Текст книги "Трансатлантика"

Готовясь к полету, Алкок в Сент-Джонсе три вечера просидел в холодильной кладовой. Как-то раз лег на груду мясных свертков, не смог уснуть. Спустя несколько дней Эмили Эрлих написала в «Ивнинг Телеграм», что от Алкока по-прежнему пахнет свежей говяжьей вырезкой.

Она с дочерью стоит у окна третьего этажа, держась за деревянную раму. Поначалу думают, что померещилось, – птица на переднем плане. Но затем доносится слабый рокот двигателей, и обе понимают, что упустили мгновенье – и фотографий тоже нет, – но в странном ликовании наблюдают издали, через линзу гостиничного окна, как аэроплан исчезает на востоке – серебристый, вовсе не серый. «Это победа человека над войной, триумф упорства над памятью».

Голубое небо однотонно и безоблачно. Эмили нравится хлюп, с которым чернила всасываются в перьевую ручку, шорох, с которым закручивается колпачок. «Двое без посадок летят через Атлантику и несут мешок почты, белый льняной мешочек со 197 письмами, особо проштемпелеванными, и если они долетят, это будет первая воздушная почтовая доставка через Атлантику, из Нового Света в Старый». Мысль сверкает новизной: «Трансатлантическая воздушная почта». Эмили ощупывает фразу, царапает ее на бумаге, снова и снова: «Через Атлантику, транс атлант, трансатлантика». Расстояниям наконец-то переломили хребет.

Внизу – плавучие айсберги. Море взлохматилось. Ясно, что назад дороги нет. Теперь дело только за математикой. Превратить топливо во время и расстояние. Оптимально рассчитать мощность. Вычислить углы, ребра, сектора.

Браун отирает влагу с защитных очков, лезет в деревянный ящик позади головы, достает бутерброды, разворачивает вощенку. Протягивает бутерброд Алкоку – тот не снимает одной руки в перчатке с рычага управления. Для Алкока это один из множества поводов разулыбаться: поразительно, что они жуют бутерброды с маслом и ветчиной, приготовленные девушкой в гостинице Сент-Джонса, до которого тысяча с лишним футов по вертикали. Они далеко улетели, и оттого бутерброд еще вкуснее. Пшеничный хлеб, свежая ветчина, легкая горчица, перемешанная с маслом.

Браун тянется назад за горячей флягой чая, отворачивает крышку, выпускает перышко пара.

Сквозь тела прокатывается рев. Временами они различают в нем музыку – ритм, что пробивает от макушки до пяток через грудь, – но вскоре он теряется, растворяется в чистом шуме. Они прекрасно знают, что в полете могут оглохнуть, этот рев застрянет внутри навеки, поселится в телах, и оба они, точно ходячие граммофоны, будут слышать его, даже если сядут на другом берегу.

Держаться проложенного курса – задача для гения и волшебника. Браун штурманит всеми методами, что есть на свете. На полу в кабине – навигационная машина Бейкера. К боку фюзеляжа пристегнут вычислитель курса и дальности. Указатель сноса укреплен под сиденьем, вместе с ватерпасом – измерять крен. К приборной доске приделан секстант. Три компаса, в темноте будут светиться. Солнце, луна, облако, звезды. Даже если все остальное подведет, останется навигационное счисление пути.

Браун встает коленями на сиденье и выглядывает наружу. Вертится, крутится, вычисляет по горизонту, по морю, по положению солнца. На планшете корябает: «Держи ближе к 120, не 140» и едва передает записку, Алкок легонечко подправляет рычаги, уравновешивает аэроплан, держит на трех четвертях мощности, старается не перетруждать двигатели.

Очень похоже на верховую езду – как меняется аэроплан в дальнем перелете, как смещается центр тяжести, когда сгорает бензин, как галопируют двигатели, как машина слушается поводьев рычага.

Примерно каждые полчаса Браун замечает, что «Вими» слегка тяжелеет носом, и смотрит, как Алкок выравнивается, подтягивая на себя рычаг.

Тело Алкока всегда касается аэроплана: ни на секунду не уберешь руки с рычагов. Уже ноют плечи и кончики пальцев: и трети пути не одолели, а боль натягивает все жилы.

В детстве Браун ходил на Манчестерский ипподром смотреть на лошадей. В будни, когда тренировались жокеи, гонял по Солфордскому скаковому кругу, и чем старше становился, тем шире наматывал круги – раздвигал окружность.

