Текст книги "Две жизни. Мистический роман. Часть 2"

Рассвет переходил в раннее утро. Лорд Бенедикт потушил свечи, прошел в свою спальню, откуда через четверть часа вышел в халате, с махровым полотенцем на плече. Собрав письма, он положил их в ящик стола, закрыл его, потом написал на отдельной бумажке несколько слов и вышел в парк. Подойдя к дому с другой стороны, он поднял камушек, завернул его в ту бумажку, которую положил себе в карман, и, остановившись перед одним из открытых окон второго этажа, ловко забросил туда свой камушек, завернутый в бумагу.

К ногам погруженного в невеселые думы и всю ночь не спавшего лорда Мильдрея вдруг упало что-то белое, стукнувшее об пол. Вздрогнув от неожиданности, он наклонился и поднял бумажку, из которой выпал камушек.

«Надевайте халат, берите полотенце и спускайтесь вниз, на террасу. Пойдем к озеру, купаться в водопаде», – прочел Мильдрей. Записка была без подписи, но Мильдрей сейчас же узнал крупный, красивый почерк хозяина. Он выглянул в окно, но, кроме пения птиц и чудесно расцветающего утра, ничего не услышал и не увидел. Обрадованный неожиданной возможностью совершить дальнюю прогулку с лордом Бенедиктом, Амедей поспешил переодеться и спустился, отвлекшись от своих мыслей, терзавших его всю ночь.

– Ну, мученик, – встретил его улыбкой лорд Бенедикт, – на кого вы похожи? Еще две-три так прелестно проведенных ночи, и меня обвинят, по крайней мере, в истязании своих гостей. Можете ли, лорд Мильдрей, образцовый воспитатель моего приятеля-индуса, объяснить причину вашей скорби, которая в одну ночь съела половину вашего веса?

– Объяснить это легче легкого, лорд Бенедикт. Полное бессилие помочь людским страданиям довело меня до отчаяния. Но вот что я хотел бы знать: каким образом вы угадали, что я не спал и что сидел именно в этой из трех отведенных мне комнат. Ведь, кидая мне записку, вы должны были точно знать не только то, что я не спал, но и то, где я находился… И до чего же вы молоды и прекрасны, лорд Бенедикт! Теперь я понимаю, почему вам дали прозвище Флорентиец.

– Мой дорогой гость, если мы будем останавливаться на каждом шагу, как это делаем сейчас, то вернемся, когда наши дамы будут уже завтракать. Пойдемте побыстрее, и, пожалуй, я расскажу, как узнал о вашей бессоннице. Посмотрите вокруг себя и вглядитесь в разнообразие окружающей вас жизни. Цветы каких чудесных форм и красок окружают вас! Листья, травы, бабочки, птицы, пчелы – все живет самой напряженной жизнью, творит, отдает свой аромат, плоды и красоту… и умирает.

Вы срываете цветок, вставляете его в петлицу или украшаете им стол. Вы не думаете, что цветок умирает, отдавая вам свою красоту. Вас не тревожит эта смерть. Вы ее благословляете, принимаете спокойно, как нечто неизбежное, обычное. Почему? Только потому, что для вас в этом нет ничего личного. Ничего от вашей привязанности, ваших привычных желаний, вашей любви, в которую вы каждый день вплетали нити своего сердца, крови, плоти и духа. И вы спокойны. Вы знаете неизбежность закона целесообразности, закона, заставляющего все живое менять свои формы.

Но как только дело касается людей, – в сознании человека сразу все меняется. Все разделяется на своих и чужих. Свои – это те, с кем вы сжились, сроднились по крови. И каждая такая разлука – неизбежные слезы, отчаяние и вот такой вид, как у моего доброго друга, лорда Мильдрея. Вы сражались в двух войнах, будучи юношей; о вашей храбрости солдаты складывали песенки и легенды, и вашему самообладанию удивлялись даже старые офицеры. Теперь вам двадцать восемь. Почему же перед лицом предстоящей смерти пастора вы потеряли ваши самообладание и равновесие? Ваша любовь к Алисе для меня не тайна. Но она – не оправдание вашему поведению. Чему служит та любовь, которая не несет мужества любимому человеку? Неужели вы думаете, что таким образом вы сострадаете Алисе? Истинно и деятельно лишь такое сострадание, которое несет человеку не слезы, а мужество.

