской речи как основы литературного языка. Причем правильный социологический аспект – признания приоритета московской речи – в этом отношении нередко заслонялся сентенциями об ее эстетических достоинствах: благозвучии высокой московской речи по сравнению с более серой, некрасивой диалектной речью, в частности речью низкой. Между прочим если вы у Даля проверите эти термины – это народные термины. «Говорить свысока» или «говорить низким говором» – это обозначает лишь речь акающую и противопоставленную ей речь окающую. Возможно, социологическая база этих определений была, когда они возникали, – речь «высокая» и речь «низкая», но по словоупотреблению данных терминов, показанных у того же Даля, можно видеть, что здесь, когда говорят «речь свысока» – это просто аканье. Ну, например, «к Смоленску еще более свысока говорят» – не может же быть, чтобы Даль считал, что к Смоленску ближе лучше говорят. Тут момент, конечно, не эстетический, а чисто такой вот лингвистический.

На рубеже XIX–XX века история русского литературного языка и русская диалектология сложились как отдельные дисциплины. И вот в этот период ряд авторов – Корш, Соболевский, позже Дурново, Ушаков, Шахматов и другие – без особых предварительных разысканий, исходя лишь из своего практического знания московской речи – буквально это вещь в себе: никто ее не видел, не знает, и в то же время все как-то знают и понимают интуитивно. И вот они без особых разысканий создают характеристики основных признаков, именно той ее разновидности, которая именовалась тогда языком образованной части московского населения, и они говорили о литературном языке. При этом упоминалось, что существует хотя и близкий, но другой тип московской речи, а именно – городской мещанский говор, говор низших слоев населения, говор необразованных классов. Причем слово «класс» тут нетерминологично, под этим подразумевались различные социальные группировки, сословные, профессиональные и так далее, речь которых заметно контрастировала с литературно обработанной нормой национального языка. И вот несмотря на неотстоявшуюся терминологию, все же можно понять, что в таких случаях речь идет о подлинно народном говоре, в тот период называемом иногда просторечием, в связи с понятием о простом народе, о простонародном языке.

Нужно еще упомянуть вкратце о работе Кошутича. Планомерным изучением московского говора был занят сербский ученый Кошутич, который лет за 10 до Великой октябрьской революции специально наблюдал и транскрибировал речь группы коренных москвичей, представителей интеллигенции старшего и младшего поколений. В результате была написана известная «Граматика руског jезика» (в 1916 году, по-моему, она вышла¹¹), где обширный фонетический раздел отражает не только специфику литературного произношения в московском изводе, так сказать, но и различия в речи двух поколений. Нам довелось слышать живую речь некоторых из этих испытуемых лет через тридцать после работы Кошутича и проверить точность транскрипции известного сербского фонетиста, который был на высоте своего мастерства. Одним из дикторов тогда был Дмитрий Николаевич Ушаков, которого я-то хорошо знал, он мой учитель был, речь которого, к счастью, оказалась зафиксированной, хотя и позже, в 30-х годах в граммофонной записи, я ее показывал года два назад здесь, но впоследствии эта запись была переведена на магнитофонную ленту. Значит, необходимые сравнения можно проводить и теперь. Кроме того, у нас есть возможность слышать живую речь членов семей тех дикторов, которые тогда были описаны Кошутичем в качестве «младых московлян». Я имею в виду семью Ушаковых, семью Щепкиных, профессор Щепкин.

Кстати, к вопросу о цензе происхождения диктора. К категории коренных «младых московлян» Кошутич причислил одного диктора, сына профессора Щепкина¹². Старшее наше поколение помнит и самого Щепкина, но его ныне здравствующая сестра¹³ в современной речи обнаруживает элементы южнорусского говора, я имею в виду речь Марфы Вячеславовны Щепкиной, работницы Исторического музея. Мы давно уже, лет десять назад, ходили в Исторический музей и записали ее лекцию о древних рукописях. И вот оказалось, что в ее современной речи обнаружились элементы южнорусского говора, которых, по ее словам, в молодости не отмечалось. Ну, я думаю, что здесь налицо реминисценции детской речи, ну, как возрастное явление, ее мать, давно скончавшаяся, была духовного звания и родилась в Рязанской губернии, как она рассказала. Вот в этом аспекте материал Кошутича требует проверки.

