Текст книги "Трансатлантика"

Под воротником стало горячо.

– Миссис Дагласс?

– Да, – сказала Изабел.

– У нее вполне ясная позиция по вопросам подобного рода.

Он заметил, как Уэбб поерзал на стуле. Ирландец жевал краешек обеденной салфетки.

– Она без сомнения поддержала бы, – сказал Дагласс.

Он понимал, что Изабел не хотела его оконфузить, но жар обжег нестерпимо. На лбу выступил пот. Дагласс поставил чайную чашку, не задребезжав блюдцем, объявил, что ужин был превосходный, откланялся, двинулся к лестнице, на ходу коснувшись плеча Уэбба.

Он уже несколько дней не писал Анне и детям. Примется за послание прямо сейчас.

Наверху увидел себя в зеркале. Волосы отросли выше, гуще, негроиднее. Да и пускай.

На двери не было замка. Дагласс подпер дверную ручку стулом. Извлек гантели из их тайного убежища в груде рубашек. Бывало, он все еще заходил в церковь Такахо. Деревянные балки. На утренней службе плоскость света косо ложилась с востока на запад. За окном по дуге уносился прочь краснохвостый сарыч. Пронзительный крик органа. Из широких беленых дверей пахло травой.

Возможно, вечер-другой Анна с упоением слушает чтение писем, но вскоре их сожгут. Сказать по чести, он радовался, что письма обратятся в дым; это в основном и происходит с личной историей.

Город был темен, однако не придавливал, как Дублин. Дагласс уже чувствовал, как даже в сумерках все раскрывается. Церковные колокола звонили высоко и резко. Гудели рынки на Святом Патрике. Под пешеходными мостиками, исчертившими весь город, скользили лебеди. На небесном фоне вырисовывалась колокольня Святой Анны. Даже трущобы здесь были великодушнее. Этот город подавал милостыню. Бедняков все равно легион, но Дагласс мог гулять по набережным с сестрами Дженнингс, и попрошайки их не трогали. Мужчины баюкали в ладонях разожженные глиняные трубки. Предлагали Даглассу затянуться, хлопали по плечу.

Музыка местного акцента нравилась Даглассу; жители Корка словно развешивали во фразах длинные ленивые гамаки.

Спустя шесть тягучих дней Уэбб объявил, что отбывает из Корка по срочному делу. О счастье; оба рады были отделаться друг от друга. Дагласс смотрел, как отъезжает карета; в голову ударила свобода. Впервые за долгое время он взаправду остался один. Непринужденно созерцал себя в изысканном зеркале.

Должен заметить, что здесь, в Ирландии, сердце мое не на месте. Здесь нет чистой голубизны американских небес; меня укрывает пушистый серый туман Изумрудного острова. Я вдыхаю – и надо же! невольник оборачивается человеком! Я видел немало такого, от чего содрогнется даже мой народ, однако здесь побуждаем говорить своим подлинным, естественным голосом. Я свободно дышу морским воздухом. И пусть от многих моих наблюдений на душе тяжелеет, я хотя бы временно сбросил оковы.

Сцепив руки за спиною, он гулял вдоль реки Ли. Новая походка. Внушительная и публичная. Поза мыслителя. Она доставляла ему наслаждение, гармонировала с его представлением о себе. За спиной раздался цокот копыт по брусчатке, тихий скрип упряжи. Изабел спешилась, зашагала подле Дагласса, бережно положив руку на шею лошади. На теле животного блестел пот.

По реке курсировали баржи. Зерно. Ячмень. Скот. Соль. Свиньи. Овцы для боен ниже по реке. Бочонки масла. Толокно. Мешки муки. Коробки яиц. Корзины индеек. Консервированные фрукты. Содовая и минеральная вода в бутылях.

Дагласс и Изабел безмолвно созерцали пищевую реку. За баржами деловито сновали чайки, налетали то и дело, тащили что можно.

Мимо флотской лавки, книжной лавки, ателье. Шагая по набережной, Изабел притянула лошадь ближе. Словно пряталась под защитой зверя.

