Текст книги "Бруклин"

Проснувшись, Эйлиш полежала в постели, думая, как странно, что во сне она, похоже, ждала этой отправки с удовольствием, без страха. Она опасалась только одного – увидеть перед зданием суда маму. Пыталась придумать, как избежать встречи с ней. В конце концов ее выдернули из строя, вывели из суда через боковую дверь и посадили в машину, поездка в которой продолжалась долго-долго – пока Эйлиш не проснулась.

Она встала, заглянула, стараясь производить сколь возможно меньше шума, в уборную и решила позавтракать в одной из закусочных Фултон-стрит, как делали многие, когда она шла на работу. Одевшись и собравшись, она на цыпочках покинула дом. Видеть других жилиц ей не хотелось. Времени было всего лишь половина восьмого. Посижу где-нибудь час, думала Эйлиш, выпью кофе, съем сэндвич и приду на работу пораньше.

Дорогой на нее напал страх перед предстоящим днем. А немного позже, когда она сидела, глядя в меню, у стойки закусочной, ей вспомнились обрывки другого сна, который ко времени пробуждения наполовину стерся из памяти. В нем она тихим днем летела, словно на воздушном шаре, над спокойным морем. Под собой она видела утесы Куш-Гэпа и мягкий песок Балликоннигара. Ветер отнес ее к Блэкуотеру, потом к Баллаху, к Монагиру, а оттуда к Винегар-Хиллу и Эннискорти. Она так ушла в воспоминания об этом сне, что официант из-за стойки спросил, все ли у нее в порядке.

– Все хорошо, – ответила Эйлиш.

– Вид у вас унылый, – сказал он.

Она встряхнула волосами, попыталась улыбнуться и попросила кофе и сэндвич.

– Развеселитесь, – громко сказал официант. – Ну давайте, развеселитесь. Ничего этого не случится. Улыбнитесь нам.

Кое-кто из посетителей повернулся к ней. Эйлиш поняла, что удержаться от слез не сможет, и потому, не дожидаясь заказанного, выскочила из закусочной, прежде чем кто-либо успел сказать ей хоть слово.

В тот день Эйлиш заметила, что мисс Фортини поглядывает на нее чаще обычного, и со всей ясностью поняла, как она выглядит, когда не обслуживает покупательниц. Она старалась смотреть на дверь магазина, на его витрины, на улицу, старалась выглядеть деловитой, но обнаружила, что, если забудется, впадает в своего рода оцепенение, думая и думая об одном и том же – обо всем утраченном ею, – гадая, как ей удастся вытерпеть ужин с другими постоялицами и долгую одинокую ночь в комнате, которая не имеет к ней никакого отношения. А потом заметила, что мисс Фортини смотрит на нее через торговый зал, и постаралась изобразить веселость, готовность помогать покупательницам, выглядеть такой, какой она бывала обычно.

Ужин оказался не так страшен, как ей воображалось, поскольку и Диана, и Патти купили новые туфельки, а миссис Кео пожелала, прежде чем одобрить их покупки, увидеть, с каким костюмом или платьем и с какими аксессуарами девушки собираются их носить. Еще до ужина и, конечно, после него кухня обратилась в зал для показа мод, во время которого миссис Кео и мисс Мак-Адам воздерживались от одобрительных замечаний всякий раз, как Патти или Диана входили туда, облачившись в очередной наряд и держа в руках очередную сумочку. Увидев новые туфли Дианы с костюмом, которому они должны были соответствовать, миссис Кео выразила сомнение в том, что эти вещи вполне отвечают моде.

– Ни рыба ни мясо, – сказала она. – На работу не наденешь, выйти так куда-нибудь вечером тоже нельзя. Не понимаю, зачем вы купили такие, – если, конечно, они не подвернулись вам на распродаже.

Диана приуныла и признала, что нет, не подвернулись.

– Ну ладно, – снисходительно произнесла миссис Кео. – Могу сказать только одно: надеюсь, чек вы сохранили.

– А мне они нравятся, – заявила мисс Мак-Адам.

– И мне, – поддержала ее Шейла Хеффернан.

– Но с чем бы вы их стали носить? – спросила миссис Кео.

