Текст книги "Вверх по реке времени. Российские школьники об истории XX века. Сборник работ стипендиатов Фонда Михаила Прохорова – лауреатов Всероссийского исторического конкурса старшеклассников «Человек в истории. Россия – XX век»"

Наверное, нигде, как в Кронштадте, полиция не была столь бесправна. Силы блюстителей порядка были слишком малы. Моряки как бы играли с полицией, дразнили ее и в порядке развлечения убегали от полицейских. Но все это продолжалось до тех пор, пока сами городовые не переходили грань. В противном случае пощады не было. Савватеев рассказывает такую историю. Компания матросов шла по улице, громко разговаривая и напевая. На одернувшего их полицейского никто не обратил ни малейшего внимания. Тот подбежал и потребовал замолчать. А в ответ услышал: «Отойди, китайская свинья!» Возмущенный полицейский начал свистеть: звать на помощь товарищей. По мнению моряков, это было уже слишком. Полицейского скрутили и изрядно побили. Все его знаки отличия были сорваны, шашка переломана пополам. Из отобранного револьвера был сделан победный салют в воздух. В итоге городовой был увезен в госпиталь, а матросы при одобрении собравшейся публики ушли своей дорогой.

^{Минный машинист Н. Савватеев с другом-сослуживцем Рудковым, 1903}

^{Николай Афанасьевич Толстошеин}

^{Кисель-Загарянский}

^{Матрос Николай Савватеев, 1898, архив В.Н. Вохмянина}

^{Броненосец «Апраксин»}

^{Памятная открытка в годовщину гибели адмирала С.О. Макарова, архив Н.К. Медведевских}

^{Николай Афанасьевич Толстошеин}

^{Машинист линкора «Слава омутнинец» Илья Кузнецов, 1910-е, архив Н.К. Медведевских}

^{Контр-адмирал Н.И. Небогатов, командир 3-й тихоокеанской эскадры}

^{Вырезка из газеты, которую всю жизнь хранил Н.М. Савватеев; архив В.Н. Вохмянина}

^{Броненосец «Сенявин»}

Заметным явлением в жизни города было проживание здесь известного на всю Россию протоиерея Иоанна Кронштадтского (Ивана Ильича Сергиева). Всю жизнь прослужив в кронштадтском Андреевском соборе, он снискал огромную известность как благотворитель и молитвенник за больных. Со всех концов России «в различных обмундированиях, кафтанах, поддевках, с котомочками» к Иоанну стекались паломники в надежде получить от него благословление. У Андреевского собора они бродили толпами. Но не только они не давали проходу известному протоиерею. Не менее упорно с требованием подаяния Иоанна осаждали босяки и ночлежники Кронштадта. «Иоанну без охраны жандармов нельзя было ни пройти, ни проехать», – свидетельствует Савватеев. Еще при жизни на Иоанна Кронштадтского в России смотрели как на святого чудотворца. Но нет пророка в своем отечестве. «Кронштадт и матросы были иного чувства», – многозначительно замечает Николай Савватеев.

Что хотел сказать этим омутнинский балтиец, нам трудно судить. Остается лишь предполагать, что особого религиозного чувства у моряков не было. На каждом корабле был свой священник, утром и вечером систематически пелись молитвы, даже во время плавания велись богослужения, моряки ходили на исповедь, но это в глазах матросов было своего рода обязаловкой. Говели немногие, а религиозные праздники переходили в самую откровенную пьянку и разгул. В 1902 году именно на Пасху в Кронштадте произошла страшная драка моряков с солдатами, приведшая к многочисленным человеческим жертвам. Остановить побоище смог только адмирал Макаров.

