Текст книги "Две жизни. III–IV части"

– К сожалению, профессор немолод, организм его переутомлен, и проспит он не менее трех дней. Изнеможение всей его жизни сказалось сейчас. Я не могу его оставить, пока он не очнется. Очнется же он здоровым и крепким и даже помолодеет лет на двадцать, к своему удовольствию, – усмехнувшись, прибавил И. – Но оставить его сейчас я не могу. Когда он отоспится, я налажу его работу, и только тогда мы уедем. Ты, Никито, все время проводишь здесь. Я велю отнести твои книги в жилище, приготовленное недалеко отсюда для профессора. И ты убьешь двух зайцев: и труду твоему никто не будет мешать, и за больным ты присмотришь. Лалия и Нина будут носить тебе еду и менять книги. Быть может, тебе трудно проходить снова урок молчания и уединения, хотя он и будет коротким?

Никито радостно улыбнулся и ответил, что будет рад отдать старый долг ученому и что встреча с ним раскрепощает его от последнего старого долга миру.

Я смотрел с удивлением на Никито. Я никак не мог предположить какой-либо связи между стариком, добравшимся сюда из центра Германии, и Никито, грузином, прожившим ряд долгих лет вблизи вершин Кавказа. Я едва удержался от изумленного восклицания. И еще больше я был рад, что не выразил своей просьбы остаться с больным и поухаживать за ним в его болезни, хотя меня очень печалила моя бесполезность.

– Тебе, Левушка, найдется немало дела в эти дни, – сказал мне И., по обыкновению прочитав мои мысли.

И. сам отыскал двух братьев, принес с ними носилки, сам уложил на них больного и, указав каждому из нас место и обязанности во время пути, стал в голове носилок, объяснив нам ритм нашего дыхания и сочетаний вдохов и выдохов с шагами.

Стараясь ступать как можно легче, мы пронесли больного по нескольким дорожкам парка. Внезапно за одним из поворотов горы нам открылась прелестная полянка, и за нею зеленел хвойный лесок. Среди него высился небольшой кирпичный, как мне показалось, домик, утопавший в зелени и цветах. Когда мы подошли к домику, с небольшого крыльца к нам спустилась женская фигура в большой белой шляпе, со спущенной на лицо синей вуалью. Вуаль была отброшена, и… я оторопел, узнав леди Бердран.

– Это тот больной, о котором я вам говорил, леди Бердран, – сказал И.

Леди Бердран поклонилась нам и радостно улыбнулась, заметив мое удивление. Мы подняли больного на крылечко и внесли его в просторную, тенистую комнату, где его уже ждала белоснежная постель и под потолком работал сильно и быстро вращавшийся веер. Когда больной был уложен, И. поблагодарил помогавших нам братьев, отдал им носилки и отпустил их обратно.

– Никито, это сестра Герда. Ты поступаешь в ее распоряжение как рабочая сила на ближайшие три дня. А это, сестра Герда, тот Учитель, которого я вам обещал. Если в эти дни вы сможете быть прилежной и ваша духовная сила поможет вам понять все, что расскажет вам ваш Учитель, вы сможете поехать с нами в дальние Общины. До свидания, друзья. Больному нужен только полный покой, но оставлять его одного нельзя ни на минуту. Я буду навещать вас каждый день. Будьте благословенны.

Мы вышли из домика ученого и прошли обратный путь снова по новой для меня дороге. Мысли мои были несколько спутанны. Чаще всего мелькало, неожиданно для меня самого, немного горькое чувство, что лично мои труды никак не прикладываются к делу. Все трудятся с пользой для своих братьев, а я один вроде как только наслаждаюсь жизнью.

– Труды, Левушка, бывают разные. И то, что вовне кажется людям бездельем или жизнью в свое удовольствие, то нередко бывает огромной ступенью труда того человека, о котором думают как о наслаждающейся жизнью единице. Все то, что ты должен увидеть и узнать раньше, чем поедешь со мною в дальние Общины, все это не только труд, но и преддверие того самообладания, которое необходимо твоему творчеству. Тебе суждено стать мировым писателем. Тебе дан талант такой великой силы и наблюдательности, такой дар изобразительности, которые должны воздействовать, перерождать и учить людей жить по высокому идеалу Мудрости. Чтобы выйти в широкий мир с проповедью Мудрости, надо понять и знать все тайные щели страданий и страстей человека. Уча учись. Ты уже был однажды великим писателем. Ты имел власть вносить Мудрость в смятенные сердца. Но в тебе самом не было ни одного свойства духа, развитого до конца. Ты не знал ни верности, ни преданности, ни веры до конца. Ты никого не любил до конца. Ты взлетал в восторге лицезрения Бога сегодня, а завтра ты шел, плакал и во всем сомневался. И где вчера тебя пленяла природа, деяние Бога, там сегодня ты видел море собственных сомнений и отворачивался от вчерашних побед в себе. Здесь, в эти короткие годы, что тебе суждено прожить в Общине, тебе надо понять и вынести весь мир новых сил, новых знаний сердца человека. Опыт этих лет, которые сейчас кажутся тебе отсутствием настоящего полезного труда, – он-то и есть тот великий твой труд, вековой урок, который ты понесешь от нас для блага и счастья людей.