– Я ее не нашла.

– Кого?

– Женщину, которую вы встретили на дороге.

Какой-то миг он не понимал, о чем она, – слова как будто ненароком скользнули по плоскости дня, – но затем спохватился, ответил, что очень жаль, но дитя наверняка уже похоронили.

– Вы сделали что могли, – сказала Изабел.

Он знал, что это неправда; он вообще ничего не сделал. Он свидетельствовал и хранил молчание.

– Нет ничего хуже, – произнесла она, – чем маленький гробик.

В уме он пожонглировал этими словами. Кивнул. Она ему нравилась. В последние дни он все чаще видел ее младшей сестрой. Странная мысль – ее зеленые глаза, неловкая походка, шорох скромных платьев, – но такова она и была: как сестра. Стояла подле. Любопытствовала. Вторгалась. Вместе с ним исследовала новые идеи. Границ почти не было. Что он думает о концепции Либерии? Какова пропасть между отмщением и справедливостью? Правда ли он и Гаррисон планируют вернуть пожертвования церквям, которые принимают рабовладельцев?

Когда беседа вернулась к тому, что их окружало, Изабел притихла. Осеклась на полуслове. Потеребила браслет на левой руке. Поглядела вдаль. Голос ее прерывался.

В стране довольно провианта, чтобы прокормить три или четыре Ирландии, сказала она. Его отправляют в Индию, Китай, в Вест-Индию. Истощение империи. Ей жаль, что она не в силах ничего изменить. Правду не защитить молчанием. Дальше по реке стоят склады ее семьи – они набиты продуктами. Бутыли уксуса. Штабеля дрожжей. Ячменный солод. Даже ящики джемов. Но их нельзя просто раздать. Есть законы, и обычаи, и вопросы собственности. И прочие сложности. Деловые альянсы. Длительные контракты. Налогообложение. Требования бедноты. Сотворение иллюзии морали.

Он внезапно понял, что привилегии изранили Изабел. Но, значит, и его тоже? Он листал Новый Завет. И от всякого, кому дано много, много и потребуется[18]18
  Лк. 12:48.


[Закрыть]. Однако что будет, если сам он вступится за ирландскую бедноту? Какой язык он способен для этого создать? С кем заговорит?

Политика по-прежнему ставила его в тупик: кто ирландец, кто британец, кто католик, а кто протестант, кто владеет землей, у чьего ребенка от голода покраснели глаза, чей дом сожжен дотла, чей участок принадлежит кому и почему? Проще всего считать, что британцы – протестанты, а ирландцы – католики. Одни правят, других попирают ногами. Но как же тогда объяснить Уэбба? И Изабел? Он бы с радостью поддержал стремление к свободе и справедливости, но нужно хранить безраздельную верность собственному делу. Три миллиона голосов. Ему нельзя возвысить свой против тех, кто привез его сюда гостем. Нельзя брать на себя все на свете. Сосредоточь взгляд на том, что важно. Владение мужчинами и женщинами – вне пределов выносимого. Ирландцы бедны, но не порабощены. Он прибыл сюда рубить канаты, что удерживают на плаву американское рабовладение. Порой он слабел от одной лишь необходимости держать рассудок в равновесии. Да, суть подлинного интеллекта – в приятии противоречий. И признание сложности надлежит уравновесить потребностью в простоте. Он по-прежнему раб. Беглец. В Бостоне его могут похитить в любую минуту увезти на юг, привязать к дереву, высечь. Его владельцы. Его славу подымут на смех. Много лет пытаются заткнуть ему рот. Довольно. Ему выпал шанс выступить против всего, что заковало его в цепи. И он будет выступать, пока лопнувшие звенья цепей не падут к его ногам.

Ему мнилось, он понимает теперь, что привело его сюда, – шанс постичь, каково быть свободным и подневольным разом. Даже самый злосчастный ирландец не поймет. Каково это – когда ты цепями прикован ко всему, даже к мысли о собственном покое.