Теперь изучение московского говора в наше время. Вот оказывается, что широкое систематическое изучение московской городской речи впервые предпринято сектором современного русского языка нашего института¹⁴. Эта работа ведется много лет большим коллективом. Это исследование не закончено, первая часть его сдана в печать, другие две части находятся еще в работе. Это исследование обещает дать плодотворные результаты. Но задача этого сектора – записывать, изучать речь в очень широком диапазоне параллельных вариантов языковых систем, от наиболее отдаленных от литературного образца до разговорно-бытовой формы литературного языка. Я достаточно в курсе дела, как ведется работа, потому что работа ведется методом магнитофонной записи, а тут по линии техники у нас были контакты давно уже.

Эта заведомая неоднородность объекта наблюдения зависит от того, что современный срез языкового ландшафта большого города, как известно, представляет континуацию[26]26
  Произнесено: к[о]нтинюацию.


[Закрыть], продолжение, наследие, как бы сказать, многих линий развития городской речи Москвы дореволюционного периода. Причем речи различных социальных кругов городского населения. В связи с новыми качественными условиями развития национального языка в послеоктябрьский период эти линии смешивались, нередко теряли свои прежние отличительные черты, испытывали влияние вновь складывающегося языкового стандарта, а с другой стороны – не могли устоять от воздействия на систему и диалектной речи пришельцев – новых москвичей, которых сейчас в Москве вместе с их вторым поколением, уже московскими уроженцами, до 80–90%. Если вспомнить, что до революции Москва была тоже неоднородной и с текучим составом, было около полутора мильена только населения, а сейчас до семи мильенов, и безусловно, Москва пополнилась в таком гигантском масштабе за счет приезжих, а не путем естественного прироста. Но когда мы говорим о приезжих, вопрос касается тех иммиграционных волн, которые наполнили Москву в начале и середине 20-х годов и затем в конце 20-х и 30-х годах. Социология этого вопроса не разработана, имеется общее представление, что если эти массовые иммиграционные волны все-таки в основном были представлены населением крестьянским, то в первой волне было довольно сильно присутствие жителей областных и районных городов. Когда разрушены были экономические основы торгового капитала в русской провинции, интеллигенция массово хлынула в центр. Это было начало 20-х годов, безусловно, большие сдвиги русский литературный язык тогда уже впервые получил. Колонизация Москвы, если можно сказать, конца 20–30-х годов – в основном крестьянская.

Предмет моего изучения по сравнению с предметом изучения сектора современного русского языка несколько сужен. Из всех разновидностей современной речи, которые можно сейчас наблюдать в Москве, я останавливаюсь на устно-разговорной речи определенных слоев коренного московского населения, наиболее противопоставленной разговорной форме литературного языка. Эта речь сохраняет преемственность дореволюционного мещанского московского говора и, несмотря на утрату многих специфических признаков, некогда отделявших ее от генетически близкого ей литературного языка, может еще относиться к самостоятельному языковому подразделению. Большое количество моментов совпадения московского городского говора с литературным языком показывает, насколько трудно выделить контур данного говора, но вовсе не снимает самой задачи. Ведь ее решение необходимо, поскольку пресловутый московский говор, претерпевший в новых исторических условиях качественное изменение, все еще репрезентирует[27]27
  Произнесено: [рэпрэзэ]нтирует.


[Закрыть] во многих отношениях облик той стадии своего развития, который некогда изучали языковеды при разыскании источников возникновения русского литературного языка и который имели возможность наблюдать литераторы и драматурги, оставившие нам в своих произведениях яркие картины московского быта прошлого века. Я тут вспоминаю не только одного Островского. И вот как вещь в себе московский городской говор практически многим известен. По крайней мере в театральной практике его применение как стилистическая окраска роли бывает безошибочно точным и в то же время интуитивным, поскольку никакие пособия по сценической речи не излагают с необходимой подробностью правил старого народного московского произношения. Ну, в частности, с его растяжкой на предударных гласных, с характерной ритмикой и так далее. Интересный момент мне пришлось в жизни наблюдать. Я был на клубном спектакле при одной крупной фабрике, ставили «Бедность не порок» – пьеса, которая очень давно нигде не идет. Там был не очень удачливый режиссер, который по правилам речи ничего не мог сказать, тем более сам он не владел правильным литературным произношением. И вот оказалось, вы помните, там показана купеческая среда, святки, девушки приходят, по старому такому патриархальному купеческому быту поют подблюдные песни и так далее. И вот девушки, они ткачихи, ну, с образованием там пяти-шести классов, конечно, которые ни в каких тонкостях, закономерностях литературного языка и московского народного говора не разбирались. Вдруг меня поразило, что они произносят реплики своей роли с такой растяжкой, с такой интонацией, которая как раз и соответствует моему представлению о московском народном говоре. Я когда стал спрашивать: «Почему вы так странно говорите», – вот образцы такой записи я вам покажу, у меня магнитофонные записи есть. – «Почему вы так растягиваете[28]28
  Произнесено: растя[гə]ваете.