– Просто они мне нравятся, и все, – ответила мисс Мак-Адам и пожала плечами.

Эйлиш выскользнула из кухни, довольная, что никто не заметил ее молчания за ужином. Она прикинула – не пойти ли куда-нибудь, куда угодно, лишь бы не в могилу, которой стала для нее комната, лишь бы не перебирать мысли, лезущие в голову, пока она лежит без сна, и не видеть того, что приходит к ней во сне. Но, постояв в прихожей, направилась к лестнице, поскольку поняла, что боится и мира снаружи, а если бы даже не боялась, понятия не имеет, куда можно пойти в такое время. Она думала о том, что ненавидит этот дом, его запахи, звуки, краски. И уже плакала, поднимаясь по лестнице. Поскольку знала: пока все обсуждают на кухне наряды, она может плакать так громко, как хочет, никто не услышит.

Эта ночь оказалась худшей за всю ее жизнь. И лишь на рассвете Эйлиш вспомнила слова Джека, сказанные в Ливерпуле, в день, когда она поднялась на борт лайнера, – отделенный от нынешней ночи несколькими, как ей теперь чудилось, годами. Джек сказал тогда, что поначалу жизнь вдали от дома давалась ему с трудом, однако в подробности вдаваться не стал, а она не догадалась спросить, на что эта жизнь походила. Джек был человеком мягким и добродушным, совсем как отец, и жаловаться ни в коем случае не стал бы. Эйлиш подумала, не написать ли ему, не спросить ли, чувствовал Джек, как она сейчас, что его заперли в месте, где совсем ничего нет? В месте, похожем на ад, думала она, потому что конца этому и чувствам, которые терзают ее, не предвидится, хотя мучения эти странны, поскольку затрагивают лишь ее душу, и похожи на наступление ночи, словно говорящей: ты никогда больше не увидишь свет дня. Эйлиш не понимала, что ей делать. Но знала: Джек слишком далеко и помочь ничем не сможет.

Никто из них не сможет помочь ей. Она потеряла всех. Да и узнать о том, что с ней творится, они не должны, писать им об этом нельзя. А значит, никто из них не узнает, какой она стала. Хотя, возможно, они не ведали и какой она была, иначе сообразили бы, как отразится на ней переезд сюда.

Так она и лежала, пока не забрезжил день, лежала и думала, что второй такой ночи ей не перенести. На время Эйлиш удалось смириться с мыслью, что никаких перемен ждать не приходится, правда, она не знала, какими будут последствия этой неизменности и какой облик они могут принять. И снова встала пораньше, и покинула дом бесшумно, и целый час бродила по улицам, прежде чем выпить чашку кофе. Воздух, заметила она, стал прохладным – впервые. Похоже, погода меняется. Впрочем, погода была ей теперь безразлична. Она отыскала закусочную, где могла сесть спиной ко всем, чтобы никто не отпускал замечаний о выражении ее лица.

Допив кофе, съев булочку и сумев привлечь к себе внимание официантки и расплатиться, Эйлиш поняла: времени на то, чтобы добраться до работы, у нее мало. Если не поспешить, она опоздает. А улицы уже настолько заполнились людьми, что ей почти не удавалось обгонять их. В какой-то миг Эйлиш даже показалось, что они нарочно преграждают ей путь. А как долго приходилось ждать на светофорах. Когда же она вышла на Фултон-стрит, стало еще хуже – тамошняя толпа словно с футбольного матча валила. Даже обычным шагом идти было сложно. В «Барточчис» она появилась за минуту до начала работы. И не знала, как ей удастся протянуть этот день, стоя посреди торгового зала и стараясь выглядеть веселой и приветливой. Переодевшись и поднявшись в торговый зал, она поймала взгляд мисс Фортини, уловила в нем неодобрение и направилась было к ней, но была перехвачена покупательницей. А обслужив ее, Эйлиш старалась в сторону мисс Фортини не смотреть. Держаться спиной к ней.

– Вы не очень хорошо выглядите, – раздался позади нее голос мисс Фортини.

Эйлиш почувствовала, как глаза наполняются слезами.