Тело его, его рассудок и душа годами служили только чужой выгоде. У него есть свой народ, коему он поклялся в верности. Три миллиона. Они – разменная монета его свободы. Какое бремя он взвалит на себя, если возьмется поддерживать еще и ирландцев? Их мытарства, их двусмысленности. Ему хватает своих тягот.

Баржи проплыли.

Река плавучей еды.

Солнце покатилось за черепичные крыши Корка.

Порой своим слушателям он рассказывал одну историю. Американские рабовладельцы использовали бочки. В основном из-под бурбона. Или оливкового масла. Вина. Любые бочки, какие попадутся. Вгоняли в дерево большие шестидюймовые гвозди. Иногда еще насыпали в бочку толченое стекло. Или терновые ветки. А потом, рассказывал он, приводили свою рабыню — это слово он всегда пропевал тоном ниже – на вершину холма. За мельчайший проступок. Скажем, забыла запереть конюшню. Или уронила блюдо. Или, допустим, косо посмотрела на хозяйку дома. Или, может, не постирала кухонное полотенце. Неважно. Ее полагается наказать. Таков естественный порядок вещей.

Где-то посреди истории он нарекал рабыню: Мэри. Слышал, как ирландцев обнимает безмолвие. Мэри, повторял он.

А затем владельцы — этим словом он яростно выстреливал в зал – велели Мэри принести бочку из сарая. Бочку закатывали по пыли, по тропе, на пригорок. Приводили остальных рабов. Дабы посмотрели. Зачастую хозяева выкрикивали стихи из Священного Писания. Заставляли Мэри залезть в бочку. Нажимали ей на голову, втискивали плечи. Гвозди рвали ее тело. Стекло резало ступни. Терновые шипы вцеплялись в кожу. Затем хозяева закрывали и забивали бочку. Пару минут раскачивали ее туда-сюда. Снова читали что-нибудь из Писания.

А потом бочка скатывалась с холма.

Толпы собирались огромные. Он выступал вместе с отцом Мэтью. В движении за умеренность обрел язык. Газеты по-прежнему называли его чернокожим О’Коннеллом. По всему городу расклеены афиши. День ото дня его слава росла. Он поехал на пикник с двадцатью четырьмя дамами из городского Женского общества борьбы против рабства; они восхищались его праздной позой под раскидистым дубом, голубой салфеточкой под горлом, журчанием ручейка за спиной. Женщины развязывали ленты на шляпках и подставляли лица солнцу. Ловили каждое слово. Потом все вместе, неся корзинки и зонтики, прогулялись по высокой траве и назад к деревянному мосту Дагласс рискнул снять ботинки и носки, побродил немножко в холодной воде. Женщины отворачивались и хихикали. От воды потемнели отвороты штанин.

Газетчики наперебой добивались встречи. Целые полосы отводились под его лекции. Для отправки в Бостон он собрал сотни фунтов. Продал больше двух тысяч книг. Теперь поедет в Лимерик, затем в Белфаст. Оттуда поплывет в Англию, где уговорится о своей вольной, выкупит себя, вернется в Америку, станет свободен.

Внутри набухала волна. Прежде он говорил чужим голосом, но теперь, когда поднимался и шел выступать, голос ощущался отчетливо своим. Временами мечталось обладать тысячей голосов, метать их во все стороны, но голос у него был один, и служил он одной лишь цели: уничтожить рабство. Он почти обрадовался, когда однажды под вечер, шагая мимо пивной на Пол-стрит, услышал, как кто-то сказал, дескать, ниггер только что прочапал, грязный негритос, и чего это он тута забыл, в той стороне бананов нету, он что, не догадался еще, в Корке пальмы не растут, не полазишь, все Кромвель посшибал, валяй дальше, ниггер.

Он остановился, расправил грудь, в почти фальшивой ярости не отступил, а потом пошел своей дорогой в верблюжьем жилете. Ниггер. Грязный ниггер. Слово впервые странным манером потешило его. Старая рубаха, которую в будущем предстоит носить. Расстегивать, сдирать, и снова застегивать, и снова, и снова.