[Закрыть], странные какие-то ударения делаете, вы же так не произносите в живой речи?». Они говорят: «Так нужно». Они мне ответили: «Так говорят по-простому здесь». Я говорю: «Ну что значит по-простому? Какая-нибудь из колхоза приехала, будет по-деревенски говорить?» – «Нет-нет, так говорят замоскворецкие купчихи». Я говорю: «А вы же никогда и не видали купчих-то, тем более замоскворецких!» – «Нет, мы знаем, как надо». Вот они уперлись, что они знают как, но не могли мне показать источника своего знания. И вот характерно, когда мне приходится на занятиях показывать образцы московского народного говора, я встречаю массовое понимание. Какая-то улыбка, и говорят: «А, мы знаем в чем дело, как смешно, по-старинному, это вот так вот было, сейчас так нету». Значит, какое-то представление об этом есть.

Но в учебниках сценической речи ничего этого не сказано и не может быть, я знаю их, потому что некоторые из них писались, так сказать, с ведома нашей лаборатории. Вот известные авторы Промптова, Козлянинова, они работали у нас в лаборатории, и вот в ГИТИСе они излагали этот материал, который у нас они прослушивали и интерпретировали его. Кто видел спектакль «Валентин и Валентина»? Мы параллельно смотрели это в двух театрах: в театре «Современнике» и во МХАТе, мне удалось во МХАТе посмотреть. И меня поразило, что там ведь конфликт какой, что в интеллигентской семье дочка, а в семье, где мать проводница поезда, – сын. И вот не позволяют им жениться в современных условиях. Видно, этот спектакль очень долго редактировался и задерживался, наверное, шли дебаты[29]29
  Произнесено: [дэ]баты.


[Закрыть] в соответствующих организациях, стоит ли в нашу эпоху открывать такие проблемы, которые существуют. Между прочим, эта интеллигентская семья, там по высказыванию («Мы сами не княжеского происхождения») видно, это первое или второе поколение из народа, интеллигенция. А там не интеллигентная современная московская семья. И вот интересно, что говорят стандартным литературным разговорным языком все, и главное – молодежь, представители этих двух антагонистических, как бы сказать, в лингвистическом плане семей, говорят одинаково. Но мать Валентина дает какие-то краски, которые, как говорится, «вот вьется, а в руки не дается». Что-то такое другое, что по старой терминологии можно было бы назвать простонародным, а вот попробуйте-ка подобрать термин теперь! Как назвать этот тип произнесения? Современная городская социология совершенно не разработана в этом аспекте, и хотя мы все знаем, о чем идет речь, мы не знаем, как это назвать, потому что терминология старая изжила сама себя, она получила новое социальное содержание и уже не покрывает всего понятия, и не знаем, как быть. А понятие об этом существует.

Вот я говорю о том, что такое московский народный говор в моем представлении. И если в момент своего возникновения когда-то московский городской говор и был четко приурочен к городским низам, к определенной общественной группе населения в качестве основного средства речевого общения, то впоследствии он, видимо, получил расширение социальной сферы своего применения. Как иллюстрации можно вспомнить простонародную речь, которой отличалась в высшем свете московская аристократка Ахросимова в «Войне и мире», мне тут помогли вспомнить ее фамилию. Безусловно, этот говор продолжительное время влиял и на формирование литературного языка, вспомните тут о пушкинской просвирне. Да, мне встречалось и такое, что вот в студенческой среде не понимают, что такое просвирня. Я студентам посильно объяснил, что такое просвирня, исходя не из этимологии этого слова, а в образном значении, что это кумушка, сваха, краснобайка московская. Ну, вот это в переносном смысле, а не буквально: та женщина, которая печет просфоры¹⁵ при церкви.

Конечно, в настоящее время в числе носителей изучаемого говора можно найти представителей различных слоев общества, в том числе и интеллигенции и новой, и старой формации. Поэтому социальный базис старый, что это мещанский говор, он уже даже и в старом бы аспекте не годился в данном случае. Но чтобы все-таки удостовериться в типичности изучаемого материала, последний приходилось собирать в определенной этнографической среде, минимально связанной с практикой употребления литературного языка и на фактах своей лингвистической биографии показывающей, что здесь живет континуация, продолжение московского говора, который в дореволюционную эпоху квалифицировался как говор простого народа. Чтобы представить историческую перспективу развития московского говора, следует коснуться условий существования кругов его носителей в этнографическом плане и в таком несколько историческом плане.