– Вам лучше спуститься и выпить стакан воды, а я через секунду присоединюсь к вам, – прибавила мисс Фортини. Говорила она по-доброму, но без улыбки.

Эйлиш кивнула. Ей вдруг пришло в голову, что заработанных денег она еще ни разу не получала, продолжала жить на те, что дала Роуз. Если ее уволят, то могут и не заплатить, кто их знает? И тогда у нее в скором времени денег совсем не останется. Найти другую работу, думала она, будет непросто, но если это и удастся, придется просить, чтобы ей выдали заработок в конце первой же недели, иначе нечем будет расплатиться с миссис Кео за жилье.

Внизу она зашла в уборную, ополоснула лицо. И, глядя в зеркало, постаралась привести в порядок волосы. А после вышла в общую комнату – ждать мисс Фортини.

– Итак, объясните мне, что происходит, – попросила та, входя и закрывая за собой дверь. – Я же вижу, что-то не так, а скоро это начнут замечать и покупательницы, и тогда мы не оберемся хлопот.

Эйлиш покачала головой:

– Я не знаю.

– У вас месячные? – спросила мисс Фортини. Эйлиш снова покачала головой.

– Эйлиш, – мисс Фортини произносила ее имя странно, с ударением на втором слоге, – чем вы расстроены?

Она постояла перед Эйлиш, ожидая ответа, а потом задала другой вопрос:

– Хотите, я позову мисс Барточчи?

– Нет.

– Так в чем же дело?

– Я не знаю.

– Вам грустно?

– Да.

– Все время?

– Да.

– Хочется домой, к родным?

– Да.

– Здесь у вас родных нет?

– Нет.

– Никого?

– Никого.

– Когда вы так загрустили? На прошлой неделе вы казались счастливой.

– Я получила письма.

– Плохие новости?

– Нет-нет, нисколько.

– Просто письма, и все? Вы раньше Ирландию покидали?

– Нет.

– С отцом и матерью расставались?

– Отец умер.

– А с матерью?

– С ней я никогда не расставалась.

Мисс Фортини смотрела на нее не улыбаясь.

– Мне придется поговорить с мисс Барточчи и священником, который приходил с вами.

– Прошу вас, не надо.

– В этом нет ничего страшного. Но работать здесь с таким мрачным лицом вы не можете. И конечно, не можете не грустить, впервые в жизни расставшись с матерью. Однако это пройдет, а мы постараемся помочь вам, чем сумеем.

Мисс Фортини велела ей посидеть, попить еще воды и удалилась. Сидя в ожидании, Эйлиш пришла к выводу, что ее не уволят. И даже возгордилась тем, как ловко она управилась с мисс Фортини, позволив той задать столько вопросов и ответив на них совсем коротко, но не произведя впечатления неблагодарной грубиянки. Размышляя об их разговоре, Эйлиш почувствовала, как к ней возвращаются силы, и решила, что, кто бы сейчас ни пришел, да хоть и сам мистер Барточчи, она сумеет добиться их сочувствия. Но не могла же она сказать им, что боится магазина и покупательниц, ненавидит дом миссис Кео, а помочь ей никто не в силах. Тем не менее работу она сохранить обязана. Эйлиш верила, что ей это удастся, и ощущала удовлетворение, казалось сливавшееся с печалью или наплывавшее на нее, отвлекая, по крайней мере на время, от худших сторон тех чувств, что ею владели.

Спустя некоторое время мисс Фортини вернулась с сэндвичем, который купила в ближайшей закусочной. По ее словам, она поговорила с мисс Барточчи, заверив ту в простоте возникшей проблемы, объяснив, что прежде с Эйлиш ничего подобного не случалось и, скорее всего, никогда не случится снова. Затем мисс Барточчи переговорила со своим отцом, близким другом отца Флуда, и мистер Барточчи позвонил священнику и оставил сообщение его экономке.

– Мистер Барточчи сказал, что вам следует оставаться здесь, пока он не получит весточку от отца Флуда, и велел мне купить для вас сэндвич. Вам повезло. Он редко бывает таким благодушным. Однако сердить его дважды я бы не стала. И никто не стал бы.