За несколько дней до отъезда из Корка – в день, что тихо пребудет с ним, вымпелом, воздушным змеем, отблеском, – он услышал, как в дверь дома на Браун-стрит постучали. Он сидел, писал. Руки по локоть забрызганы чернилами. Ноет спина – слишком долго сгибался над столом. Отодвинулся вместе со стулом, послушал, как снизу взмывают голоса, вновь погрузился в писательские труды.

Вечером вымылся, оделся, сошел к ужину. В конце стола, подле Изабел, сидела девушка. Как-то несообразно ее посадили. Сутулая, неловкая, но красивая. Блондинка. Очень бледная. Ему показалось, он знает ее, но откуда – не вспомнил. Она поднялась и обратилась к нему по имени.

– Добрый вечер, – ответил он, все еще в растерянности.

Над столом повисла тишина. Ясно, что требовался иной ответ. Дагласс кашлянул в кулак.

– Очень рад видеть вас, мэм, – сказал он.

И ощутил, как столовая налилась неловкостью.

– Лили уезжает в Америку, – промолвила Изабел.

И тогда он ее узнал. Она так переменилась без своей униформы. Стала еще моложе. Он вспомнил ее силуэт на лестнице. Оказывается, она отказалась от места у мистера Уэбба и прибыла сюда из Дублина.

– Она отплывает из Кова через несколько дней, – прибавила Изабел.

– Это замечательно, – ответил Дагласс.

– Она пришла пешком.

– Боже мой.

– Лили вдохновили вы. Правда, Лили?

– Я?

Его укусила легкая паника. Девушка краснела. Наверное, ей хотелось исчезнуть. Любопытно, мирно ли она покинула дом Уэбба. Дагласс вовсе не желал ее напугать. Он вежливо кивнул, избегая ее взгляда. Кольнуло воспоминание о том, как она шепотом прощалась. Хорошо, что в результате его визита в Дублин не случилось больше ничего.

– Ваши речи, – продолжала Изабел. – Они очень вдохновляли. Правда, Лили?

Служанка не подняла глаз.

– В Бостон? – спросил Дагласс. – Вы собираетесь в Бостон?

Она кивнула и потихоньку подняла голову; глаза ее сияли необычайно.

– Может, попробую в Нью-Йорк, – сказала она.

По столовой пролетели одобрительные шепотки. Дагласс ел быстро и бессловесно. Смотрел в тарелку, но временами поднимал взгляд и видел, как Изабел и ее сестры осыпают молодую служанку знаками внимания. Подали ей еду, налили имбирный лимонад из кувшина.

Судя по глазам, служанка балансировала на двух чашах весов: в любую секунду готова то ли тирадой разразиться, то ли разрыдаться.

Поднявшись из-за стола и уже откланиваясь – мол, еще много нужно написать, – Дагласс отсалютовал Лили бокалом, пожелал благополучия, пусть Господь дарует ей удачу в этом приключении, а сам он тоже надеется вскоре вернуться на родину, к жене и родным.

Тост подхватили. Зазвякали бокалы с водой. Служанка стрельнула в Дагласса глазами – не то в испуге, не то в гневе. Он поднялся к себе. Ее появление опрокинуло его. Чего конкретно от него ждут? Как ему полагалось откликнуться? Он и в самом деле желал ей благополучия, но что еще тут скажешь? Может, завтра порекомендовать видное семейство, где ей дадут место? Может, Гаррисон или Чэпмен кого-нибудь знают? Посоветовать ей, в каком районе города уютнее жить? Зачем, недоумевал он, она всю дорогу до Корка шла пешком? Да еще по такой погоде?

Он сел за стол, погрузил кончик пера в чернильницу. Дел по горло, но никак не пишется. Он ворочался и вертелся под одеялом.

Проснулись птицы, разъяренные зарею. С Браун-стрит сдернули покрывало темноты. Дагласс услышал, как его зовут снизу. Раздвинул шторы. Во дворе на задах среди луж стояла Изабел.

– Лили среди ночи ушла, – сообщила она.

