Текст книги "Блокада Ленинграда. Народная книга памяти"

«Цигельмайер рассказывал мне, что они точно знали, сколько осталось у нас продовольствия, сколько людей в Ленинграде (это я цитирую два абзаца из „Блокадной книги“ А. Адамовича и Д. Гранина), правда, он сделал ошибку, я потом ему сказал, что у нас положение было еще хуже. Вы не учли, сколько с армией пришло населения из Ленинградской, Новгородской и других областей. Цигельмайер изумлялся и все меня спрашивал: „Как же вы выдержали? Как вы выдержали?! Как вы могли? Это совершенно невозможно! Я писал справку, что люди на таком пайке физически не могут жить. И поэтому не стоит рисковать немецкими солдатами. Ленинградцы сами умрут, только не надо выпускать ни одного человека через фронт. Пускай их останется там больше, тогда они скорее умрут, и мы войдем в город совершенно свободно, не потеряв ни одного немецкого солдата“. Потом он еще говорил: „Я все-таки старый пищевик. Я не понимаю, что за чудо у вас там произошло?“

Цигельмайер не понимал, в чем он просчитался. Он не мог объяснить генеральному штабу, почему его расчеты не оправдываются. Почему, уничтожая нас планомерно и методично, с немецким хладнокровием и педантизмом, уничтожая не только огнем, но и голодом, враги так и не смогли покорить Ленинград, не смогли сломить дух его жителей и защитников».

А обстрелы продолжались. Велись круглосуточно, начинаясь утром с восьми, а вечером – с 19.30. По началу воя сирены можно было сверять время. Тревоги длились по шесть часов, немцы буквально перемалывали город.

Фронтовики говорят, что редко когда снаряд дважды попадает в одно место. Но в наш дом попал дважды. Один раз еще в декабре, и мы еле остались живы, а второй раз угодил прямо в нашу комнату. Но мы в это время уезжали по Дороге жизни. Не решись на это семья, погибла бы полностью.

Мы уезжали седьмого апреля. Уезжали с большими сомнениями. Ведь самые трудные месяцы позади. Впереди весна – тепло, зеленая трава, в конце концов, и ее есть можно. Но каждый день приходила представительница райисполкома и требовала, чтобы мы согласились на эвакуацию. Убеждала, что с приходом тепла усилятся бомбежки (в морозы у немцев замерзало авиационное горючее, и они только обстреливали нас), что возможно возникновение эпидемии – город утопает в нечистотах. А что под снегом творится, мы и сами представляли, если люди на ходу падали. И так далее… Показывала постановление горисполкома об обязательной эвакуации женщин, стариков и детей. Даже угрожала, что карточек продовольственных выдавать не будут.

Под таким напором мы, наконец, уступили. Оформили необходимые документы, погрузили на детские саночки узлы с самым необходимым… И вот в последний раз стоим перед нашим домом.

Сиял безоблачный, ясный день. В воздухе носились еле уловимые запахи весны. Как хорошо было вокруг, а мне хотелось плакать. Мама стояла молча и смотрела на наши окна, выходившие на 15-ю линию. О чем думала она? Я это узнала потом, случайно открыв томик стихов Ольги Берггольц. В поэме «Твой путь» были подчеркнуты маминой рукой слова:

 
И все осталось там – за белым-белым,
За тем январским ледовитым днем.
О, как я жить решилась, как я смела!
Ведь мы давно условились: вдвоем.
 

Не с домом мама прощалась – с некогда счастливой жизнью, с папой, навсегда оставшимся на Смоленском кладбище…

Егорова Елена Дмитриевна
Шкаф защищал от осколков

Родилась 29 мая 1925 года в Новгородской области, жила у бабушки, а с 1938 года проживала с родителями в Ленинграде. Детей в семье трое (Елена – младшая).

В 1941 году ей уже 16 лет. Работала на телефонном заводе, сутками дежурила на вышке и докладывала в штаб, куда летят вражеские снаряды, какую часть города бомбят. После бомбежек из домов вылетали стекла, рамы были перебиты. В доме ставили к окну шкаф как защиту от осколков. Всю блокаду семья жила в городе. В начале 1942 года у мамы украли карточки на хлеб, жили на половинку нормы карточки дочери, а норма была 350 граммов хлеба на день. Отец успокаивал мать, что выживет, продержится, родители варили клей… Надеялись на февраль, на новые карточки. Он не дожил 2 дня, 29 января 1942 года отца не стало. Елена была на работе, а в марте умерла мама. Дочь хоронила мать сама на Волковском кладбище. После смерти матери заболела, не смогла выйти на работу. Её уволили. Осталась одна. Старший брат погиб под Севастополем, другой воевал.