Вы думаете, что можно таить внутри полный разлад, страдать и разрываться, а вовне демонстрировать якобы полное спокойствие и подобным лицемерным самообладанием помогать человеку переносить горькие минуты? Только истинно мудрое отношение, то есть убежденно-спокойное душевное состояние, может помочь ближнему. И оно, как живой пример мудрости, может предотвратить тысячи человеческих драм одним только своим появлением, одной встречей. Таков живой пример мудреца.

И в каком бы образе он ни встретился человеку, он может поднять его силы до героического напряжения. Может помочь перейти из состояния маленького человека, горюющего о личном и ограниченного жизнью одной улицы, в одухотворенное осознание себя единицей всей Вселенной. Той самой Вселенной, которая с неизбежностью подчинена одному и тому же закону целесообразности, который ведет все живое – от букашки до человека – к совершенству.

Вы можете мне ответить, что все это знаете и понимаете. Но я с этим не соглашусь. Потому что на языке мудрости знать – это значит уметь. А понимать – значит действовать. Тот, кто говорит, что он знает и понимает, но не умеет действовать в своем обычном трудовом дне, – на самом деле ничего не знает. Он ничем не отличается от цирковых собак и лошадей, которые просто усвоили ряд привычных ассоциаций, воспринятых в той или иной последовательности.

Подумайте обо всем этом, лорд Мильдрей. От вашего отношения к происходящему многое будет зависеть не только в вашей жизни, но и в жизни Алисы и еще многих людей, которых вы сейчас встречаете и в обществе которых вращаетесь. К сожалению, по причинам, от меня не зависящим, я не могу сказать вам больше. Могу только прибавить, что сейчас вы стоите у перекрестка дорог. И в зависимости от вашей энергичности и мужественного поведения, в зависимости от истинной доброты и силы вашего благородства в этот момент, вы услышите тот или иной зов жизни. И вы можете создать такую семью, которая даст возможность великой душе сойти на землю и, под охраной вашей любви и доброты, пройти свой новый человеческий путь.

Флорентиец привел Мильдрея к водопаду. Красота природы, чудесное утро и слова хозяина не только развеяли печаль гостя, но и окрылили его. Выйдя из водоема, выдолбленного водой, падающей с высокой скалы, и поеживаясь от холода, лорд Мильдрей сказал:

– Если бы я даже не входил в эту купель, которая меня освежила, – я все равно чувствовал бы себя воскресшим от одного только общения с вами, лорд Бенедикт. Самое великое, что я понял сейчас из ваших слов, это то, что сила любви не боится понятия разлуки. Пока что для меня знать и уметь – это действительно разные вещи. Но я не теряю надежды, что в вашем благом присутствии оба эти понятия когда-нибудь сольются в одно самоотверженное и радостное действие, то есть в умение быть истинно добрым и, думая о людях, забывать о себе.

Флорентиец и лорд Мильдрей вернулись домой как раз вовремя, чтобы успеть переодеться и встретиться с остальными за завтраком. Пастор чувствовал слабость и усталость, но все же прошелся по парку. Под руку с дочерью, в сопровождении Сандры, дошел он до обрыва, откуда ему особенно нравился вид на открытые дали. Но после обеда он сейчас же поднялся к себе. Алиса не оставляла отца ни на минуту. Она, казалось, совершенно не замечала ни его слабости, ни его особенной ласковости, в которой сквозила нежность прощания. Она вела себя так, как всегда, как будто отец был здоров, но не покидала его.

– Алиса, дитя мое, пошла бы ты погулять. Вон все идут на ферму с лордом Бенедиктом.

– Нет, папа, мне так хочется побыть в тишине с вами. – Раздался стук в дверь, и вошел лорд Мильдрей.