В то лето, когда ему исполнилось семь, из Америки приехали наездники «Пони Экспресс», на берегу реки Эруэлл обосновалось шоу «Дикий Запад». Его народ. Земляки его родителей. Американцы. Браун хотел выяснить, кто же он таков.

В полях ковбои раскручивали лассо. Мустанги, бизоны, мулы, ослы, цирковые пони и несколько диких лосей. Он бродил меж громадных размалеванных задников с пожарами в прерии, пыльными бурями, перекати-полем, торнадо. Но удивительнее всех оказались индейцы, что в прихотливых головных уборах разгуливали по чайным Солфорда. Браун ходил за ними хвостом, добивался автографов. Налетающий Гром был из племени черноногих. Его жена Джозефина была ковбой, метко стреляла, носила затейливые кожаные куртки и шестизарядники в кобурах. К концу лета их дочь Бесси слегла с дифтерией, а когда ее выписали из больницы, вся семья переехала в Гортон, на Томас-стрит, прямо по соседству с дядей и тетей Брауна.

По воскресеньям после обеда Браун на велосипеде катил в Гортон и заглядывал в окно, надеясь увидеть, как блестят монетки на индейском головном уборе. Но Налетающий Гром коротко подстригся, а его жена в переднике стряпала йоркширский пудинг на плите.

Спустя пару часов после взлета Браун слышит тихий щелчок. Надевает защитные очки, наклоняется над бортом, смотрит, как маленький пропеллер радиогенератора бестолково крутится, отламывается и слетает. Никакого больше радио. Вообще никакой связи. Скоро в электрических комбинезонах не останется тепла. Но мало того. Одна поломка чревата другой. Один случай усталости металла – и рискует развалиться весь аэроплан.

Закрывая глаза, Браун видит шахматную доску аэроплана. Вдоль и поперек знает все гамбиты. Тысячу возможных ходов. Себя воображает центральной пешкой, что неторопливо и методично движется вперед. В его незыблемом спокойствии зреет штурм.

Спустя еще час слышен стрекот – Алкоку чудится пулемет «гочкисс». Он глядит на Брауна, но тот уже сообразил. Показывает на правый борт, где трещит и отрывается кусок выхлопной трубы. Она красна, затем бела, затем почти прозрачна. Двигатель выплевывает стайку искр, отламывается кусок защитного металла. На миг подлетает вверх, даже быстрее аэроплана, и уносится в спутной струе.

Не смертельно, но оба смотрят на обломок трубы, и, словно откликаясь, двигатель ревет вдвое громче. Теперь придется терпеть это до посадки, но Алкок знает, как рев усыпляет пилота, как он баюкает, этот ритм, а затем аэроплан рушится в волны. Это яростный труд – Алкок чует машину всеми мускулами. Абсолютное напряжение тела. Утомление рассудка. Избегай облаков. Ищи линию прямой видимости. Подбирай хоть какой горизонт. Мозг изобретает фантомные повороты. Внутреннее ухо уравновешивает углы, и в конце концов не во что больше верить – лишь в мечту добраться до конца пути.

Они входят меж облачных слоев. Без паники. Натягивают меховые шлемы, поправляют защитные очки, шарфами оборачивают рты и подбородки. Ну, поехали. Ужас возможной пурги. Перспектива полета вслепую. Облако сверху. Облако снизу. Летим посередине.

Они взбираются повыше, пытаются увильнуть, но облако не отступает. Они спускаются. Все равно облако. Густая сырость. Просто так не сдуешь. Как дуну, как плюну. Шлемы, лица, плечи влажнеют.

Браун садится поудобнее и ждет, когда прояснится, чтобы нормально проложить курс. Ищет искорки солнца на конце крыла, промельк синевы – найти линию горизонта, быстренько подсчитать, по солнцу прикинуть долготу.

Аэроплан переваливается с боку на бок, притормаживает в турбулентности. Внезапная потеря высоты. Как будто под ними проваливаются сиденья. Снова подъем. Неумолчный шум. Воздушная яма. Сердце сбивается с такта.

Тускнеет свет, в верхнем слое облаков разверзается дыра. Солнце падает, краснея. Внизу Браун мельком видит море. Мгновенный красивый изгиб. Он хватает ватерпас. Наклоняет, выравнивает. Подсчитывает. «Идем приблиз. 140 узлов, в целом по курсу, чуть слишком юго-восточнее».