2 ноября 1945 года награждена медалью «За доблестный и самоотверженный труд в период Великой Отечественной войны» и медалью «За оборону Ленинграда». После войны, в 1946 году Елена Дмитриевна вышла замуж за ленинградца, ветерана войны, жили на Лиговке, 162, в 9-метровой комнате коммунальной квартиры, которую для неё выхлопотал брат, вернувшийся с фронта. Более 17 лет Елена Дмитриевна отработала продавцом в Доме военной книги, ветеран труда. В Стрельну, на Санкт-Петербургское шоссе переехали после расселения в 1996 году. Вырастила двух сыновей.

Емельянова Тамара Андреевна
В городе не было ни птиц, ни кошек, ни собак

Воспоминания о 900-дневной блокаде Ленинграда

 
Мы знаем, что значит война,
Мы знаем, что значит блокада,
Раз выжили, видно, так надо,
Жизнь нам, как награда, дана.
 

Я родилась 6 сентября 1936 года в Ленинграде и все 900 дней блокады прожила вместе с мамой на Ржевке – в то время это была окраина города. Отец ушел добровольцем и пропал без вести.

Началась война… Я хорошо помню, как бежала за отцом, уходящим на фронт. Мама всю войну работала в воинской части. Она была на казарменном положении, а я ходила в детский сад при этой воинской части.

В начале войны всех детей эвакуировали и наш сад тоже – в Тайцы, пригород Ленинграда. Немец подошел почти к Тайцам, мама узнала и взяла увольнение, поехала забирать меня, так я все 900 дней провела с ней в Ленинграде. Вместе познали все ужасы войны – голод, холод, бомбежки. Нам все время хотелось есть.

Около нашего дома упала бомба, снесло крышу, ремонтировать некому, все мужчины ушли на фронт, женщины – это мама и еще одна, как-то закрыли дыру, но все равно, когда шел дождь, на нас капала вода. Мама накрывала клеенками, ставила тазы на кровать, чтобы не промокнуть. Вот такой ужас! Но все-таки мы спали. Во время бомбежки мы скрывались вначале в бомбоубежище, но потом мама сказала: «Не будем больше укрываться, убьет так убьет!» Обнимемся и сидим, пережидая тревогу. Но в детсаде нас коллективно выводили в бомбоубежище пережидать тревогу и обстрел. Самым любимым лакомством у меня были подсушенные тоненькие очистки от картошки (что осталось от заготовок, у нас был огород), мы сушили их на буржуйке, топив ее, мы обогревались и что-то варили, какую-то похлебку. Мама мне постоянно говорила, чтобы я не ходила ни с какими дядями. В городе не было ни птиц, ни кошек, ни собак.

Я часто спрашивала маму: «Почему человек сидит прямо на земле?» Она отвечала: «Он уснул, у него нет сил».

Помню хорошо черную тарелку на стене – это было радио. Я любила его слушать, особенно когда подросла – передачу Марии Петровой – диктора.

После прорыва блокады стало легче жить, прибавили хлеба, маме увеличили паек.

В заключение хочу сказать, что только благодаря настойчивости, терпению, любви к нам – наши мамы сохранили нам жизнь – мы выжили в этой страшной войне.

Вечная память нашим Матерям!

Моя мама Комарова Анна Дмитриевна дожила до глубокой старости. Умерла на 96-году жизни.

Я приложила все силы, чтобы сохранить ей жизнь, ведь она сохранила мою жизнь в годы войны.

Ефимов Анатолий Анатольевич
Найти цветной карандашик было просто счастьем!

Я иногда не помню, что было вчера, но годы блокады не забуду никогда. Для меня это было гибельное состояние. Мать уходила копать окопы, и я оставался один с маленькой сестренкой. Ей было полтора года. Она была очень болезненной. У нас была коммунальная квартира. Кроме нашей семьи, в квартире было еще три.