– Я его не сердила, – тихо возразила Эйлиш.

– О нет, милочка, вы рассердили его. Придя на работу в таком состоянии и с таким выражением лица. Конечно, вы рассердили мистера Барточчи, а он такого не забывает.

День тянулся, кое-кто из любопытных продавщиц спускался глянуть на Эйлиш, одни спрашивали, как она себя чувствует, другие делали вид, будто ищут что-то в своих шкафчиках. Она сидела, все яснее понимая, что если ей хочется сохранить работу, то необходимо решительно избавиться от того, что ее гнетет, чем бы оно ни было.

Мисс Фортини больше не появлялась, зато около четырех в двери возник отец Флуд.

– Я слышал, здесь творится что-то неладное.

Эйлиш попыталась улыбнуться.

– Это я виноват, – продолжал отец Флуд. – Мне сказали, что вы прекрасно справляетесь с работой, а миссис Кео называет вас лучшей жилицей, какая у нее когда-либо была, ну я и решил, что вам не захочется, чтобы я приходил к вам проверять, как идут ваши дела.

– Все было хорошо, пока я не получила письма из дома, – сказала Эйлиш.

– Знаете, что с вами не так? – спросил отец Флуд.

– О чем вы?

– У происходящего с вами есть название.

– Какое? – Она решила, что отец Флуд собирается упомянуть какое-то женское расстройство.

– Тоска по дому, вот какое. Она поражает каждого. Но проходит. У одних быстро, у других помедленнее. Нет ничего злее этой тоски. А чтобы ее одолеть, нужно иметь с кем поговорить и подыскать себе дело.

– Дело у меня есть.

– Эйлиш, надеюсь, вы не станете возражать, если я запишу вас на вечерние курсы. Помните, мы говорили о бухгалтерском деле, о счетоводстве? Курсы отнимут у вас два-три вечера в неделю, но вы будете заняты и получите очень хорошую специальность.

– А разве записываться на них не поздно? Одна из наших девушек сказала, что заявку туда следует подавать весной.

– Бруклин место забавное, – ответил отец Флуд. – Если заведует всем не норвежец – а в колледжах это маловероятно, – у меня в большинстве случаев находятся необходимые связи. Лучше всех евреи, они всегда рады что-нибудь для тебя сделать. Слава Богу, евреи верят в силу пастырского воротника. Мы начнем с лучшего из всех колледжей, с Бруклинского. Люблю нарушать всяческие правила. Когда я пришел сюда, Франко сказал, что вы можете отправляться домой, но завтра утром должны вернуться, широко улыбаясь. Я сегодня вечером загляну к мамаше Кео.

Услышав про «мамашу Кео», Эйлиш чуть не рассмеялась. В первый раз выговор отца Флуда показался ей чисто эннискортским. Она поняла, что «Франко» – это мистер Барточчи, и фамильярность, с которой говорил о нем священник, заинтриговала ее. Как только он ушел, Эйлиш надела плащ и тихонько выскользнула из магазина. Она не сомневалась, что мисс Фортини заметила ее, однако та в ее сторону даже не взглянула, и Эйлиш быстро прошла по Фултон-стрит и повернула к дому миссис Кео.

Отперев дверь своим ключом и войдя в прихожую, она увидела поджидавшую ее домовладелицу.

– Идите пока в гостиную, – сказала миссис Кео. – Я заварю для нас чай.

Гостиная, окна которой выходили на улицу, была на удивление красива: старые ковры, тяжелая, уютного вида мебель, потемневшие картины в золоченых рамах. Двойные двери вели в спальню, и, поскольку одна половинка их была открыта, Эйлиш обнаружила, что и спальня убрана в том же тяжеловесном, пышном стиле. Увидев старый круглый обеденный стол, она решила, что за ним-то в покер воскресными вечерами и играют. Маме, подумала она, эта комната понравилась бы. В одном из углов стояли старый граммофон и приемник, Эйлиш отметила также, что кисточки скатерти совпадают по цвету со шторами. Она принялась запоминать все подробности, подумав, впервые за несколько дней, что можно будет рассказать о них в письмах к матери и Роуз. Как только поднимусь после ужина к себе, сяду за письма, решила Эйлиш, но о том, как я провела последние два дня, ни слова не напишу. Нужно постараться оставить эти дни позади. Что бы ей ни приснилось, что бы она ни перечувствовала, выбор, знала Эйлиш, у нее только один – быстро выбросить все из головы. Днем заниматься работой, а к ночи возвращаться сюда и спать. Это все равно что стол скатертью накрыть или задернуть оконные шторы. Может быть, тоска по дому со временем утихнет, – и Джек так говорил, и отец Флуд. Все равно ничего другого ей не остается. И, когда вошла миссис Кео с чаем на подносе, Эйлиш стиснула кулаки, чувствуя, что готова осуществить свое намерение.