Спустя двадцать минут набредают на новую облачную громаду. Поднимаются к разрыву между слоями. «К закату над облаками не поднимемся. Подождем темноты и звезд. Можешь выше? Скажем, 60 град.?» Алкок кивает, кренит аэроплан, медленно завивает его сквозь пространство. Красный огонь плюется во мгле.

Они знают, какие шутки играет с разумом облако. Вроде бы летишь ровно, а на самом деле лежишь на боку. Аэроплан опрокинулся, и ты беспечно мчишься к гибели, или он вот-вот нырнет в океан. Надо глядеть в оба – искать малейшего проблеска луны, или звезд, или горизонта.

«Вот тебе и прогноз», – царапает на планшете Браун, и по отклику Алкока, по мягкому сбросу оборотов, по легкой опаске понимает, что тот тоже встревожен. Под сырой пощечиной непогоды они поднимают воротники. Вверх по ветровому стеклу скользят бусины влаги. Аккумулятор в сиденье между ними по-прежнему слабо пульсирует теплом в проводах комбинезонов, но холод вокруг пронзителен.

Браун встает коленями на сиденье, высовывается, ищет в облаке прореху, не находит.

«Дальность видения ноль. 6500 футов. Летим только по счислению. Надо выбраться выше над облаком. И обогрев тоже отказывает!»

В ушах звенят кости. В черепах застрял грохот. В белой каморке рассудков. Шумовая волна от стены до стены. Временами Браун чувствует, как из нутра головы через глазницы рвутся двигатели – металлический зверь рассвирепел, и теперь от него не скрыться.

Сначала налетает дождь. Потом снег. Ледяной дождь не исключен. Кабина спроектирована так, что пилоты от непогоды защищены, но град может в клочья разодрать ткань крыла.

Они поднимаются – здесь снежок, помягче. Света нет. Легче не стало. Они пригибаются и ежатся, вокруг грохочет гроза. Снова снег. Гуще. Опять спуск. Снежные хлопья обжигают щеки и тают на горле. Вскоре под ногами уже елозит белизна. Если б можно было подняться и посмотреть вниз, они увидели бы, как по воздуху несется открытая каморка с двумя человечками в шлемах. И даже еще страннее. Движущаяся каморка, во мраке, под визг ветра – и два человека, чьи торсы постепенно белеют.

Браун светит фонариком на рычаги позади себя, и выясняется, что снег уже заволакивает шкалу бензинового манометра. Нехорошо. Манометр нужен – не допустить неполадок карбюратора. Браун так уже делал: разворачивался в кабине, рискованно тянулся к манометру – но не в такую погоду. Однако выхода нет. Девять тысяч футов над океаном. Что ж это за безумие такое?

Когда попадается воздушная ямка, Браун косится на Алкока. Держи ровнее. Незачем теперь ему говорить. Старина не умеет плавать. Едва ли разулыбается.

Браун поддергивает перчатки, туже натягивает шлем, повыше поднимает шарф. Разворачивается на сиденье. Больная нога пульсирует. Правым коленом в край фюзеляжа. Затем левое колено, больное. Уцепиться за деревянный подкос, вылезти в налетевший воздух. Холод – хлороформом. Ветер толкает назад. Щеки жалит снег. Отсыревшая одежда прилипла к шее, к спине, к плечам. Сопли из носа – канделябром. Кровь отливает от тела, от пальцев, от мозга. Бросает на произвол судьбы все пять чувств. Теперь осторожненько. Браун тянется в припадочный ветер, но не достает. Куртка слишком громоздкая. Расстегивает молнию, грудью чувствует свист ветра, изгибает спину, кончиком ножа стряхивает снег со стеклянной шкалы.

Господи милосердный. Как холодно. Сердце вот-вот остановится.

Он поспешно сползает на сиденье. Алкок показывает большой палец. Браун торопливо ощупывает провода в комбинезоне. Даже не нужно писать записку Алкоку: «Обогрев сдох». Браун топает – осторожно, чтоб не запачкать карты под ногами. Кончики пальцев горят. Сильно стучат зубы – не ровен час вылетят.

За левым плечом, в деревянном ящичке – фляга с чаем и пинта бренди на крайний случай.

Крышка отвинчивается целую вечность, но затем грудную стенку ошпаривает спиртное.

Они так и сидят в номере, стол по-прежнему под окном – вдруг аэроплан вернется? Мать и дочь вместе наблюдают, надеются. Вестей нет. Радиосвязи нет. На самопальном аэродроме все застыло. Двенадцать часов на лугу тишина.