Сейчас я не люблю смотреть архивное видео о блокаде. Я не хочу снова видеть голод, холод, убийства.

В Москве я живу уже несколько десятков лет, но родным городом до сих пор считаю Ленинград. Я родился не в самом Ленинграде, а в бывшем Царском Селе. В детстве мне казалось, будто я нахожусь в сказке. Все эти дворцы создавали такое ощущение. Это было что-то особенное. Я помню, как в 2 года гулял по этой сказке с бабушкой. Ее звали Раиса Капитоновна. Она была дворянкой по происхождению. Она преподавала русскую словесность и латынь и знала три языка.

Моя школа была в том самом месте, где находился лицей, в котором учился Александр Пушкин. Я помню, бабушка брала меня с собой в парк, показывала Екатерининский дворец. До войны все это богатство было цело. Я помню, как она просила меня что-то нарисовать на песочке. И вот я рисовал какие-то домики, парашютики, самолетики. На тот момент мне было 2,5 года.

В 1938 году родители переехали в Ленинград и жили в доме деда, бывшего помещика Хвостова. До советской власти у него были свои поместья в Нижнем Новгороде, Санкт-Петербурге и Твери. За все это богатство он сел потом в тюрьму. Он отсидел два года, потом его освободили, и он стал директором кирпичного завода в Твери. Он еще прожил два года и умер. У меня есть родовое древо, его сделала моя сестра. Наша родословная начинается с XIII века. Я узнал, что мой прадед был адъютантом у Кутузова во время войны 1812 года. Он был третьим адъютантом по иностранным языкам. Он знал три языка.

Наш дом находился на Садовой улице. Мы там жили с 38 года по 66 год. В Спасской церкви, которая находилась на углу, меня крестили. Это было еще до войны. Потом местные власти снесли ее.

Моя мама была парашютисткой. Она очень любила кататься с отцом на коньках. А отец очень любил русский хоккей. Русский хоккей отличается от канадского тем, что там клюшки кривые. И вот он все время ходил с перебитым носом. Отец женился на матери, когда она еще была несовершеннолетней. Ей было всего 16 лет. Маму звали Мария Алексеевна. Она безумно любила отца. Отец работал на заводе. Он изготавливал всевозможные двигатели и имел право проезда на всех видах транспорта. Во время войны он оказался в танковых частях.

Во время войны папа не сидел за рычагами и не стрелял, а был в отделе технического контроля. Он ремонтировал подбитые танки на полях. В армию отца взяли только после того, как матери исполнилось 18 лет. А чуть позже началась Великая Отечественная война.

У меня было пристрастие к живописи. Отец приносил мне с завода красивые картонные лощеные бумаги. На них я рисовал. Отец тоже любил рисовать, он писал плакаты. У него была акварель, тушь, краски. Меня трясло от запаха красок. Во время блокады найти у кого-то цветной карандашик было просто счастьем.

Я помню, когда была первая бомбежка. Я с матерью и маленькой сестренкой спустился в подвал. Отец в то время был на фронте. В этих подвалах была вода. Люди прыгали по ящикам, которые там лежали. Кажется, это был ноябрь месяц. Мы были там несколько раз. Но существовать в таких условиях было просто невозможно. И поэтому в этот подвал мы потом больше не бегали . Мы спускались с третьего этажа на первый в надежде на спасение от бомбежек в стенах родного дома. У здания нашего дома были метровые стены. И никакая пушка бы не пробила эти стены. Там было надежнее, чем в убежище.

У нас был шанс перебраться на Большую землю. И наш отец сделал все, что смог, для этого. Я помню, что отец появился внезапно, он был в комбинезоне танкиста. Папа собрал семью так же мгновенно и на последнем эшелоне отправил нас в путь. Но мы совсем недалеко отъехали от Ленинграда.

Я помню еще одну бомбежку. Все бежали под откос. Были выстрелы. Была осень, было очень холодно, но снег еще не выпал. До сих пор помню, как два самолета летели очень низко и расстреливали всю толпу, которая разбегалась в разные стороны. Меня трясло. Мать прижимала меня к груди. Сутки-двое мы просидели на каких-то вокзалах, полустанках, на пригородных остановках. Было много народу. Все с детьми. Я, мама и маленькая сестренка сидели какое-то время на вокзале. А потом нас увезла машина. И мы снова попали в Ленинград и остались там. Потом начался голод. Несмотря на то что нам давали карточки, мать еще где-то подрабатывала, чтобы дополнительно получить еще хлеба.