Адмирал Сергей Осипович Макаров был не только начальником Кронштадтского порта. Из дневников Савватеева видно, что Макаров – живая легенда Кронштадта. Для матросов это своего рода флотский символ, который они наделяли чертами идеального офицера. Слухом о его подвигах полнились корабли и флотские экипажи. Как правило, моряки прославленного адмирала видели издали и в прямой контакт с ним не вступали. Николай Савватеев впервые увидел Макарова в марте 1899 года, когда тот вел с постройки ледокол «Ермак». Адмирал, «белобородый, в штатском платье», стоял на мостике. Приход первого мощного ледокола стал событием для российского флота того времени. Толпилась многочисленная публика, стояли сотни извозчиков. По-видимому, больше Савватеев Макарова не встречал, однако его присутствие ощущал постоянно. Макаров и Кронштадт начала XX века были неотделимы. Как и многие моряки, Николай с надеждой следил за отъездом адмирала на театр боевых действий в Порт-Артур. Все ожидали чуда, но чуда не произошло. Вместо этого последовала быстрая гибель адмирала. В этом усмотрели нечто мистическое. Тем более что опытный флотоводец, страхуясь, со своим флагом находился то на одном, то на другом корабле, а море впереди себя тралил, чтобы не подорваться на мине. Но именно от мины он и погиб вместе со всей командой (около 700 человек). Практически мгновенно. Море выбросило только пальто Макарова. Оно было подобрано крейсером «Гайдеман», и, по словам Савватеева, матросы «целовали подол пальто, как святыню». «Смерть адмирала Макарова, – пишет он, – потрясла матросов. Сразу пошел разговор между этою братиею: „Конец Порт-Артуру“. И не поможет награда иерусалимского патриарха наместнику Алексееву… крест с частицею древа Животворящего Креста Господня».

Таковым видел Кронштадт начала XX века Николай Савватеев. По-видимому, таким же он был в глазах других матросов того времени.

«ДРАКОНЫ» В ОФИЦЕРСКОЙ ФОРМЕ

Федор Раскольников в книге «Кронштадт и Питер» вспоминает свою встречу с И.А. Буниным, которая произошла весной 1917 года. Сидя на оттоманке с поджатыми ногами, писатель засыпал редактора кронштадтского «Голоса правды» вопросами, и главный из них был: «Правда ли на улицах Кронштадта матросы убивают каждого попавшегося офицера?»

«Тоном, не допускающим никаких возражений, я опроверг все эти буржуазные наветы», – пишет Федор Федорович. Но в другом месте книги он сообщает, что по официальным сведениям в первые дни Февральской революции матросами были убиты 36 морских и сухопутных офицеров, многие были арестованы.

В действительности масштабы стихийных матросских расправ на Балтике были куда значительнее. В той же книге Ф.Ф. Раскольникова в шестой редакционной сноске первой главы читаем: «Всего на Балтийском флоте было расстреляно в ходе восстания 120 офицеров и чиновников, арестовано свыше 600 человек».

Балтийский флот был обезглавлен. Возникший в конце апреля 1917 года Центральный комитет Балтийского флота (Центробалт) объединил все флотские комитеты и, по сути, взял власть на флоте в свои руки. Руководство флота во главе с контр-адмиралом Вердеревским выполняло свои обязанности чисто формально. В результате Балтийский флот перестал играть роль боевой силы. Такова была цена матросской ненависти к офицерскому составу.

Дневники Н.М. Савватеева позволяют говорить о том, что ненависть матросов к офицерству зрела уже давно. Однако, читая дневники и разбирая взаимоотношения руководящего и подчиненного состава, трудно найти ответ на вопрос: в чем «провинились» морские офицеры перед своими моряками в начале XX века?

Одним из первых офицеров, с которым столкнулся молодой матрос, был Плаксин, командир 2-го флотского экипажа, в котором состояли тогда моряки «Сенявина». Это был уже немолодой человек среднего роста, с седой бородой и тонким голосом. Плаксин считал своим долгом хорошо накормить команду. Во время обеда приходил в столовую, садился у котла, размешивал до дна суп, а затем, передавая поварешку коку, говорил: «Вот, так наливай». Савватеев отмечает, что Второй экипаж считался лучшим по Кронштадту по части пищи.

Будучи учеником минной школы, Николай Савватеев оказался на учебном судне «Двина», командиром которой был капитан 2-го ранга В.И. Пароменский. Он считался лучшим минным офицером Балтийского флота того времени. Пароменский был гуманным командиром. Он наставлял молодых матросов постоянно углублять свою специальность, быть опрятными и порядочными.