После ужина пришел отец Флуд, и Эйлиш снова призвали в личные покои миссис Кео. Когда она вошла в гостиную, отец Флуд улыбнулся и направился к камину, словно собираясь согреть руки, даром что огонь в нем разожжен не был. Потерев ладонью о ладонь, он повернулся к Эйлиш.

– Что же, не буду вам мешать, – сказала миссис Кео. – Если понадоблюсь, я на кухне.

– Не следует недооценивать силу Священной римско-католической апостольской церкви, – начал отец Флуд. – Первой, с кем я столкнулся, была милая и благочестивая секретарша-итальянка, которая уведомила меня, что курсы заполнены, что курсы действительно заполнены, но, главное, объяснила, о чем я не должен просить. Я рассказал ей о вас. И оставил ее в слезах.

– Рада, что вам это кажется забавным, – сказала Эйлиш.

– Ох, ну развеселитесь. Я записал вас на вечерние курсы по бухгалтерскому делу и счетоводству. Объяснил им, какая вы умница. Вы у них первая ирландка. Там полным-полно евреев и русских, есть несколько норвежцев, о которых я говорил, курсы хотели бы заполучить чуть больше итальянцев, но те слишком заняты – делают деньги. Самый главный у них еврейский господин смотрел на меня так, точно в жизни своей не видел священника. Вытянулся, когда я вошел, в струнку, совсем как в армии. Бруклинский колледж, нам подавай только лучшее. Я оплатил ваше обучение в первом семестре. Занятия по понедельникам, вторникам и средам с семи до десяти, а по четвергам с семи до девяти. Если вы проучитесь два года и сдадите все экзамены, любой офис Нью-Йорка захочет получить вас.

– У меня еще осталось какое-то время? – спросила она.

– Конечно, осталось. Начинаете в следующий понедельник. Я принесу вам учебники. Мне дали список. Будете читать в свободное время.

Веселость отца Флуда показалась ей странной, он словно разыгрывал какую-то сценку. Эйлиш постаралась улыбнуться:

– Вы уверены, что это правильно?

– Так все уже сделано.

– Скажите, это ведь Роуз попросила вас об этом? Потому вы все и делаете?

– Я делаю это во имя Божие, – ответил отец Флуд.

– Нет, скажите мне правду – почему?

Он внимательно вгляделся в ее лицо, помолчал. Эйлиш ответила ему спокойным, выжидающим взглядом.

– Меня поразило, что девушка вроде вас не может найти в Ирландии работу. Когда я услышал от вашей сестры, что работы для вас там нет, то изъявил готовность помочь вам перебраться сюда. Вот и все. К тому же нам в Бруклине нужны ирландки.

– И что, вам любая сойдет? – спросила Эйлиш.

– Не злитесь. Вы же сами спросили, почему я это делаю.

– Я очень вам благодарна, – сказала Эйлиш – тоном, к которому иногда прибегала ее мать, сухим и формальным. Сознавая, что отец Флуд не разберет, искренне она говорит или нет.

– Из вас получится прекрасный финансовый работник, – сказал он. – Но первым делом – бухгалтерия. И больше никаких слез. Договорились?

– Больше никаких слез, – тихо ответила Эйлиш.

Вернувшись на следующий вечер с работы, она увидела принесенную отцом Флудом стопку книг, а с ней гроссбухи, тетради и набор ручек. Он также договорился с миссис Кео, что в дни занятий та станет готовить для Эйлиш бутерброды – без всякой дополнительной платы.