В 43 году я пошел в первый класс. Мать мне сшила кожаную сумку. Портфели тогда нельзя было купить. У нас потом только появились деревянные ранцы, обшитые материей. И вот я с этой сумкой, которую мне сшила мать, и с букварем пошел в первый класс.

К школе было очень сложно подойти. Так как дом напротив был разрушен, то мы брали по кирпичику и складывали их с тротуара в кучу. Никто больше не мог это сделать. Так начинался каждый наш день. А потом мы садились, и нам читали книги, потому что зимой чернильницы замерзали, и мы не могли писать.

Мы съедали все, что нам давали, – хлеб размером в спичечный коробок и гидрожир. Это такая полупрозрачная масса. Если грубо говорить, то из ведра воды делали 6 грамм масла. Мы с матерью спускались вниз, и кассирша, которая была маминой знакомой, давала мне порцию хлеба, намазанного этим гидрожиром. И я шел в школу пешком через Сенную площадь и через канал Грибоедова. Надо было сразу съесть этот бутерброд, потому что иначе старшеклассники уже ждали возле школы, чтобы отобрать этот кусочек. Если ты его не съедал – то все, они отбирали у тебя бутерброд, и ты оставался голодным на полдня.

В 43 году отец ненадолго приехал домой. Но я этого не помню. Об этом мне потом рассказывала мать. В 44 году у матери родилась еще одна девочка. Сейчас обе сестры живут в Санкт-Петербурге.

Я помню, как в парках сажали овощи. Рядом стоял часовой с ружьем. Попробуй подойди – сразу расстрел. Вот такие были порядки. Иначе было не выжить. Все парки были заполнены.

Я до сих пор не могу забыть весну на Неве. На больших каналах по воде плыл лед. А на льду трупы. Это жуткое зрелище. Мы иногда выходили весной на улицу, но тоже под страхом, что будет обстрел. На Невском проспекте висели доски, на которых было написано: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» Водолазы доставали трупы из реки. Корюшка весной проедала тело и всасывалась в него. Мы голодали, но не ели эту корюшку. Мать ее возненавидела, она даже не покупала ее, какая бы она дешевая ни была.

Отец прошел войну от первого до последнего дня. Он прислал нам из Германии посылку. В ней лежала кукла с закрывающимися глазами. Он писал нам, что прямой наводкой из Берлина отправился на японскую войну. И все эшелоны с танками шли мимо Москвы прямо по югу в Китай. Отец остался жить в Китае. Потом он вызвал нас в Китай. В 46 году за нами прибыл адъютант отца. И уже из Москвы, где формировался товарный состав, мы две недели добирались до Владивостока. Потом на военном корабле под названием «Родина» мы прибыли в Порт-Артур и, наконец, оказались в Китае, который для нас был просто раем.

Офицерам давали хороший паек. У нас была большая многодетная семья, и нам давали ведерко красной икры и чуть меньше черной. Я помню, мы получали крабы. Пайки были просто потрясающие. Мы были настолько поражены этим пайком после того голода, что нам казалось, что мы в раю. А сколько было фруктов! Магазины, рынки просто ломились от такого количества еды.

Из Китая отец был направлен на повышение в танковое училище в Казань, и мать, не задумываясь, вместе с детьми отправилась в дорогу за папой. После Казани мы уже не вернулись в Китай, как бы об этом ни мечтала мама. Мы остались во Владивостоке. Именно в этом городе я мечтал о профессии моряка.

Я помню, как мы ходили с отцом по воскресеньям на рыбалку. Он ловил рыбу, а я строил подводную лодку и делал макеты. Сейчас все модели можно купить, склеить и собрать, а я все делал сам. Меня этому еще учил отец.