Лотти машинально стискивает оконную раму Что могло случиться? Зря мать написала этой семье в Корк. Вдруг это их отвлекло? И она соучастница. Не хватало Брауну лишний раз тревожиться, даже по мелочи, зачем она остановила его на лестнице, зачем отдала письмо? Что проку-то? Наверное, они упали. Наверняка упали. Они упали. Я дала ему письмо. Он отвлекся. Они упали. Она прямо слышит, как они падают. Свист ветра в подкосах.

Оконное стекло холодит пальцы. В такие минуты Лотти себе не нравится – чужая манера, пронзительная застенчивость, юность. Хорошо бы шагнуть из себя, из окна, в воздух и вниз. Ах, но в том, пожалуй, и дело? В том, конечно, и суть? Да. Салют вам, мистер Браун, мистер Алкок, где бы вы ни были. Жаль, не сфотографировала. Эврика. Смысл полета. Избавиться от себя. Вполне довольно, чтобы взлететь.

Внизу, в вестибюле, вокруг телеграфа толпятся другие газетчики. Один за другим стучат телеграммы редакторам. Сообщить нечего. Прошло пятнадцать часов. Либо Алкок и Браун приближаются к Ирландии, либо мертвы, сгинули жертвами страсти. Газетчики приступают к первым абзацам, в двух стилях, элегия и ода: «Сегодня – великий день соединения миров… Сегодня – печальный день траура по героям…» – хотят первыми нащупать пульс, но еще сильнее хотят поперед всех дорваться до телеграфа, когда прилетят первые подлинные новости.

Восход не за горами – не за горами Ирландия, – и тут они ныряют в облако, откуда нет исхода. Горизонта нет. Линии визирования нет. Серая ярость. Почти четыре тысячи футов над Атлантикой. По-прежнему темень, луны нет, моря не видать. Спускаются. Снег перестал, но они погружаются в белую громадину. Ты только глянь, Джеки. Ты глянь, как надвигается. Гигантская. Неизбежная. Сверху и снизу.

Проглотила их.

Алкок стучит по стеклу указателя скорости. Тот не колышется. Алкок подправляет рычаг, аэроплан задирает нос. Указателю скорости хоть бы хны. Алкок снова трогает рычаг. Слишком резко. Ч-черт.

Господи боже, Джеки, давай в штопор. Рискнем.

Облако вокруг сгущается. Оба прекрасно понимают: если не вырваться сейчас, уйдут в пике. Аэроплан наберет скорость и разлетится на невероятный миллион кусков. Выход один – держать скорость в штопоре. Держать аэроплан в руках – но и убрать руки.

Давай, Джеки.

Двигатели насмешливо фыркают красным пламенем, и на миг «Вими» застывает, тяжелеет и опрокидывается, будто получила удар по корпусу. Поначалу – медлительнейшее падение. С эдаким даже вздохом. Ну вас, с вашим рывком в небеса, дайте мне упасть.

Одно крыло свалено, другое еще тянет.

Три тысячи футов над морем. В облаке равновесие вкривь и вкось. Неизвестно, где верх. И где низ. Две тысячи пятьсот футов. Две тысячи. В лицо хлещут дождь и ветер. Аэроплан содрогается. Подпрыгивает стрелка компаса. «Вими» крутится. Тела вдавливает в сиденье. Где же небо, где же море? Ориентир. Но нет ничего – лишь густое серое облако. Браун вертит головой. Ни горизонта, ни центра, ни края. Боже мой. Где-нибудь. Хоть где-нибудь. Держи ее ровнее, Джеки.

Тысяча футов, по-прежнему падаем, девятьсот, восемьсот, семьсот пятьдесят. Лопатки вдавились в спинку сиденья. В головах гудит кровь. Шеи отяжелели. Мы вверху? Внизу? В штопоре. До удара воду можем и не заметить. Расстегнуть ремни. Это конец. Все, Тедди. Тела пришпилены к сиденьям. Браун наклоняется. Сует под куртку бортовой журнал. Краем глаза Алкок замечает. Какой восхитительный идиотизм. Последний поступок пилота. Сохранить подробности. Сладость освобождения – знать, как все произошло.

Стрелка стабильно поворачивается. Шестьсот, пятьсот, четыреста. Ни всхлипа. Ни стона. Облачный рев. Утрата тела. Алкок идет штопором в бескрайней серости и белизне.