– Ну, это будет всего лишь ветчина или ломтик языка, немного салата и темного хлеба, – пояснила миссис Кео. – Я сказала отцу Флуду, что на небесах мне уже уготована награда, об этом я позаботилась, большое спасибо, а он передо мной в долгу, который я хотела бы получить еще здесь, на земле. И поскорее. Знаете, самое время, чтобы кто-нибудь объяснил ему это.

– Он очень милый, – сказала Эйлиш.

– Он мил с теми, с кем мил, – отрезала миссис Кео. – Однако я терпеть не могу священников, которые все время потирают руки и улыбаются. Особенно много таких среди итальянцев, и мне они не нравятся. Лучше бы он держался с большим достоинством. И это все, что я могу о нем сказать.

Некоторые из учебников оказались простыми, один-два выглядели настолько элементарными, что Эйлиш подивилась, как могут такие использоваться в колледже, зато первая глава из руководства по коммерческому праву стала для нее совершенной новостью, к тому же Эйлиш не понимала, какое отношение все это может иметь к бухгалтерскому делу. Чтение было трудное, со множеством ссылок на судебные решения. Оставалось надеяться, что коммерческое право – не самая важная часть обучения.

Постепенно она привыкала к расписанию Бруклинского колледжа – трехчасовые занятия с десятиминутными переменами, – к принятому там странному обыкновению объяснять все, начиная с азов; это относилось даже к такому простому делу, как записи в гроссбух сумм, поступающих в банк и выдаваемых им, с указанием даты и имени того, кто внес или забрал деньги или выписал чек. Ничего сложного тут не было, как и в видах банковских счетов или процентных ставок. А вот когда дело дошло до выставления годовых счетов, выяснилось, что принятая здесь система сильно отличается от уже освоенной Эйлиш, включает в себя намного больше дополнительных факторов и сложных подробностей – к примеру, клиенту полагалось указывать свой город, штат и выплаченные им федеральные налоги.

Она жалела, что никак не научится отличать евреев от итальянцев. Кое-кто из евреев носил ермолки, а людей в очках среди них было гораздо больше, чем среди итальянцев. Но в большинстве своем студенты были смуглыми, кареглазыми, прилежными молодыми людьми с серьезными лицами. Женщин в ее группе насчитывалось очень мало, а ирландки так и вовсе ни одной, как, впрочем, и англичанки.

Все студенты, казалось, знали друг друга и разгуливали стайками. Впрочем, с Эйлиш они были вежливы, уступали ей место в аудитории, старались, чтобы она чувствовала себя непринужденно, вот, правда, проводить ее до дома никто не предлагал. Никто не задавал ей личных вопросов, не садился рядом с ней больше одного раза. Аудитории в колледже были намного просторнее тех, к каким Эйлиш привыкла в родном городе; возможно, поэтому, думала она, обучение и происходит тут медленнее.

Преподаватель коммерческого права, приходивший по средам после первой перемены, был явным евреем; она полагала, что фамилия Розенблюм – еврейская, однако он отпускал шутки насчет евреев, а с другой стороны – акцент его, по представлениям Эйлиш, ничего общего с итальянским не имел. Говорил он самоуверенно и постоянно предлагал студентам представить, что каждый из них – президент огромной корпорации, поогромнее даже, чем у Генри Форда, и судится с другой корпорацией или с федеральным правительством. Розенблюм брал реальные дела и на их примере разбирал спорные вопросы. Он знал имена и послужные списки юристов, которые их вели, знал особенности характера судей, выносивших решения по этим делам, а также тех, кто рассматривал их в апелляционных судах.

Выговор мистера Розенблюма Эйлиш понимала без труда, даже когда он делал грамматические и синтаксические ошибки или использовал неверное слово. Подобно другим студентам, она записывала его рассказы, однако в учебнике по основам коммерческого права большинство дел, которые разбирал мистер Розенблюм, даже не упоминалось. В своих письмах домой она пересказывала иные из анекдотов мистера Розенблюма, персонажами которых неизменно являлись поляк или итальянец, – так легче было передать атмосферу на его занятиях, объяснить, почему большинство студентов ждет каждой среды, какими простыми и увлекательными выглядят в его изложении корпоративные тяжбы. Что ее беспокоило, так это экзаменационные вопросы мистера Розенблюма. Как-то после занятий она заговорила об этом с одним из студентов, молодым человеком в очках, курчавым, на вид дружелюбным и прилежным.