Школу я закончил в Ленинграде. Со мной жила моя вторая бабушка Агриппина Фадеевна. Она окончила французскую школу кулинарии и работала в санатории Териоки. Это была финская территория под Ленинградом. Сейчас это Зеленогорск. Мы туда уезжали на лето. У бабушки там была своя квартира прямо на берегу Финского залива. В свое время в этом санатории останавливался Ворошилов, и моя бабушка готовила ему цыпленка табака. Она очень хорошо готовила. Она меня даже научила делать торт «наполеон».

Потом я окончил архитектурный факультет Ленинградского ордена Трудового Красного Знамени института живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина. Отец к тому времени вышел в отставку и вернулся с семьей в Ленинград.

Ждан-Пушкин Александр Сергеевич
Мой отец защищал Ленинград, мать работала на лесозаготовках

Мой отец Ждан-Пушкин Александр Сергеевич, гвардии полковник. В 1941 – 44 годах был защитником блокадного Ленинграда (в то время был лейтенантом) на Ленинградском фронте. Мой дядя Бобров Сергей Григорьевич 1906 года рождения был защитником блокадного Ленинграда на кораблях ВМФ (вылавливали мины), Боброва Мария Григорьевна 1901 года рождения рыла окопы. Штыкова Ксения Ивановна 1912 года рождения была на лесозаготовках (для топок паровозов).

Жиронкина Кира Владимировна
Бабушкины дрова нас спасли

Кира Владимировна Жиронкина родилась в городе Ленинграде в 1926 году. В 1943 году была награждена медалью «За оборону Ленинграда». Участник трудового фронта, ветеран труда, ветеран атомной энергетики и промышленности, участник ликвидации последствий аварии в 1957 году на производственном объединении «Маяк». Уже несколько лет Кира Владимировна передвигается по дому с помощью костылей и не выходит на улицу, она справляется сама с бытовыми проблемами, ни на что не сетует и ни у кого ничего не просит. Блокадная привычка жить достойно в любых обстоятельствах.

Петроградская сторона – один из самых старых районов Ленинграда, отсюда пошли первые улицы города. И здесь, на улице Шамшева, мы жили в дружной коммунальной квартире. Мама была учительницей, историю города знала хорошо. Она рассказывала, что наша улица была названа так по фамилии хозяина местного питейного заведения. Это название до сих пор сохранилось. Довоенная жизнь у нас, ребят с Петроградской стороны, была очень интересной. Недалеко от нас был огромный кинотеатр «Великан», парк с американскими горками, театр имени Ленинского Комсомола, зоопарк. Школа, в которой я училась, тоже была рядом.

Когда началась война, мне было 15 лет, я только что окончила 7 классов и собиралась поступать в техникум. Но все планы рухнули в одночасье. За несколько месяцев до войны умер мой папа, и мы остались с мамой, сестрой Ниной и ее маленькой дочкой. Моего младшего братишку эвакуировали с детским садом.

Начались бомбежки. Кроме тяжелых авиабомб и снарядов, на город летели зажигательные бомбы, поэтому на крышах постоянно дежурили, а на чердаках стояли ящики с песком. Первую бомбежку я увидела и прочувствовала, когда во время такого дежурства находилась на крыше нашего дома.

В сентябре маму отправили рыть окопы, строить оборонительные сооружения. А мы с сестрой пошли в магазин за продуктами, там уже ничего не было, кроме ячневой и перловой крупы, продовольственные склады сгорели. А вскоре в магазинах остались только пустые полки. Начался страшный голод, хлеба давали всего 125 грамм. Я первая в семье заболела от голода, не могла даже встать с кровати. Мама тоже еле ходила. Сестра моя была покрепче, она укутывала маму в одеяло, сажала на санки и везла ее на работу в механическую мастерскую. А я оставалась дома одна. Потом они возвращались с работы и первым делом проверяли, жива я или нет. Но мама меня выходила, если бы не она, я, думаю, не выжила бы. Так я пролежала всю зиму.

Отопления, конечно, не было, а достать дрова было практически невозможно. Нас очень выручала бабушка: она жила на Каменном острове, есть такой район в Ленинграде, мимо ее дома по Неве шли баржи с бревнами, и часто бревна плавали в воде. И бабушка, хотя ей было уже больше 80 лет, из последних сил цепляла багром бревно и вытаскивала на берег. Так что бабушкины дрова нас спасали.