По окончании двухлетней минной школы Савватеев оказался на «Сенявине», командиром которого стал тогда капитан 1-го ранга Мордович, переведенный с крейсера «Лейтенант Ильин». Его также считали гуманным и добрым.

С 1901 года сенявинцев перевели в 6-й флотский экипаж, которым командовал капитан 1-го ранга Коссович. Его порядки матросам «Сенявина» сразу же не понравились. Здесь при входе в столовую каждый получал по куску хлеба, съев который мог попросить еще. «Что мы, нищие что ли? – сразу же отреагировали моряки. – Десять раз вскакивать из-за стола – просить милостыню!» И тут же направились в канцелярию. В результате хлеб появился на столах.

По дневникам видно, что с откровенно плохими офицерами, «драконами», за годы службы Николай Савватеев практически не сталкивался, а только слышал о них из рассказов других. Скорее всего, это можно объяснить тем, что он был образцовым матросом, четко выполнявшим свое дело, не допускавшим ни вольностей, ни пьянства. Поводов к столкновениям с офицерами у него не было. Тем не менее, следуя общему матросскому настроению, Савватеев держится отрицательной характеристики офицерства. Много у него рассуждений о деспотизме начальства, его бесчеловечности. Особенно достается командующему эскадрой адмиралу Рожественскому и старшему офицеру броненосца «Кремль» лейтенанту Курошу.

От матросов флагманского корабля сенявинцы знали, что Рожественский, несмотря на свое высокое положение, сам берется управлять стрельбой на корабле. И тут уж пощады не жди. За недолеты суровый адмирал «щедро награждает подзатыльниками», «не брезгует сходить по зубам», «прочищает перепонки ушей», «орет, топает ногами, буйствует хуже всякого мужика». Скидки на природную горячность этого адмирала не проходили. Злодей, да и только. Из дневников видно, что разговоры о зверствах адмирала – одна из излюбленных тем разговоров у матросов. От осуждения Рожественского переходили к обобщениям: «.. все они таковы. И другие офицеры в сущности такие же деспоты. Господа-угнетатели. Живут потом и кровью простых моряков, которых гнут в три дуги» и т. п.

Именно разговорами-пересудами поддерживался огонь ненависти к господам и офицерству вообще. И эта ненависть воплощалась в реальные действия. Савватеев описывает трагический случай, который произошел прямо у него на глазах накануне Цусимского похода. Произошло это 15 января 1905 года на Ревельском рейде, когда 30 моряков (в том числе Николай) вернулись на корабль из мастерских. Ужин давно кончился, а вахтенный офицер мичман Вильгельме забыл предупредить кока оставить 30 порций для них. Ввалившиеся на камбуз 30 моряков обнаружили там только «кашичку». Вызванный вахтенный офицер Вильгельме вместо того, чтобы извиниться перед моряками за забывчивость, заявил, что на камбузе есть ужин. «Но там только одна кашичка!» – повысили тон моряки. «Ну и жрите!» – отрезал мичман. «Жри сам!» – огрызнулся один из матросов. Вильгельме подошел к нему и, сорвав бескозырку, поднес ее к лампочке, чтобы запомнить имя матроса. В ответ тот, схватив нож, нанес офицеру несколько ударов, смертельно ранив его.

Этот матрос уже отслужил положенный срок, но вместо демобилизации вынужден был принять участие в походе. Поэтому моряки винили Вильгельмса, который не захотел этого понять. Однако Савватеева поразило поведение родителей потерпевшего. У постели умирающего мать укоряла сына, указывая на отца – капитана 1-го ранга, который «состарился, но не позволял себе того, за что ты умираешь». «Вини себя», – говорила она. В дальнейшем Савватеев узнал, что родители подали прошение на высочайшее имя, чтобы убийца их сына был помилован.