Сравним Москву с самого начала ее возникновения и Москву современную. И образно выражаясь, можно сказать, что старый народный мещанский говор от современного народного говора так же отличается, как вот эти две карты друг от друга. Можно подойти и разглядеть, вы узнаете эти районы, вот видите леса и болота на периферии, а сейчас леса новостроек, я сам живу там. Вот этнографическая структура говора, которую надо знать. Не обязательно коренным москвичом надо быть, чтобы все-таки знать место, где мы живем, в плане исторической этнографии. Я думаю, что я могу так быстро кое-что нарисовать [рисует на доске].

Вот предположим, это вот территория Москвы, вот это Дорогомилово, вот это Хамовники, вот это Замоскворечье, и потом идет Симоново и так далее. Ну Кремль ― треугольник, первый посад, который позднее вырос в Китай-город. Потом позже Белый город по Бульварному кольцу, вот это линия бульвара, Камер-Коллежский вал на пересечении… Как говорили, Петербург строили, а Москва строилась. Много такого самодеятельного всего было в Москве, и объяснялось это, конечно, историческими причинами. Купечество, как вы знаете, это Замоскворечье. Купечество таганское ― оно посерее. Рабочее население жалось на окраинах, где сосредоточились промышленные предприятия. Ткацкие фабрики – Трехгорная мануфактура и так далее, Черкизово, Семенка – это все ткацкое, а машиностроительные – это где более квалифицированный пролетариат, это вот Симоновское…

И вот слабо развитый общественный строй даже способствовал тому, что место жительства населения могло служить местом его работ. Мещанское ремесленное население было рассеяно по всему городу, во-первых, в районе Трубной, это исконно ремесленные такие территории, затем специализации: Марьина Роща – это башмачники, сапожники, с этой территорией неспроста связано московское старообрядчество, которое, как вы знаете, имело определенную топографическую весомость, сосредоточено было в восточной части население, а не там, где более интеллигентная, так сказать, просвещенная часть общества жила. Под какие влияния мог попадать московский народный говор, который, с одной стороны, питался народным говором, с другой стороны, опирался на литературный язык?

Теперь мне хотелось бы несколько подробнее сказать о мещанах как этнографической группе в Москве, потому что, когда язык складывался, особенно в начале ХХ века, тогда он оправдывал термин «мещанский говор». Но вообще мне представляется, что как этнографическая группа она не соответствовала в целом понятию сословия мещанского, потому что она включала в себя население, принадлежавшее сословию купечества, духовенства и другим. По этнографическим описаниям XIX века замечается большое сходство в быте и языке. Вот эта языковая база населения этого что из себя представляла? Это с семьями своими мелкие ремесленники, кустари, мелкие торговцы, огородники на окраинах города, ведь Лужники на нашей памяти застроились, там же огородники жили. Служащие торговых предприятий, мелкое чиновничество, представители духовного звания, частично – рабочие на фабриках и в более-менее крупных мастерских. Тут я подчеркиваю[30]30
  Произнесено: подчер[кə]ваю.


[Закрыть]: не рабочие в Москве, ведь по паспорту рабочие тоже были мещане. Но основные рабочие массы в Москве были тесно связаны происхождением и в бытовом отношении с крестьянством, поэтому для рабочих прошлого века и начала ХХ века, да и теперь типична речь со следами сохранения или с подлинным сохранением диалектных особенностей. Я, к сожалению, не захватил, у меня в лаборатории есть фотографии начала 20-х годов, где сняты, видимо, рабочие Трехгорной мануфактуры. Это сидят старые женщины в платочках, некоторые из них заколоты булавками, то есть значит старообрядки, не узлом, а булавкой. Это совершенно крестьянская среда, даже по внешнему облику, эта фотография у меня в лаборатории есть. Москва – ситцевая столица со специфическим составом рабочих, женский труд, это не Ленинград металлургический с его Обуховским и так далее заводами. Представьте себе, что в Москве фабрики останавливались на Петра и Павла, ткацкие, на Петровки, на покос. Эту картину я видал в 39–40-м году в Наро-Фоминске, я там в округе собирал материал для диссертации¹⁶. Фабрика в Наро-Фоминске останавливалась на покос тоже на две недели. Значит, насколько быт крестьянский тесно был связан с бытом тогдашнего города. Конечно, когда мы говорим «язык, речь рабочей окраины», надо с большой осторожностью относиться вот к этому определению – рабочая окраина, потому что в большинстве своем их речь была связана с диалектной стихией.