– Лорд Уодсворд, не разрешите ли посидеть рядом с вами? Мне так захотелось побыть в вашем обществе, что я не мог устоять и решился побеспокоить вас. Вы не сердитесь на меня за это?

– Не только не сержусь, но и счастлив, что вы зашли ко мне. Моя Алиса не покидает меня, как я ни прошу ее отдохнуть немного от моего стариковского общества. Не скрою, мой друг, что радость быть столь любимым моей дочерью и вами – большое вознаграждение мне за прожитую жизнь.

– Знаете, папа, вы у меня настоящий феномен. Другой человек на вашем месте мог бы гордиться собой. А вы совсем не цените себя и все то, что сделали для людей, для науки. Лорд Бенедикт сказал, что сюда собирается приехать целая делегация от Академии наук, чтобы вручить вам какую-то исключительную награду за книгу, которая завтра должна выйти в свет. В Академии узнали от лорда Бенедикта, что вы нездоровы и не сможете прибыть в Лондон на заседание, на котором вам хотели вручить эту награду. А вы, мой дорогой отец, одно смирение.

– Дочурка, я бы очень хотел избежать всей этой пышности с приездом делегации, мне тяжелы такие вещи, я даже разволновался. Лорд Мильдрей, не откажите сходить к нашему дорогому хозяину, когда он вернется с прогулки, и попросите его зайти ко мне.

– Я непременно это сделаю, лорд Уодсворд. Я уверен, что лорд Бенедикт сумеет сохранить ваше спокойствие. Да ведь он пошел на ферму по хозяйственным делам, долго там не пробудет, и как только он вернется, я сейчас же передам ему ваше желание. Кстати, в газетах сегодня есть отзыв капитана Т. о вашей книге. Я думаю, что такому отзыву будет завидовать добрая половина авторов в мире.

– Папа, вы ведь знаете, что у капитана Т., то есть у графа Николая, есть брат, начинающий писатель. Лорд Бенедикт как-то сказал, что Левушка написал вещь гениальную, не по летам глубокую. А Наль говорила мне, что видела его один раз в жизни, да и то наряженным в восточный костюм, с седой бородой. И если бы она столкнулась с ним теперь лицом к лицу, то не смогла бы даже узнать брата своего мужа.

– Это почему же? Неужели они познакомились на маскараде? И не видели друг друга без масок? Это что-то во вкусе французских романов, – весело смеялся пастор.

– Надо полагать, что дело здесь в чем-то другом, лорд Уодсворд. Вряд ли на Востоке возможны маскарады, а графиня очень молода и приехала прямо оттуда.

Дальше разговор перешел на чудеса жизни, как называл пастор встречу с Флорентийцем.

Между тем обитатели дома лорда Бенедикта уже возвращались с фермы. Наль с Николаем пошли дальней дорогой, а Флорентиец с Сандрой возвращались ближайшим путем.

– Мы с тобой уже несколько раз говорили о твоем унылом виде, Сандра. Сегодня хочу поговорить с тобой на эту тему последний раз. От твоего решения и дальнейшего поведения будет зависеть и твое ближайшее будущее – останешься ли ты при мне или уедешь в Лондон. Видишь ли, решившись следовать чьим-то указаниям, надо находиться в гармонии с тем, кого хочешь назвать своим Учителем. Чтобы воспринимать указания Учителя и сделать их творческой силой, надо быть радостным. Только радость открывает возможность для объединения двух сознаний, стоящих на разных ступенях развития. И чем радостнее и чище будет сознание ученика, тем легче, проще и больше оно может влиться в сознание Учителя. Тем больше получит радостный из открывающегося для него высшего сознания. Жить возле меня и хмуриться, вступая в спор с Богом и судьбой, – значит, тратить попусту время и не заметить, как свет льется в твое текущее «сейчас».