– Может, надо спросить у него, по какому руководству он преподает, – сказал молодой человек, по лицу которого также пробежала тень беспокойства.

– Не думаю, что такое существует.

– Вы англичанка?

– Нет, ирландка.

– А, ирландка. – Он кивнул и улыбнулся. – Что же, увидимся на следующей неделе. Может, тогда у него и спросим.

Становилось все холоднее, по утрам порой дул прямо-таки ледяной ветер. Эйлиш дважды проштудировала учебник по праву, делая из него выписки, купила еще один – порекомендованный мистером Розенблюмом, теперь эта книга лежала на прикроватной тумбочке рядом с будильником, который звонил каждое утро в семь пятьдесят пять, как раз когда Шейла Хеффернан вставала под душ по другую сторону коридора. Что мне больше всего нравится в Америке, думала по утрам Эйлиш, так это отопление, которое не выключают на ночь. Она написала об этом американском обыкновении маме, Роуз, Джеку и другим братьям. Даже зимними утрами, писала она, воздух похож на теплый гренок, и ты вылезаешь из постели, не боясь, что твои ступни примерзнут к полу А проснувшись ночью и услышав, как за окном воет ветер, можешь с удовольствием повернуться в теплой постели на другой бок. Мама написала, что ее удивляет, как это миссис Кео может позволить себе топить всю ночь, и Эйлиш ответила: дело вовсе не в миссис Кео, она никакой экстравагантностью не отличается, отопление работает по ночам у всех американцев.

Уже пришло время покупать рождественские подарки, которые она собиралась послать маме, Роуз, Джеку, Пату и Мартину, – Эйлиш выяснила, когда их следует отправить, чтобы они пришли вовремя, и задумалась о том, как пройдет Рождество за кухонным столом миссис Кео, станут ли жилицы обмениваться подарками. В конце ноября она получила письмо от отца Флуда: он спрашивал, не сможет ли она оказать ему личную услугу – поработать в общественном зале прихода, подавая обед людям, которым некуда больше пойти. Он понимает, писал отец Флуд, что с ее стороны это будет большой жертвой.

Эйлиш немедля ответила, что все рождественские выходные, включая и само Рождество, она в полном его распоряжении. И сообщила миссис Кео, что проведет день Рождества вне дома, будет работать у отца Флуда.

– Хорошо бы вы и некоторых прочих с собой прихватили, – сказала миссис Кео. – Не стану называть имен или еще что, но это один из тех дней в году, когда мне хочется получить хоть капельку покоя. Может статься, и я заявлюсь к вам и отцу Флуду – как нуждающаяся. Просто покоя ради.

– Уверена, вам будут очень рады, миссис Кео, – ответила Эйлиш и, сообразив, что ее хозяйка может счесть эти слова обидными, поспешила добавить (тем более что взгляд миссис Кео и вправду стал гневным): – Но разумеется, вы будете нужны здесь. И это так хорошо – встречать Рождество у себя дома.

– Честно говоря, я его боюсь, – сказала миссис Кео. – И если бы не мои религиозные убеждения, я бы игнорировала Рождество, как делают евреи. В некоторых районах Бруклина оно ничем не отличается от любого другого дня. Я всегда думала, что рождественские холода как раз и придуманы для того, чтобы мы не забывали о нем. А вас, когда мы сядем за стол, нам будет не хватать. Я так надеялась увидеть за столом уэксфордское лицо.