Промельк нового света. Иного цвета стена. Замечают спустя долю секунды. Пощечина синевы. Сотня футов. Странной синевы, крутящейся синевы, мы что, вылезли? Синева. А вон там чернота. Мы вылезли, Джек, вылезли! Лови ее. Лови, бога ради. Господи, вылезли. Вылезли, да? Надвигается другая полоса черноты. Темное море застыло навытяжку. Там, где полагается быть воде, – свет. Море там, где должно быть световому венцу. Девяносто футов. Восемьдесят пять. Это солнце. Господи, это же солнце, Тедди, это солнце! Ну вот. Уже восемьдесят. Солнце! Алкок загоняет мощность двигателю в глотку. Открывай. Открывай. Двигатель ахает. Алкок сопротивляется отдаче. Море переворачивается. Выравнивается аэроплан. Еще пятьдесят футов, сорок футов, тридцать, больше нельзя. Алкок косится на океан – внизу галопом несутся барашки. Море плещет брызгами в ветровое стекло. Оба не издают ни звука, пока аэроплан не начинает ровно подниматься вновь.

Они сидят молча, от ужаса окаменев.

 
Мужик, ты вали отседа,
Минуточку не дыши-ка,
Не светит такого шика
Без регтайма «Кленовый лист».
 

Потом они станут шутить про штопор, падение, пролет над водой – если, старина, вся жизнь перед глазами не промелькнула, у тебя, выходит, и жизни-то никакой не было? – но на подъеме не произносят ни слова. Браун высовывается из кабины и хлопает по фюзеляжу. Хорошая лошадка. Черноногая.

Они летят над водою на пятистах футах, в прозрачном воздухе. А вот и горизонт. Браун достает ветрочет, подправляет компас. Около восьми по Гринвичу. Браун шарит вокруг, ищет карандаш. «Пощекотало нервишки?» – пишет он и добавляет много-много восклицательных знаков. Алкок криво ухмыляется. Впервые за много часов вокруг ни тумана, ни многослойных облаков. Вдали над водою – блеклая, вязкая серость. Браун записывает последние подсчеты. Забрали к северу, но не сильно – мимо Ирландии не промахнутся. Курс – градусов 125, прикидывает Браун, но, делая поправку на отклонение и ветер, устанавливает курс по компасу на 170. К югу.

Внутри поднимается предчувствие – предвкушение травы, одинокого коттеджа на горизонте, а может, стада коров. Надо бы поаккуратнее. Вдоль побережья высокие утесы. Он изучал географию Ирландии: холмы, круглые башни, известняковые просторы, исчезающие озера. Залив Голуэй. В войну об этом пели песни. Пути до Типперэри[8]8
  Имеются в виду песни «(Мой милый) залив Голуэй» ([Му Own Dear] Galway Вау) Фрэнка Э. Фахи и «Путь далек до Типперэри» (It's a Long Way to Tipperary, 1912) Джека Джадда; в обеих речь идет об ирландце, который тоскует по родине.


[Закрыть]. Ирландцы – сентиментальный народ. Умирали и пили толпами. Кое-кто – за Империю. Пили и умирали. Умирали. Пили.

Он закручивает крышку на фляге с чаем, и тут на плечо ложится рука Алкока. Еще не обернувшись, Браун понимает, что она перед ними. Вот так запросто.

Вздымается из моря, вся из себя невозмутимая: мокрые скалы, темная трава, камень дерево свет.

Два острова.

Аэроплан неторопливо пересекает сушу.

Внизу овца, на спине у овцы – сорока. Овца задирает башку; аэроплан налетает, овца бросается наутек, но еще мгновение сорока сидит у нее на спине; такая странная картина – Браун понимает, что запомнит ее навек.

Чудо взаправдашнего.

В отдалении – горы. Лоскутное одеяло каменных стен. Спиральные дороги. Чахлые деревца. Заброшенный замок. Свиноферма. Церковь. А вон там, к югу, – радиовышки. Двухсотфутовые мачты – четким прямоугольником, склады какие-то, каменный дом на кромке Атлантики. Клифден, значит. Клифден. Станция Маркони. Огромная сеть радиомачт. Авиаторы переглядываются. Без слов. Сажай ее. Сажай.

Они летят над деревней. Дома серы. Крыши черепичны. Улицы необычайно тихи.

Алкок гикает. Отключает двигатели. Закладывает вираж, выравнивается.

Их шлемы аплодируют. Их волосы ревут. Ногти свистят.