Он чувствовал холод оконного стекла. Во дворе закукарекал петух; молодая курочка подпрыгнула и дала деру.

– Можете поехать с нами, мистер Дагласс?

В голосе тревога.

– Одну минуту.

Надо сочинять письма. Подписывать бумаги. Уговариваться о встречах. Готовиться к дебатам со священниками Северного собора.

Он сдвинул шторы и поставил умывальник на окно. Снял ночную сорочку, намочил полотенце. Вода холодна. Кожу стягивает. Снизу опять позвали. Затем тоненько заржала лошадь в конюшнях. Цокот и хлюпанье копыт по лужам. Из-под свода двери вышли две сестры Дженнингс, Шарлотта и Хелен. Обе в широкополых шляпах и зеленых плащах. За ними вновь появилась Изабел – она вела в поводу крепкую кобылу.

Дагласс высунулся из окна. На миг забыл, что без рубашки. Две младшие сестры отвели глаза и захихикали.

Изабел надела на лошадей кожаные сбруи; самого крупного коня приберегла для Дагласса.

Он проклинал себя. Служанка. Простая служанка. Ну, уехала ни свет ни заря. И что теперь? Едва ли виноват он. И однако он жаждал услужить. Эта неспособность сказать нет. Он отступил от окна, затылком треснулся о раму. Может, девушкой владеет глупое желанье. Не то чтобы… не то что… да нет, разумеется, нет. Неподобающего поведения он не допускал. Решительно никакого. Абсолютно точно.

Он подошел к столу, поворошил бумаги. Взвесил их в руке. Сложил в стопку, надел рубашку и ботинки. Мистер Дженнингс одолжил ему клеенчатый плащ. Рыбацкий. И черную шляпу, широкополую и бесформенную. Дагласс ее пока не надевал. Заметил себя в поворотном зеркале. Какой абсурд. Но смеяться над собой он умел. Протопал вниз по лестнице, сунул голову в кухню. Мистер Дженнингс стукнул чашкой по столу и заплевал чаем толстую деревянную столешницу. Дагласс подчеркнуто поклонился и сказал, что отбывает на несколько часов, его взяли в плен, очевидно, надеются догнать молодую дублинскую служанку, если он не вернется к ночи, нельзя ли, пожалуйста, послать поисковую партию и, быть может, сенбернара? Пожилой Дженнингс откинулся к спинке мягкого кресла и рассмеялся.

Дагласс поднял щеколду на задней двери, шагнул наружу, через арку вышел в парадный двор, где в ожидании сидели на лошадях женщины. При виде его заулыбались: плащ, широкополая шляпа.

Он давным-давно не ездил верхом. Запрыгнул в седло, стесняясь своей дурости. В ногу жестко впились стремена. Конь был темный и мускулистый. Дагласс чувствовал лошадиную грудную клетку. Удивился, когда Изабел спешилась и ловко поправила подпругу его коня. В этой девушке была сила – Дагласс прежде не замечал. Она погладила коня по морде.

– Поедем в Ков, – сказала она.

Они двинулись к югу вдоль побережья, мимо тюрьмы, мимо работного дома. Младшие сестры скакали грациозно, спины прямые. Изабел сидела в седле грубее. Галопом догоняла дилижансы, заглядывала внутрь, взвивалась на дыбы, скакала дальше. Озиралась на лету, звала Лили.

Улицы кутались в октябрьскую серость. Ветер по-зимнему вздрагивал над рекой. Плевался дождь. Перед инфекционной больницей стонал от голода человек. Протянул к ним руки. Шагал он широко, скачками, по-обезьяньи. Они проскакали мимо. Он принялся колотить сам себя, точно его осаждали пчелы и безумие. Они поскакали быстрее. Из переулка выступила женщина, взмолилась – подайте монетку. Была она бородата, от лихорадки вся пятнистая. Они снова заспешили вперед. Если подавать милостыню, они никогда не выедут из города.