Цусимский поход, бой, сдача в плен дали Савватееву богатый материал для размышлений. В японском плену Николай как бы заново открывал для себя и матросов, и офицеров. Плен отбывали в разных местах. Савватеев видел, как матросы, в условиях хорошего содержания стали просто-напросто распускаться, становясь все более наглыми и требовательными. «Наши были неблагодарны», – отмечал он, и эта мысль красной нитью проходит через все записи, сделанные Николаем Макаровичем в японском плену. С другой стороны, офицеры «Сенявина», находясь в другом месте, сохранили теплые чувства к своим подопечным. Они собрали деньги для команды, добились встречи. Командир «Сенявина» Григорьев от себя лично выделил деньги, чтобы каждый матрос его корабля (всего 361 человек) выпил по чарке рома за скорое возвращение на родину.

Через всю жизнь пронес Николай Савватеев благодарную память о командире 3-й Тихоокеанской эскадры адмирале Николае Ивановиче Небогатове, который во избежание кровопролития приказал «Сенявину» и еще трем кораблям сдаться японцам. Не думая ни о себе, ни о своей карьере, Небогатов сохранил жизнь сотням моряков. Как видно из коллективного письменного послания, адресованного адмиралу Небогатову, это чувство благодарности жило и в других матросах.

Вчитываясь в дневники Савватеева, понимаешь, что морское офицерство начала XX века вовсе не было плохим. Скорее наоборот. Имя «драконов» оно получило незаслуженно. Но волею судьбы именно офицерство было принесено в жертву господствующему тогда настроению ненависти к власть имущим. Тому самому настроению, которое и предопределило в дальнейшем неслыханное жертвоприношение, называемое Русской Революцией.

МАТРОССКИЙ КОЛЛЕКТИВ

Неудивительно, что именно моряки сыграли едва ли не решающую роль в период «триумфального шествия советской власти». С другой стороны, не менее известна склонность балтийских матросов к анархизму, их нежелание подчиняться какой-либо власти. Именно анархистскими настроениями объясняется роспуск Центробалта весной 1918 года. Решительность и жестокость большевиков при подавлении Кронштадтского восстания, по-видимому, также можно объяснить их стремлением покончить с любыми проявлениями анархистских настроений. Многое позволяют нам увидеть дневники Н.М. Савватеева.

Молодой матрос с Омутнинского завода отмечал презрение моряков к любому чинопочитанию. Привычка тянуться перед командирами осуждалась и считалась уделом сухопутных солдат. Туже мысль внушал молодому матросу и его шеф («дядька») Артем Воробье в, к которому он был приставлен: «.. держи себя просто, – поучал он, – перед матросами не тянись. Чувствуй себя свободно… Начальству же отвечай „есть“, „никак нет“, „так точно“… Наша служба не армейская. Нам исполнять такие ненужные церемонии некогда. Наше начальство тоже в большинстве не требовательное. Козырнул и ладно…»

Презрение к тем, кто требует подчинения, у матросов закрепилось в обидных прозвищах: «петух», «дракон», «крюк», «акула» и т. п. Удивило молодого моряка и отсутствие почтения к высшей власти. Так, после первой бани матросы посоветовали Савватееву и его товарищам сжечь старую одежду, дабы избавиться от «столичных гостей», как они в шутку называли вшей. При этом моряки не без иронии добавляли: «Они у нас не водятся и не в моде. Их резиденция в столице, близ царя. Они новобранцев провожают до места по назначению Его Величества…»

Дневники Савватеева свидетельствуют о том, что пьянство балтийских моряков на берегу в начале XX века – обычное явление. Особенно повальным оно стало накануне Цусимского похода, когда пьяных матросов на борт приходилось поднимать «на талях». Разгульное поведение шло бок о бок с преступлениями моряков, из-за чего они попадали в «разряд штрафованных». Ф.Ф. Раскольников упоминает об этом в подтверждение «беспощадно жестокого режима палки и кнута», который, дескать, царил во флоте до 1917 года. Савватеев менее категоричен и, думаю, более близок к истине. «Они, – пишет он о «штрафованных», – люди презренные, бесправные, опасная шпана и больше обитают в сводных ротах, в плаванье почти не берутся… Матросы попадают в разряд штрафованных за разные причины: воровство, драки, за промот казенного обмундирования. Их отдают под суд, они отсиживают в тюрьме и после тюрьмы получают „высокое“ звание разряда штрафованных („шпана“)». «Они настолько отпущают себя низко, пьют что попало, пропивают, воруют у собратии чего попало. Не бракуют и сырое белье с вешал. Все несут на „Козье болото“. На них всегда одно и то же грязное рабочее платье».