Из травы поднимается и воспаряет стая длинноклювых бекасов.

Казалось бы, идеальная посадочная площадка, твердая, ровная и зеленая, однако, снижаясь, они не замечают комья торфа, что лежат окрест пирожными, узкие разрезы в бурой земле, полосы мокрой бечевы по краям, треугольные кучи земли поодаль. Они упускают и деревянные телеги для торфа, что валяются на обочине, побитые ветром и простроченные дождем. Не замечают перекоса торфяных лопат, прислоненных к телегам. И высоты камыша на заброшенных дорогах.

«Вими» направляется к земле. Безупречная траектория. Еще чуть-чуть – и как будто можно зачерпнуть землю руками. Вот и прилетели. Аэроплан застывает в футе над землей. Под рубашками колотятся сердца. Они ждут касания. Скользят по-над травою.

Удар, прыжок. Сели, Джеки, мы сели.

Но мигом чувствуют, что замедляются слишком внезапно. Шасси полетело? Лопнула покрышка? Треснул хвостовой стабилизатор? Ни ругани, ни криков. Без паники. Сердце уходит в пятки. Нырок. И тогда они понимают. Это болото, не просто трава. Живые корни осоки. Они скользят по зелени болота. Почва держит вес аэроплана, они проезжают пятьдесят футов, шестьдесят футов, семьдесят, но потом застревает колесо.

Земля цепляется, «Вими» топнет, клюет носом и задирает хвост.

Их отбрасывает назад, словно от удивления. Нос со всего маху врезается в землю. Хвост подкидывает в воздух. Браун впечатывается лицом в ветровое стекло. Алкок упирается в рулевую педаль, гнет ее чистым физическим усилием. Грудь и плечи простреливает болью. Господи, Джеки, это что такое было? Мы грохнулись?

Тишина – шумом в головах. Громче прежнего. Отчего-то даже вдвое громче. А затем облегчение. Шум растекается по телам. Это что, тишина? По правде тишина? Как грохочет. Скользит сквозь черепные коробки. Боже мой, Тедди, это же тишина. Вот она, значит, какая.

Браун ощупывает нос, подбородок, зубы – цел? Пара порезов, тройка синяков. В остальном ничего. Мы живы. Перпендикулярны, однако живы.

«Вими» торчит из земли, точно дольмен нового мира. Нос фута на два зарылся в болото. Хвост топорщится в небеса.

– Вот тебе и раз, – говорит Алкок.

Он чует – откуда-то тянет бензином. Выключает магнето.

– Живо. Выходим. Вылазь.

Браун хватает бортовой журнал, фальшфейеры, льняной мешок с письмами. Подтягивается, вылезает из кабины. Сбрасывает трость, и она стрелой вгрызается в болото, криво утыкается в почву. Когда он приземляется, ногу жжет. Аллилуйя – земля; он почти удивляется, что она не из воздуха. Ну да – живой дольмен.

У Брауна в кармане комбинезона маленький бинокль. Правая линза запотела, но сквозь чистую линзу он различает, как по болоту, задирая ноги, идут люди. Солдаты. Да, точно – солдаты. А так посмотришь – будто игрушечные, темные на фоне замысловатого ирландского неба. Когда приближаются, Браун видит, какие у них шляпы, и ружья наперевес, и как на ходу подпрыгивают патронташи. Ну конечно – война. Но ведь в Ирландии всегда война, не одна, так другая? Не поймешь, кому и чему доверять. Не стреляйте, думает он. После всего этого – не застрелите нас. Прошу прощения. Найн, найн. Впрочем, это свои. Британцы, он уверен. У одного на груди подскакивает фотокамера. Другой явился в полосатой пижаме.

Позади них, вдалеке – лошади и телеги. Одинокое авто. Из деревни потянулись люди, колонна змеится по дороге – крохотные серые фигурки. И ты только глянь. Ты глянь. Священник в белом облачении. Уже ближе. Мужчины, женщины, дети. Бегут. В воскресных нарядах.

Ах да – месса. Значит, все ходили к мессе. Вот почему улицы пустовали.

Запах земли изумительно свеж: так бы и съел, думает Браун. В ушах пульсирует. Тело как будто летит до сих пор. Я, думает Браун, первый, кто разом летит и стоит. Из машины выдрали войну. Он приветственно поднимает мешок с письмами. И они приближаются – солдаты, люди, серая морось.

Ирландия.

Красивая страна. Чуток лютует, правда, людям спуску не дает.

Ирландия.