Теперь Дагласс ценил зеленый плащ и шляпу. Спустя несколько миль сообразил, что шляпные поля почти совсем затеняют лицо, и ни одна душа на обочине не разглядит, кто под шляпой.

Город как будто оборвался за кирпичным пакгаузом, и возникли деревья. Дорога свивалась кольцами, рывками бросалась меж лоскутов зелени. Обогнали дилижанс, помахали пассажирам, рассевшимся вдоль стенки. Дилижанс доверху нагружен коробами и сундуками. Вот-вот перевернется. Расспросили о служанке, но ее никто не видел.

Дагласс не показывался из тени шляпы.

– Прекрасная погода, – сквозь морось отметил он.

Вытряхнуть Америку из акцента ему не удалось.

– Для янки, сэр, безусловно.

Отъезжая от дилижанса, сестры Дженнингс улыбались. Он поскакал было вперед, но сестры лучше сидели верхом; просквозили мимо, подгоняя его.

За городом в воздухе вились дымные ленточки. Поразительно, что ирландская беднота живет под землей. С дороги Дагласс видел хижины из торфа, хвороста и травяных куч. Поля крошечные. Изгородь на изгороди. Подчас каменные стенки. От детей почти ничего не осталось. Призраки. Кое-кто гол по пояс. У многих на лицах язвы. Все босы. Под кожей проступает несущая конструкция. Костлявые огрызки жизни.

Он мыслями обратился к Дублину, к мальчугану, что прижимался к его плечу. Как будто давным-давно это было. Люди больше не пугали его. Не то чтобы он стал неуязвим – скорее, понимал, что ему не причинят вреда. Вот если бы эта дорога влилась в дорогу на Балтимор, на Филадельфию или Бостон – интересно, как по пути перетекали бы друг в друга народы.

Теперь он хотел отыскать Лили, взаправду пожелать ей благополучия. Пришпорил коня. На дороге они видели силуэты, тени, но Лили среди них не было.

В деревеньках дождь сдерживал любопытство. Выехали в красоту промокших полей. Стук копыт – точно револьверные выстрелы. В небе повисла радуга. Придержали коней под лещиной, где кто-то соорудил низкую скамью. Изабел развернула сэндвичи, из седельной сумки достала флягу с чаем. Даже чашки прихватила. Ее сестры уселись на скамью. Они удачно сочетались с Изабел: красивее, тише, словно некий странный закон велел им ее уравновешивать. Дерзкое приключение, согласились сестры, но дальше ехать не стоит. Близится обеденный час. Теперь они ни за что не найдут Лили.

– Времени полно, – сказала Изабел. – Еще рано.

– У Изабел своя голова на плечах. К несчастью, сестра потеряла ее несколько лет назад.

– До Кова десять миль. И десять обратно, – сказала Хелен.

– Мы не успеем дотемна.

– Ах, прошу вас, поедемте.

На дороге теснились дилижансы и двуколки, нагруженные сундуками. Целые семьи неотрывно смотрели в даль. Детей кутали в замызганные клочья одеял. Скрипели дышла. Коляски раскачивались в колеях. Лошади, похоже, обречены на бойню. Их пригибал к земле непосильный труд – держаться дороги.

Сестры Дженнингс галопом помчались к западу, затем к югу. Так, пояснила Шарлотта, покрасивее, да и потише. Дорога блуждала и юлила. И по-прежнему вокруг были семьи, и все направлялись на юг, сбегались ручейками.

Тщетно они расспрашивали, не видал ли кто молодую служанку Чем ближе к морю, тем гуще на дороге толпа отъезжающих. Под изгородями торговцы устроили лотки. Семьи распродавали последние пожитки. Пробираясь в толпе, Дагласс и сестры придерживали лошадей. На продажу все что угодно. Скрипки, чернильницы, горшки, шляпы, рубахи. На кустах развешены картины. На деревьях болтаются шторы. Куски ткани с полумесяцами – кричащие цвета от времени поблекли. Прелестное шелковое платье, расшитое тонкой золотой тесьмой, грустно повисло на сиденье двуколки.