Это одна сторона дела. Второе. Ты брал на себя обет беспрекословного послушания, казавшийся тебе счастьем, подобно тому, как жизнь рядом со мной рисовалась тебе заманчивой мечтой. А когда эта мечта сбылась, неожиданно для тебя самого, – ты оказался слабее женщины и продолжаешь быть таковым. В своих философских изысканиях, достижениях в астрономии и механике ты проявляешь себя авторитетом, на мнение которого можно полагаться. Но в отношении к обычной жизни людей ты оказался ребенком, не выдерживающим самых обычных испытаний движущегося колеса жизни. А между тем, ты – индус, тебе известен закон перевоплощений, ты с ним рос и воспитывался. Казалось бы, твое отношение к смене жизни и смерти должно было быть иным, нежели у европейцев. В чем тогда причина разлада в твоей душе? Ты теряешь доброго и нежного друга, стремившегося всячески тебе помогать. Но чем ты благодаришь его? Ты тревожишь его последние дни, оплакиваешь свое одиночество после его смерти. Чем поддержал ты его дочь? Своими жалобами и скорбью? Стыдно и недостойно, Сандра!

Если я не расстался с тобой сразу же, как с человеком, недостойным быть принятым в ряды моих учеников, то только потому, что я у тебя в старинном долгу. И этой беседой я возвращаю тебе свой вековой долг.

Пастор уходит с земли очень ненадолго. Если Алиса сумеет – со всем героизмом и мужеством сердца – проводить его как отца, чтобы принять как сына, для новой земной жизни, – он вернется скоро. Если юная женщина сумеет возвыситься в доброте и любви настолько, чтобы не думать о себе, но самоотверженно подготовить место, где снова воплотится ее отец, – он будет счастлив в новой земной жизни и завершит тот труд, который в этой жизни выполнить не успел. И целый круг жизней, затянутый ныне тяжелой петлей злых предрассудков, освободится и развяжется, перейдет в счастье и свет.

Если же Алиса не победит эгоистической любви к отцу, будет плакать и цепляться за него, как это делаешь ты, – целый ряд жизней будет обречен на ожидание новых возможностей, когда сочетание кармических связей вновь придет в гармонию.

Я говорю тебе все это единственный раз и навсегда. Чтобы ты смог понять смысл закона беспрекословного повиновения Учителю, я дал тебе сейчас возможность провидеть судьбы многих людей. Но, если ты когда-либо нарушишь этот закон, ничто не сможет оправдать твой поступок. Связь любви, которая соединяет нас и которую ты можешь разорвать своим непослушанием, я буду хранить. Но сколько бы я ни хотел принять на себя твои испытания, я этого сделать не смогу. Я приму на себя, любя и побеждая, обратный удар, который ты нанесешь мне. Но цепь жизней, спутанную тобою, ты сможешь развязать только сам.

– О, Боже, как я глуп! – тихо промолвил Сандра. – Как я непростительно, позорно глуп, дорогой, обожаемый лорд Бенедикт. И я плакал, горевал, бунтовал и чуть ли не обвинял вас в холодности, потому что знал, что вы можете поддержать силы пастора и не делаете этого. Простите меня, хотя мне, наверное, нет прощения. Как тупоумен человек! Какое счастье должно прийти пастору и Алисе, а я оплакивал их обоих. Да будет мне это уроком вовек! Вот здесь, глядя на это заходящее солнце, я обещаю вам, мой добрый, милосердный Учитель, всегда хранить радость послушания, каким бы печальным внешне ни казалось то событие, к которому так или иначе я должен быть причастен.

Я обещаю, проходя свой жизненный путь, не искать вовне каких-то благ и наград. Я понимаю, что главное в днях человека – это не то, что к нему приходит, а то, как он это принимает и что сам в него привносит из своего сердца. Я обещаю воплощать в свои дела и встречи ту мудрость, которую получаю через вас. А еще обещаю проходить свой день в бесстрашии, мужестве и мире, потому что я понял сейчас, что все эти качества – не что иное, как моя верность вам.

– Аминь, сын мой. Не давай слишком много обещаний и не разочаровывайся в своих силах. Не глупость твоя заставила тебя сомневаться во всем, а привычка скептически воспринимать все обстоятельства жизни. И еще – привычка думать об одной земной жизни, в отрыве от жизни всего мироздания. Усвой основное правило, необходимое каждому человеку, – научись диалектически мыслить. Не разрывай больше связи со всеми радостными силами природы. И когда настанет твой час познать все элементы природных стихий – воспитай в себе к этому моменту полное самообладание и гармонию.