Однажды ты уже пытался принести людям весть освобождения. Но сам ты не имел сил раскрепостить себя от влияния и власти страстей. Твое окружение подавляло тебя. Любовь, отдаваемая тебе детьми и женой, расхождения во вкусах и склонностях с ними – все лишало твой дух цельного устремления к Истине. Оставь теперь мысли мелкие, к которым приучила тебя психика понимания жизни как плоскости одной Земли. Вглядывайся пристальнее во встречи и людей, думая только о них. Не примешивай к каждой встрече мыслей о себе и не примеривай на себя пути каждого другого человека, как платья. Нельзя носить все фасоны платья и нельзя изжить все формы труда. Можно только в данной тебе вековой форме труда пронести свое «сейчас» в таком величии знания тончайших струн человеческого сердца, в такой любви и сострадании к путям их совершенства, что в каждом слове, что выбросит в мир твой труд, для людей найдутся новые и более легкие возможности любя побеждать.

И. замолчал, так как мы очутились у дома Аннинова, что для меня было снова неожиданностью. Домик музыканта, когда мы вошли в него, показался мне совсем другим, чем тогда, когда мы слушали в нем дивную музыку. Мне почудилось, что комнаты заполнены какой-то грустью, точно живущий в них человек много и часто тосковал. Я всем сердцем пожалел музыканта-гения, не находившего счастья и света в своем великолепном даре. О, если бы я умел так играть!

– Твоя игра, Левушка, – речь. Твой дар – перо, твоя правда – мир сердца. Свое «если бы» прибереги для тех часов труда, когда великие помощники будут окружать тебя. Тогда проникай в обстоятельства каждого так, как если бы ты сам в них жил, сам страдал и любил за каждого из своих героев. Сейчас, здороваясь с Анниновым, помни слова Франциска и держи сердце широко открытым, протягивая ему руку вместе с рукой твоего великого друга Флорентийца. Не наблюдай сейчас страданий духа человека, но твори великое моление Любви, сострадая душе, мощь которой не соответствует той силе гигантского дара, что ей приходится нести по миру, – сказал мне И.

Он встал с места, где мы присели было на минуту под огромной пальмой, занимавшей почти ползала, и пошел навстречу входившему Аннинову. Лицо музыканта было, как всегда, бледно, придавая ему вид аскета; но выражение глаз, что-то неуловимое во всей фигуре, несмотря на радостную улыбку, с которой он встретил И., говорило о его большом страдании. Если бы И. и не сказал мне ничего, я воззвал бы к Флорентийцу, как привык уже делать это всегда в тяжелые моменты встреч с духовным разладом людей.

После первых радостных слов привета Аннинов поглядел на меня пристально и сказал:

– Как исключительно счастливо вы переменились. На моих глазах совершилось живое чудо, как из Золушки вы превратились в сказочного принца. Жаль, что я так печально настроен, и мне под стать писать сейчас только реквием, не то я написал бы сонет, как проснулся очарованный лебедь.

Он ласково держал меня за руки, я же всем сердцем творил то великое моление, о котором говорил мне И. Внезапно я почувствовал знакомое мне содрогание во всем теле. Я понял, что моя мысль достигла Флорентийца, что Его сердце видит Аннинова, что помощь и поддержку Он ему пошлет.

– Удивительное в вас свойство, доктор И., – сказал Аннинов, выпуская мои руки и поворачиваясь к И. – Стоило вам войти – точно живой водой всего меня вы сбрызнули. В моей душе царил такой хаос, такой разлад, что я готов был убить в себе или сердце, или ум. Я думал, что не сумею примирить их никогда больше. А вот увидел вас, и какая-то мгновенная тишина охватила меня. Я думал, что не только написать больше ничего не сумею, но даже и играть не смогу. И вдруг почувствовал сейчас страстное желание написать прелюд[2]2
  То же, что прелюдия. (Прим. ред.)


[Закрыть] и воспеть в нем мир и гармонию, что вы несете в себе.