Они продирались сквозь толпу, к утесам над гаванью.

Появился какой-то человек. На плечах нес два щита, связанные бечевками. На щитах – расценки на проезд до Бостона, Нью-Йорка, Ньюфаундленда. Человек певуче выкрикивал цены. Ребятня цапала его за карманы. Человек отмахивался.

Толпа так сгустилась, что пришлось спешиться и вести лошадей в поводу.

В толпе бродил молодой священник, искал болезных. Соборовать. На ходу перебирал четки. Глянул на Дагласса. Они в жизни не встречались, но на краткий миг обоим померещилось, будто они узнали друг друга, и оба остановились, открыли было рты, но ни звука не раздалось, и слова их не связали.

Священник шагнул прочь, под нависшие зеленые ветви, где безвольно повисла детская одежонка.

– Отче, – произнесла Изабел. – Простите, отче.

Священник обернулся, подошел. Глаза огромные, усталые. Четки туго намотаны на пальцы. Лицо заострилось. В голосе горечь. Нет, сказал он, я не видал никого похожего на эту вашу Лили. Носком ботинка он поковырял землю, будто надеялся отыскать Лили там. Отвернулся, поплевал на ладони. Нет, резко повторил он.

И пошел дальше, по-ирландски окликая людей.

Изабел содрогнулась и погладила лошадь по шее. Дагласс пониже надвинул шляпу и повел своего коня прочь. Сестры тоже впали в благоговейное безмолвие. С моря налетел, поднялся им навстречу ветер. Гавань изгибалась вопросительным знаком. Добрая дюжина деревянных судов испещряла воду внизу. Маленькая грустная флотилия, мачты и надутые паруса. Корабельные имена стерты волнами.

Они вывели лошадей к обрыву, остановились в десяти ярдах от края. Город лежал внизу, точно зверек в агонии. Солома на крышах. Кривые деревья. Коляски крохотными насекомыми ползли вдоль порта к площади. Дагласс понимал, какой хаос царит внизу, какие страсти, какие лихорадки. И все же картина была огромна в своем великолепии. Город Ков преклонял колена пред водою. Птицы алчно носились средь скал, невесомые в восходящих потоках.

Он обернул поводья вокруг дерева и подошел к обрыву. Снял шляпу. Яростно звенели ветер и дождь. Дагласс не сразу заметил, что рядом стоит Изабел. Сестры держались позади, примостились в седлах. Берег внизу окатила бледность волн.

Изабел рукою обвила его локоть. Лицом прижалась к его плечу. Он остро чувствовал, что сестры смотрят. Хотелось мягко высвободиться, но она так и стояла, глядя вниз на город.

Вскоре солнце упадет, и море потемнеет, и похолодеет земля.

Лили они отыскали уже под вечер. Насквозь промокшая, она дрожала на пирсе. Голова обмотана платком, тело в пальто – как мумия. Купила билет, теперь ждала утреннего рейса. На них не смотрела, от некоей тайной боли осунулась.

Дагласс и две сестры стояли поодаль. Смотрели, как Изабел склонилась перед Лили. Просительницей. Как будто они вдвоем молились.

Изабел привезла продуктов на несколько дней. В голубом полотенце, завернутом и завязанном. Мягко впихнула девушке в руки. Полезла под плащ, достала свернутые купюры, поспешно сунула Лили. Дагласса окатило холодом. Он смотрел, как Лили шевелит губами, но, похоже, ничего не говорит. Какие слова прозвучали меж ними? Какие молчания? В лавке поблизости кто-то взвыл. Завизжала женщина. Стукнул кулак. Загоготали в пабе. Вдалеке затренькала мандолина.

Изабел сняла перчатки и тоже впихнула в руки Лили. Снова полезла под плащ, что-то нащупала у горла. Брошь какую-то. Отдала Лили. Девушка улыбнулась. Изабел наклонилась, обняла ее, что-то прошептала в ухо. Лили кивнула и туже обернула платок вокруг головы. Что за мысли там трепещут? Что за ярость привела ее сюда?