Мудрость состоит не в учености и внешнем уме. Вся ценность их только в той культуре духа, в которую они способны привести тебя. Если это произойдет – человек становится интуитивно творящим, включенным в гармонию всей мировой жизни, светящимся микрокосмом. Его энергия действенна и вносит свой потенциал во все его встречи. Если же ученость не привела человека через сознательное к сверхсознательному, духовному – он остается одним из тысяч и тысяч тупоумных умников, ищущих объяснений и доказательств ограниченного ума там, где живет и творит только беспредельная Мудрость в человеке.

В своих отношениях с людьми никогда не ищи объяснений с ними. Ищи, чем обрадовать человека, чтобы начать и закончить встречу с каждым в радости. Но избегай тех, кто, хмурясь сам, старается искать в тебе причину своей хмурости. Избегай тех семей, где живут, ссорясь. Тот, кто рассказывает о своей любви к семье, а на самом деле является тираном и ворчуном, – не меньше преступник, чем любые воры, крадущие ценности других людей.

Навстречу лорду Бенедикту и Сандре шел добряк Мильдрей, улыбаясь издали обоим.

– Что скажете, лорд Мильдрей? Вы, наверное, выполняете роль посла Алисы?

– Вот и не угадали, лорд Бенедикт. Меня просил пастор передать вам его просьбу навестить его.

Все трое зашли на балкон к пастору, который сидел, закутавшись в плед, несмотря на теплый вечер. Узнав о причине беспокойства пастора, лорд Бенедикт обещал ему все устроить.

– Кстати, я хотел предложить вам привезти сюда вашего слугу. Он так привязан к вам, что, наверное, скучает по вас, и вы привыкли к его присутствию. Сандра поедет завтра утром в Лондон, отвезет ваше и мое письма в академию и будет за вас представительствовать на торжественном заседании в вашу честь. Затем он заедет за вашим слугой и вечером оба будут уже здесь, ко всеобщему удовольствию.

И еще у меня к вам вопрос. Ваша жена и Дженни любят морские купания и шумное общество. Не пошлете ли вы им с Сандрой письма и денег, чтобы они смогли поехать отдохнуть? Вы ведь скоро будете Крёзом, так как тираж вашей книги очень большой. Я мог бы пока вам одолжить денег, и они бы уехали из Лондона, очень довольные вами и предстоящей курортной жизнью.

– Лорд Бенедикт, это был бы наилучший и наиболее спокойный выход для всех нас, особенно для меня и Алисы. Я был бы вам премного благодарен.

– Вот и прекрасно, дорогой друг. Съешьте эту конфету и пойдемте вниз ужинать.

Внизу в столовой уже ждали Наль и Николай, так обрадовавшиеся пастору и Алисе, точно они с ними век не виделись.

– Мы совершенно не согласны, лорд Уодсворд, находиться в изгнании, без вас и Алисы. Если вам не хочется гулять, мы будем усаживать вас у теннисной площадки, в тени, с целой кучей книг. Но, пожалуйста, не лишайте нас вашего общества, – обнимая поочередно отца и дочь, говорила Наль.

Быстро пролетел вечер, который Алиса украсила музыкой, и пастор чудесно спел несколько арий. Любовь к искусству победила физическую слабость, и вдохновенное пение пастора захватило слушателей.

– Вот ведь как странно создан человек. Я и умирая, наверное, буду петь.

– Не знаю, будут ли у меня силы, умирая, играть, но умереть под музыку – это, наверное, большое счастье, – сказала Алиса.

– Не знаю, какое будет вам счастье, мисс Алиса, – утирая глаза, сказал Сандра. – Знаю одно, что сегодня в вашей музыке и пении вашего отца сердце мое тонуло в полном блаженстве.