Как-то раз Эйлиш, направляясь на работу и переходя Стейт-стрит, увидела торговца часами. Времени у нее было достаточно, поэтому она остановилась у лотка. В часах она не разбиралась, однако цены показались ей низкими. А денег в ее сумочке хватало, чтобы купить по часам каждому из братьев. Даже если часы у них уже есть, – Эйлиш знала, что Мартин носит отцовские, – эти смогут послужить им, когда старые откажут или потребуют починки, к тому же часы американские, а в Бирмингеме это что-нибудь да значит; опять же, упаковать их будет легко, а переслать – недорого. А в обеденный перерыв она заглянула в «Лухманнс» и приметила там чудесные кардиганы из ангоры. Правда, стоили они больше, чем Эйлиш собиралась потратить, однако на следующий день она вернулась и купила – один для мамы, другой для Роуз, упаковала их вместе с купленными на распродаже нейлоновыми чулками и отправила в Ирландию.

В бруклинских магазинах постепенно начинали появляться рождественские украшения. Как-то пятничным вечером, после ужина (миссис Кео покинула кухню), мисс Мак-Адам вопросила, а намерена ли их хозяйка как-то украсить дом.

– В прошлом году она тянула до последней минуты, а потому удовольствия украшения никому не доставили, – сообщила мисс Мак-Адам.

Патти с Дианой сказали, что собираются встречать Рождество неподалеку от Центрального парка, с сестрой Патти и ее детьми, – праздник будет настоящим, с подарками, с Санта-Клаусом. Мисс Киган заявила, что настоящее Рождество возможно только дома, в Ирландии, и чего уж тут притворяться – весь этот день она прогрустит.

– А знаете что? – заговорила Шейла Хеффернан. – Американские индейки такие безвкусные, даже те, что подают на День благодарения, их как будто из опилок делают. Миссис Кео тут ни при чем, оно по всей Америке так.

– По всей Америке? – переспросила Диана. – В любом ее углу?

Она и Патти прыснули.

– По крайней мере, праздник пройдет в тишине, – подчеркнуто объявила Шейла, глядя в их сторону. – Без всякой глупой болтовни.

– Ну, за это я бы ручаться не стала, – ответила Патти. – Мы можем пролезть по печной трубе, когда вы нас ждать совсем и не будете, и набить подарками ваши, Шейла, чулки.

И Патти с Дианой прыснули снова.

Что она собирается делать на Рождество, Эйлиш говорить не стала, однако на следующей неделе, за завтраком, выяснилось – миссис Кео уже рассказала об этом всем.

– О господи… – вздохнула Шейла. – Они принимают с улицы кого ни попадя. Никогда не знаешь, с кем ты там столкнешься.

– Я об их празднике слышала, – подтвердила мисс Киган. – Они выдают каждому нищему побродяжке по смешной шляпе и бутылке портера.

– Вы святая, Эйлиш, – добавила Патти. – Самая что ни на есть святая.

Мисс Фортини спросила, не согласится ли Эйлиш работать в предрождественскую неделю допоздна, и она согласилась, благо колледж закрылся на двухнедельные каникулы. Согласилась она и проработать в канун Рождества до самой последней минуты, поскольку некоторые продавщицы хотели уехать к своим семьям ранним поездом или автобусом.

Выйдя в тот вечер из «Барточчис», Эйлиш, как и было условлено, отправилась в приходской зал, чтобы получить инструкции на следующий день.

У зала стоял фургон, из которого выгружали длинные столы и скамейки. Утром перед мессой Эйлиш слышала, как отец Флуд просил женщин одолжить ему скатерти, пообещав вернуть их после Рождества. А завершив службу, обратился к прихожанам с просьбой пожертвовать в дополнение к его запасам столовые приборы, стаканы, чашки, блюдца и тарелки. Он сообщил также, что в день Рождества зал будет открыт с одиннадцати утра до девяти вечера и всякого, кто зайдет туда, примут во имя Божие, независимо от вероисповедания и страны происхождения; даже тот, кто не нуждается в еде и питье, сможет заглянуть в зал и поучаствовать в общем веселье, но, прошу вас, прибавил он, не между половиной первого и тремя пополудни, когда подадут рождественский обед. Кроме того, отец Флуд объявил, что с середины января в зале каждый пятничный вечер будут устраиваться танцы с живым оркестром, однако без алкогольных напитков, – это поможет собирать необходимые приходу средства, и он хотел бы, чтобы каждый, кто его сейчас слышит, рассказал об этом своим знакомым.