Дагласс словно прирос к месту. Ноги от земли не оторвать. Он жаждал каминного тепла. Поднял воротник, покашлял в него. В лицо отрикошетило собственное дыхание. Чернокожая девушка. Убежала. Отзывается на имя Артела.

Изабел глянула через плечо и окликнула сестер. Те подвели ей лошадь. Подол ее длинного платья весь измаран. Она отерла ноги о брусчатку и невозмутимо взобралась в седло, пришпорила лошадь, поскакала забитыми улицами. Они проехали через город, миновали лавку аукциониста, двинулись прочь.

Священник глядел, как они взбираются на холм. Сбоку на сутане остался длинный шрам темной грязи – видно, поскользнулся и упал. Он все держал четки в кулаке, но не стискивал, и они болтались у бедра. На прощание Изабел подняла руку, но священник не откликнулся. Застыл, как метроном, им вслед поворачивал лишь голову; тело окаменело. Потом зашагал по мокрой траве к кострам.

Лошади взмылены, устали. Пугливо пробирались во тьме. Домой добрались далеко за полночь. Мистер Дженнингс поджидал у дверей. Приготовил ужин, горячее питье и одеяла. Во дворе царила суматоха.

Когда Дагласс шагнул на брусчатку, колено едва не подломилось. Ему вручили свечу и одеяло. Он побрел в дом. Его тень на лестнице множилась.

Ночью ему не спалось. Перед зарей спустился в тишину библиотеки. Колени ныли. Плечи словно приварило к голове. Он тихонько вошел. В углу, в сумраке, сидела Изабел. Подняла голову, увидела его; у него такой ритуал – кататься вдоль книжных шкафов на стремянке. Он помялся в дверях, шагнул ближе, обнял ее. И только. Ладонью обхватил ее затылок. Мгновенье помедлил. Она всхлипнула. Когда он отстранился, его рубашка на плече промокла.

В последнее утро в Корке Фредерик Дагласс сел в двуколку один. Лошадь, похоже, ему покорилась. Поводья мягко легли в руки. Поехал на юго-запад, побродил по берегу. Тихо здесь. Ни одного эмигрантского судна. Отлив отступил, словно карандашом начертив на пляже легкую песчаную рябь. Четкие отзвуки, один за другим, до тенистой складки горизонта. Моря больше нет. Есть только облако. Сердце сжалось от тоски по дому; так похоже на Балтимор.

Когда он опустил ногу, подошва, чавкнув, выдавила воду из песка. Мимолетный след. Земля под ногами будто подвижна. Он поднял ногу, посмотрел, как утекает вода, как разглаживается песок. Можно повторять снова и снова, оттиск за оттиском.

Песок тянулся многие мили, но Изабел предостерегала: эти места известны стремительными тихими приливами. Вода подкрадется тайком, ринется, налетит, окружит – и Дагласс окажется в западне. Трудно даже вообразить. Здесь, казалось бы, так безмятежно.

Он наклонился и разглядел, как в песочной ряби сучат ножками крошечные крабики. Одного посадил на ладонь. Крабик был почти прозрачный, глаза выпучены и громоздки. Может, это манящий краб. Добежал до кончиков пальцев, поразмыслил, вернулся. Дагласс повел рукой, и краб ринулся спасаться повыше, на запястье. Дагласс бросил его обратно в песок; краб поспешно зарылся и спрятался. Надо же, как быстро исчез.

Дальше по берегу бродили какие-то женщины – собирали раковины. В длинных платках, на спинах соломенные корзины. Ищут пропитание. В газетах Дагласс читал, что картофельная зараза все хуже, цены на муку выросли вдвое за несколько дней, запасы зерна истощились. Одна надежда, что урожай следующего года не подведет.

Дагласс зашагал по берегу. К горизонту прилипло судно с высокими мачтами. Дагласс посмотрел, как оно уходит. Когда снова огляделся, женщины будто сквозь землю провалились. Он разглядел только темные пальто. То и дело они нагибались, ритмично наклонялись, ловя свои находки в песке.