Именно к этой категории моряков применялись телесные наказания. С ними, опасаясь получить отпор, старалось не вступать в конфликт начальство. Из-за тюремных заключений их служба затягивалась. Чтобы избежать увеличения срока службы, эта категория матросов (а их, судя по всему, было немало!) придумала следующую хитрость. Когда суд приговаривал матроса к тюремному заключению, тот начинал всячески оскорблять судей. Тогда суд «не сходя с места» заменял тюрьму дисциплинарным батальоном. Это матросу и было нужно. Отбывание «дисбата», более суровое, чем тюрьма, засчитывалось в срок службы. Из немногих служивших с Савватеевым его земляков в «разряд штрафованных» попали A.B. Корепанов и М.В. Чадаев. С.Н. Шутов, сначала служивший при командире строящейся «Авроры» вестовым, за пьянство был переведен в Одессу на броненосец «Александр I». «Красный революционный матрос» омутнинец Епимах Жданов, работавший в 1940-1950-х годах на силовой электростанции, запомнился сослуживцам своими рассказами о революции в Петрограде в октябре 1917-го. Так вот, самым запоминающимся в этих рассказах было то, как они с братьями-матросами, сменившись с патрулирования, направлялись в подвалы особняков в поисках спиртного.

Это наводит на мысль, что слова Раскольникова, будто «анархизм во флоте почти никакого влияния не имел», следует принимать с большой оговоркой. Действительно, подавляющему числу матросов не было никакого дела до анархизма идейного, теоретического. Однако по стилю жизни вне корабля, по обращению с начальством и властями их вполне можно причислить к стихийным анархистам. С ними никогда бы не смогли примириться большевики, провозгласившие своей целью установление диктатуры пролетариата.

Но стихийный анархизм – это лишь одна, не корабельная, а значит, и не главная черта балтийского матроса.

Морской флот держался на четкости и слаженности коллективных действий матросов, доводившихся до автоматизма. В этом убеждаешься на многих примерах, приводимых Савватеевым. Особенно впечатляет рассказ о том, как матросы мыли («скачивали») палубу. Происходило это сразу после завтрака, когда они, засучив рукава и задрав выше колен штанины брюк, брали соответствующий инструмент и становились рядами: «Впереди шли пипки пожарных рукавов – поливали палубу. За скачиванием шли вприсядку – терли голиками [вениками]. За ними снова поливали палубу, сгоняли воду голиками. За голиками идут матросы с узенькими деревянными лопатками – лопатят палубу. За лопатками идут швабры… Временами палубу трут камнями, смочив ее, посыпают морским песком. Вставая на колени рядами, камнями трут по песку, подвигаясь вперед. За камнями идут голики, за голиками – скачивание. За скачиванием – лопаты. За лопатами – швабры. И – конец палубе».

На корабле от матросов требовались небывалая расторопность и беспрекословное выполнение всех приказов, правил и предписаний. Впрочем, не только они были определяющими. На корабле царил некий общий ритм, которому подчинялись абсолютно все и который не оставлял место какому-либо личному произволу. Корабль напоминал живой единый организм, внутри которого происходило постоянное движение. Задачей матроса было угодить в это движение, не выбиться из ритма. Перед сном барабаны били «на молитву», по окончании которой вахтенный начальник командовал: «На кройс. Койки брать». И тут начиналось! Как ошпаренные, матросы неслись к рострам. Оттуда, сверху, выкрикивались номера и летели койки. Схватив их, матросы неслись вниз, на жилую палубу. Койки быстро расправлялись, фиксировались распорками, закреплялись веревками и подтягивались под потолок. Там, под потолком, как в люльке, матросы и спали, пока утренняя дудка не свистала: «Вставай, довольно спать. Койки вязать!» И тогда снова начиналась беготня. «Из-под навесных коек, как мертвецы из гробов, торопливо выскакивали матросы. Быстро одевались и быстро вязали койки… Через пять минут вновь свистала дудка: „Койки наверх. Умываться“. Матросы, держась правых сторон трапов, стремглав неслись с койками на плечах. Навстречу им, еще быстрее спускались матросы вниз – умываться».