– Я тоже сегодня как-то особенно прониклась твоей музыкой, дорогая сестренка, – приникнув к Алисе, шепнула Наль. – Я за двоих тебя благодарю. Тот, кто начал жить во мне, так счастлив благодаря тебе. Он сразу готовится понимать и красоту природы, и людей, и чудо звуков. Алиса, друг, я вместе с тобой несу и радость, и горе. И кроме всего, в тебе для меня опора и помощь. Ты мой единственный друг-женщина. Хотя ты такая молоденькая, но в тебе так много доброты, серьезности и любви, что я чту тебя как подругу и мать. Не покидай меня, Алиса, я без тебя, несмотря на всю любовь мужа и отца, буду одинока.

– Откуда ты взяла, что я собираюсь уехать, Наль? Напротив, лорд Бенедикт оставляет нас с папой здесь на два месяца. Но и дальше я тебя не покину, я все время буду с тобой.

Полюбовавшись еще немного красотой ночи, все обитатели дома разошлись по своим комнатам, и в эту ночь все они крепко спали.

На следующее утро Сандра уехал в Лондон, выполнил данное ему поручение в академии и отправился в дом пастора. Его встретил старый слуга, которому Сандра передал письмо его господина с приказанием собрать его вещи, захватить несколько книг из кабинета и ехать немедленно, вместе с подателем письма, в загородный дом лорда Бенедикта. Дженни была дома и вышла в переднюю, услышав голос Сандры.

– Здравствуйте, мисс Дженни. Я привез вам и вашей матушке письма от вашего отца. Быть может, вы захотите ответить ему? Я могу подождать, пока вы напишете ответ.

Дженни взяла письма, провела Сандру в зал и спросила его о здоровье отца очень официальным тоном.

– Лорд Уодсворд очень и очень болен.

– Ох, всю жизнь, скоро двадцать три года, все слышу только о болезни отца. Но, слава Богу, он все живет благополучно, – все так же холодно продолжала Дженни. – Мамы нет дома, что очень жаль. Она бы, наверное, тоже пожелала ответить на письмо. Вы простите меня, я вас покину на несколько минут и напишу ответ у себя.

Дженни вышла, а Сандра сел на покрытое белым чехлом запыленное кресло. Не так уж много времени прошло с тех пор, как он был здесь у пастора в последний раз. Но от души этого дома сейчас не осталось ничего. Где мир, царивший здесь, которым наполнял дом хозяин? Где безукоризненная чистота этой комнаты, которую, очевидно, поддерживала Алиса? Где веселый смех и музыка? В томящем молчании дома невеселые думы бродили в голове юноши. Он думал о Дженни, о том, что она казалась ему раньше обворожительной, умной и содержательной, а оказалась сверкающим мыльным пузырем. Думал о многолетних страданиях пастора, о которых никогда прежде и не догадывался. И в сердце Сандры рождались вопрос за вопросом. Зачем пастор должен был нести такой груз семейного разлада? И как при этом он мог быть всегда таким ровным, добрым, нести всем радость и улыбку? В чем был источник его самообладания, чтобы так скрывать свои раны и утешать всех? А он, Сандра, бессилен, вспыльчив, не выдержан и даже эгоистичен.

Дженни вернулась без письма, сказав, что письмо отца несколько сбило ее с толку, что она сейчас ничего не ответит, но напишет ему завтра по почте.

– Отец тоже говорит, что здоровье его плохо. Но, признаться, в первый раз он не только не протестует, но сам желает, чтобы мы с мамой поехали на морские купания. Мне это очень по вкусу. Я не терплю деревни с ее скучищей. Это для Алисы самое подходящее место. Неужели вам еще не надоели красоты природы? – иронизировала Дженни.

– Я еще и рассмотреть их не успел, мисс Дженни.

– Но что же вы все там делаете? Алиса, та, конечно, перешивает туалеты графини, и времени у нее остается мало. Но что делает сама графиня? Вы все так же восхищаетесь ею?

– Графиня и мисс Алиса почти неразлучны, как и мы все, с вашим отцом и лордом Бенедиктом. Обе дамы учатся верховой езде и другому спорту, который считает полезным и необходимым для здоровья наш хозяин. Кроме того, у лорда Бенедикта прекрасная библиотека. Обе наши дамы учатся и со мной, и с графом Николаем, и с самим лордом Бенедиктом.