Та первая блокадная зима 1941 года была самая тяжелая. Бабушка умерла, следом за ней моя племянница и тетя. Главной опорой семьи стала старшая сестра. Она все время выменивала на продукты что-нибудь из вещей.

Наступил март 1942 года, хлеба немножко прибавили. Город стали очищать, чтобы не было эпидемии. Ни водопровод, ни канализация не работали, и всюду на улицах, на трамвайных путях, на льду Невы лежали трупы людей. Все это надо было вывозить. И мама сказала: «Вставай! Пойдешь чистить двор». И я целую ночь проплакала: «Как я пойду? Я лом держать не могу, я ходить не могу». За 200 грамм хлеба мне купили рыженькие валенки, одели меня и сказали: «Как сможешь, но надо помочь». А во дворе как раз чистили люки, и я в этих валенках в люк провалилась. Пальто спасло, смягчило удар. Меня принесли домой, и я несколько дней не ходила. Когда меня выходили, поставили на ноги, мама сказала: «За хлебом будешь ходить, а довесок твой». И так я потихоньку поправилась.

В марте я встала, а в июне уже пошла на работу на военный завод, мне еще не было 16-ти лет. Он назывался завод револьверных станков и автоматов. Там и сестра моя работала, и моя подружка. Мы делали снаряды. Меня поставили на фрезерный станок, на третью операцию. Снаряд весил 23 – 24 килограмма. А я маленькая, худенькая, бывало, чтобы снаряд поднять, сначала укладывала его на живот, потом вставала на цыпочки, на фрезерный станок ставила, потом заверну, проработаю, потом опять на живот и обратно. Норма за смену была 240 снарядов. Вся куртка на животе у меня была рваная. Сначала, конечно, было очень тяжело, а потом я их швыряла как картошку и делала тысячу снарядов за смену. Смена была 12 часов. Домой шли грязные, мыться было негде. В 1943 году меня наградили медалью «За оборону Ленинграда». На этом заводе я проработала семь с половиной лет.

Тем, кто работал на заводе, хлеба давали 700 грамм, чтобы такую тяжелую физическую работу выполнять, силы были нужны. Чуть позже стали желудочникам давать белый хлеб. Однажды меня обманули, пообещали белого хлеба и выманили все карточки. В результате – ни хлеба, ни карточек. Когда стали работать бани, я свою обидчицу увидела там и узнала, она меня тоже. Не скрою, огромное желание было облить ее кипятком, да она убежала. У меня был такой случай. Я только что получила хлеб по карточкам, один целый кусок и довесок, а неподалеку стоял очень худой, высокий парень, он схватил этот довесок, быстро сунул его в рот и с жадностью стал жевать. Люди, стоявшие в очереди, накинулись на него, но я сказала: «Оставьте, пускай ест». Так что всякое бывало, и не у всех хватало сил выносить голод.

Денег в те годы мы и не видели. Однажды меня вызвали к начальнику и сказали, что я могу получить аванс. А я и слова такого не знала, но получила пачку денег: сто рублей рублями. Счастливая и довольная, я побежала домой. Тогда кое-где уже давали свет, мама сидела за столом, над которым горел абажур, я с гордостью положила эти деньги перед ней, а она заплакала. Зимой 1943 года блокаду прорвали, а еще через год город был освобожден полностью. Мы всегда верили в победу, даже тени сомнения не было, вера и сил придавала. А когда пришла весть о победе, директор нашего завода по фамилии Хижняк отпустил нас всех домой. Гуляли на площади Урицкого, теперь она называется Дворцовая. Весна, солнце, я в крепдешиновом платье, счастье было – словами не передать! Там, на Дворцовой площади, я ближе познакомились со своим будущим мужем. Мы видели друг друга до этого, на одном заводе работали, но только здоровались. Стали встречаться, полюбили друг друга и после войны поженились. Руки у него были золотые, станки знал очень хорошо, все умел. Когда его в 1947 году на Урал направили, начальник вызвал меня и отговаривал ехать за ним, говорил: «Оставайся, ведь не вернешься потом оттуда, а если останешься, он все равно к тебе приедет». Но молодость все решает по-своему. В ботиках и шляпке подалась в неизвестность, так здесь и осталась. Работала на заводе в КИПе. Все могу сама, да вот ноги не ходят. Муж мой давно умер, живу одна. Кому старики нужны…