Можно уверенно сказать, что на корабле царил суровый, порой жестокий коллективизм. Именно он, а не распоряжения офицеров, имел определяющее значение. Каждый должен был делать то, что делают все, и делать так, как делают все. Этот дух коллектива вселял в моряков решимость хладнокровно и безропотно переносить холод и жару, штормы и качку, есть червивые сухари и солонину, пить опресненную воду. Наказание принималось матросом безропотно, если оно было расплатой за уклонение от того, что делают все его товарищи. Видимо, поэтому у моряков не возникало сочувствия ни к «разряду штрафованных», ни к другим наказуемым. Они нарушили закон коллектива и должны поплатиться.

С наказаниями молодых матросов знакомили сразу же. Савватеев описывает, как уже в первые дни их повели смотреть порку розгами. Их с товарищами привели в специальную каморку, в которую завели провинившегося. Последний, «обнажив свое сиденье», ложился вниз лицом. Два матроса держали его за голову и ноги, а третий стегал розгами. Находившийся тут же ротный командир отсчитывал удары: «…48, 49, 50. Довольно». Врач, обязательно присутствующий при экзекуции, щупал пульс. Поразило поведение наказуемого, который, хотя и содрогался всем телом, но не издал ни единого звука, что-то закусив зубами.

Таким образом, как член большого коллектива, балтийский матрос вне корабля позволял себе расслабиться, любил «покачать права», погулять и подраться. Но на корабле тот же матрос становился совершенно другим: проявлял чудеса исполнительности и стойкости, был дисциплинированным и послушанным. Корабельный коллектив матросов представлял из себя сплоченный монолит, единую команду. Последнее обстоятельство, на наш взгляд, и сыграло решающую роль в дни Октябрьского переворота, приведшего к власти партию большевиков во главе с В.И. Лениным.

Именно моряки стали той решающей военной силой, которая обеспечила большевикам взятие власти в октябре 1917 года. Пройдет чуть более двух месяцев, и опять же матросы, перекрыв все подходы к Таврическому дворцу, разгонят всенародно избранных депутатов Учредительного собрания, чем еще больше упрочат власть Совета народных комиссаров во главе с Лениным. Случайна ли столь значительная роль моряков в судьбе Октябрьской революции? Дневники Савватеева свидетельствуют: нет, не случайна. Более того, из записей Савватеева видно, что моряки еще задолго до 1917 года ждали своего «звездного часа». Ждали и дождались.

Определяющим для них было презрение к любому чинопочитанию и к любым государственным авторитетам. На этой основе ненависть к власть имущим еще больше окрепла. Именно она предопределила тот бунтарский дух, который поставил моряков в первые ряды революции 1917 года. Он же определял их настрой вплоть до 1921 года.

Отечеством их был Кронштадт. С ним моряков связывало очень многое, начиная с ленточки на бескозырке и кончая специфическим укладом мысли. Там было их сердце, туда рвалась их душа. Однако новой власти подобный «сентиментализм» был чужд. Для партийного руководства Кронштадт был не более чем «портом», «базой», «местом дислокации», то есть имел чисто функциональное значение. Стремясь к наведению дисциплины в масштабах всей страны, оно не могло более мириться с местом, где хозяевами были не они. Парадокс, но судьба Кронштадта была решена в том же 1917 году, и нужен был только удобный момент, чтобы покончить с этим рассадником свободы.

После 1921 года Кронштадт уже совсем не тот, чем он был при Савватееве. Тот Кронштадт, каким застал его Николай Макарович, стал достоянием истории. Вместе с ним ушел в прошлое и тот неповторимый тип балтийского моряка, к которому принадлежал и сам автор дневников.