– Ну, меня можете уверять сколько угодно, что Алиса не шьет, – я вам не поверю. Туалеты для скачек, несомненно, были сшиты ею…

И вдруг Дженни осеклась под взглядом Сандры. Что было в этом взгляде, что ее, за минуту до этого спокойную, привело вдруг в бешенство?

Сандра смотрел на нее печально, точно жалея ее. Это был уже не тот юноша-поклонник, которого она, смеясь и сознавая власть своей красоты над ним, припирала к стенке своим остроумием, которое он не умел парировать. И не просто мужчина, восторгавшийся ее умом и видевший в ней красивую женщину, стоял перед ней. Это был какой-то новый, вглядывавшийся в ее душу, человек, искавший какого-то ответа на свой вопрос. А Дженни привыкла только легко скользить по жизни. Быть красавицей, пленять и нравиться, а не интересоваться чужой душой. Гнев заставил ее резко спросить Сандру, почему он смотрит на нее, как милосердный самаритянин, в сострадании которого она не нуждается.

– Да, я знаю, что милосердию нет места ни в вас, ни возле вас. Но я все же думал, что вы лучше защищены от плохих влияний. А сейчас вижу, что вы раскрыты настежь для всего злого. Кто может так легко приходить в раздражение, тот привлекает к себе страдания.

– Это вы в доме вашего лорда Бенедикта научились проповедовать? Или у моего отца заразились его манией исправлять людей? Я ненавижу проповедников, – топнула ногой Дженни. – Милейший папаша-проповедник, напутствуя меня чуть ли не на вечную разлуку и предлагая отправиться на курорт, забыл о самом главном: о деньгах. Он, конечно, по рассеянности забыл о такой мелочи! – почти кричала Дженни.

– Ах, простите, это я, болван, забыл, а не он. Вот пакет для вас, а это для вашей матери.

И Сандра подал ей два объемистых пакета, надписанных рукой пастора. Жадно их схватив, Дженни тут же сконфузилась, но через минуту еще больше обозлилась. Пытаясь скрыть свои чувства, она отвернулась к окну. Сандра воспользовался моментом и быстро вышел из комнаты.

В передней его ждал уже готовый к отъезду Артур. Они вышли из дома, сели в экипаж лорда Бенедикта и через некоторое время уже ехали в поезде. Впервые Сандра присмотрелся к старому слуге. Годы не согнули этого человека. Он был широкоплеч, с прямой осанкой, не очень высокого роста, но отлично сложенный, с красивым, благородным и добрым лицом. Этот старик скорее походил на друга, чем на слугу пастора.

– Вы давно живете в семье пастора? – спросил Сандра.

– Я всю жизнь не разлучался с сэром Уодсвордом, – ответил слуга. – Ему было семь лет, а мне четырнадцать, когда покойный лорд Уодсворд, дядя пастора, у которого он тогда жил, приставил меня к нему. Лорд Эндрью уже тогда был святым ребенком, как потом стал святым юношей, святым мужем и отцом, и святым пастором. – Он закрыл лицо руками, чтобы скрыть полившиеся из глаз слезы. – Святые долго не живут. Что им здесь делать? Мой господин еще молод, но сердце его больше не может выносить мучения, оно сгорело. Его спалило страдание, а с ним и меня. Я знаю очень хорошо, что в Лондон уже не привезу моего господина, а только его гроб. Если растешь вместе с человеком – врастаешь в его сердце. Слов не надо – и так все знаешь. Так и я это знаю, хотя никто мне ничего не говорил. – Он смахнул еще раз слезу, и лицо его озарилось мужеством. – Мой господин тоже, наверное, знает, что он не вернется больше в свой дом. И велико же милосердие Божье, что он умрет не в этом доме его ежедневной Голгофы.

Сандра с огромным уважением смотрел на этого слугу, язык которого и манера выражать свои мысли выдавали в нем вполне культурного человека.

– Неужели вы так и прожили всю жизнь возле лорда Уодсворда, не имея своей семьи?

– Ни на один день, до этого года, не разлучался я с моим господином. Если бы он был счастлив, я бы, вероятно, имел время создать свою семью. Но пастор был так несчастлив, так страдал сердцем и так скрывал от всех свою болезнь и свое горе, что я ему был всегда нужен. Только года три, как мисс Алиса поняла, что он серьезно болен. А то и от ее любящих глаз удавалось скрывать истину.

Глубокая верность слуги своему господину пронзила сердце Сандры. Невольно он сравнил свое поведение по отношению к лорду Бенедикту, и в сердце его возникли стыд и горечь сознания, что он, философ и изобретатель, оказался ниже по своей духовной культуре, чем этот простой слуга, полный деликатности и любви.

В установившейся между ними молчаливой взаимной симпатии они добрались до дома только к ужину. Свидание пастора со своим слугой послужило Сандре еще одним уроком. Слуга, знавший, что ехал ухаживать за своим господином в его смертельной болезни, вошел к нему в комнату так, как будто он все время находился здесь в соседней комнате и выходил за каким-либо пустяком. Его лицо было спокойно, он сейчас же привел комнату и вещи в привычный порядок, подал пастору последние номера журналов, сегодняшнюю газету и стал рассказывать, как он навещал своих родных. Сандра переглянулся с Алисой, обменялся с ней улыбкой и вышел из комнаты.

И снова продолжились мирные дни обитателей дома лорда Бенедикта, такие различные и напряженные в духовном отношении, проходящие между двумя гранями земного человеческого бытия: уходящего пастора и развивающейся в Наль новой жизни.

Алиса духовно возрастала на глазах. Ее духовный рост сказывался во всех ее поступках. Глядя на нее, можно было подумать, что быть сиделкой при больном отце легко. Между тем Алиса тысячу раз в день вставала, кормила, давала лекарства, измеряла температуру и меняла ему компрессы и грелки, шутливо выговаривая больному за его чрезмерное терпение и нетребовательность. Лорд Уодсворд слабел и худел, на глазах превращаясь в аскета, а лицо и взгляд его все светлели. Он получил холодно написанные письма от Дженни и леди Катарины и сказал однажды Флорентийцу, сидя, по обыкновению, в кресле под наблюдением дочери:

– Как мне странно, что Дженни моя дочь, с которой я прожил неразлучно двадцать три года, которой я отдавал и времени, и забот много больше, чем Алисе. Она даже не поняла, что мое письмо к ней было последним, прощальным, и что оно было моей последней надеждой пробиться к ее сердцу. Но и в этой попытке я не успел, и ухожу с чувством невыполненного по отношению к дочери долга.

– Если бы все отцы так защищали своих детей от зла, как это делали всю жизнь вы, мой друг, на свете было бы легче жить, и люди страдали бы куда меньше. Никакой несправедливости по отношению к Дженни в вашей семье никогда не совершалось. Вы внушали ей высокие чувства не словами, а собственным примером. Ваша борьба не давала ей окончательно утонуть в пошлости. Но я уже говорил вам не раз: ни отец, ни мать не смогут протоптать детям дорогу в жизнь. Какой смысл вам сейчас разрывать свое сердце скорбью о той жизни, которую выбрала себе сама Дженни?

Вы сделали все, чтобы показать ей, что смысл жизни состоит не в порывах страстей, а в труде обычных серых будней. Вы сделали все, что могли, для той души, которую приняли на хранение от Единой Жизни. А как эта душа, в сочетании своих кармических путей и сил, идет по жизни, примет она или нет ваши руководящие наставления – это не от вас зависит. У каждого человека наступают в жизни периоды, когда дух его сбрасывает с себя оковы накопившихся условностей. Внезапно его глаза раскрываются, и мы говорим: человек изменился. Но это не человек изменился, а в нем освободилось какое-то количество светоносной энергии, которую он затрачивал раньше на борьбу с самим собою. Как ветхое тряпье, сбрасываются страсти, подавлявшие мысль и сердце человека, и освобожденная сила духа льется Светом на его пути.