– Вам пришла эта мысль только потому, что мир и гармония вдруг охватили вас. И вы их поняли, оценили и сразу же захотели осчастливить ими всех тех, кто может понять ваш язык – язык музыки. Нельзя дать кому-либо того, чем не владеешь сам, чего не имеешь сам. Потому-то среди проповедников новых идей так мало тех, кто проповедуют их успешно, что проповедь их чисто формальна. Призывая к жертвам и лишениям ради высоких идей свой народ, проповедники чаще всего издают законы и обязательства, исключая из них самих себя и оставляя себе все привилегии и преимущества. Те же из них, кто несет проповедь не словом, а собственным живым примером, всегда достигают успеха. Вам хочется отдать людям всю красоту, какая вскрылась в вас сейчас. Что же может быть прекрасней такого пути, где одному человеку дана мощь пробуждать к действию благородство тысяч, мчать их дух к желанию творить в своей области только потому, что творчество одного пробудило их?

– С вами, доктор И., я не могу быть лицемерен. Вы думаете, что все творчество, всю свою жизнь я несу для блага и счастья людей? О, если бы действительно я мог сказать, что это так! Правда, у меня бывают длительные периоды, длительные порывы, когда я живу в мыслях красоты. Когда я рад, что имею что сказать на моем языке звуков. И тогда, в эти блаженные периоды, я счастлив. Я сознаю, что служу своим братьям-людям, как могу и умею. Меня не волнуют вопросы политики, социальных рамок, лжи, воровства, нищеты и обманов. Я весь живу в космической жизни, я стою у порога Вечности, вижу и ощущаю ее величие. Мои личные силы замирают для жизни Земли, я шлю тогда звучащее мне Небо любимой Земле. И тогда я понимаю мое место во Вселенной и знаю, что сила Любви несет меня и несется во мне для Земли, для людей, для священного труда: поднимать выше дух человека. В эти периоды я сознаю себя человеком, то есть человеком, несущим века и века частицу Бога…

Аннинов ходил, широко шагая, по залу. Его лицо аскета было вдохновенно. Глаза зажглись, он глубоко дышал, казалось, он слышит, как движется вокруг него красота, как она поет и летит в Свете, звуча и животворя. Он довольно долго молчал, потом остановился перед И. и продолжал:

– Но… краткими мгновениями кажутся эти периоды, когда я сознаю, что я человек, что во мне живет дыхание Бога. Каждый раз какая-нибудь мразь земли кладет конец всей моей песне торжествующей Любви. Не великое и мощное выбивает меня из священной литургии, где я живу. Но какая-нибудь низкая сплетня, ничтожная мерзость, как гнусная клевета, ревнивая страсть, заставляют меня покидать мое небо, мою музу. Я начинаю видеть людей не людьми, какими я их видел и любил в моем счастье творчества, но гадами, смердящими ядом, наполняющими им несчастную Землю. Жало впивается в мое сердце при виде тюрьмы, арестантов, нищеты и унижений, а я живу с царской роскошью, в то время как стонет и бедствует мой народ. Кнут бьет тех, кто несет в себе Бога. Кнутом бьют те, что носят в себе Бога!.. Несчастная, рожая в позоре, вне брака, прячась под забором, тоже несет в себе Бога? Несчастные крепостные, продаваемые за жалкие рубли врозь с детьми, несут в себе Бога? И… Вы живете на Земле, говорите о силе Любви и мира… И помощь ваша, ощутима ли она для несчастных Земли? Мне вы помогали и помогаете. Не будь вас и священного места вашей Общины, где я нахожу силы приходить в норму, я не мог бы прожить и года, я умер бы от ужаса тех страданий, что вижу, что видеть не хочу… Вы говорите, что у меня есть свой язык, которым я вещаю людям порывы к Свету. Ах, если бы вы могли прочесть тот мрак, что царит в моем мозгу! Я не в силах был пережить мук моего народа, я бежал в Америку, чтобы там найти сил жить. Я их не нашел. Я видел то же страдание, правда, на иной лад, но страдание, нищету и рознь не менее страшные, чем на моей родине… Я встретил вас. Я понял многое. Я нашел силы жить. Но мой дух, вернее мой мозг, не имеет сил выносить тех адских распятий, через которые мне приходится идти. Сердце говорит мне: «Любя побеждай», а мозг говорит мне: «Ненавидя борись». Где же истина? Где, какой путь? Я снова готов писать Реквием, от которого отказался, пожимая руку этого юноши, этой дивной расцветающей жизни. Но для чего жить и ему? Семья? Слава? Путешествия? Труд? Наука и творчество?..

Аннинов махнул рукой и снова стал шагать по залу. Теперь он напоминал фанатика. Взор его блуждал, глаза горели, он сжимал до боли свои прекрасные огромные руки, он не то готов был поднять их в мольбе и любви к Богу, не то в угрожающем жесте спора и проклятий.

– Помните ли вы, друг, как однажды в Нью-Йорке весь зал ждал вас на концерте более сорока минут, а вы все не выходили на эстраду? Помните, как я пришел к вам, в вашу артистическую комнату? Как мои несколько слов, переданные вам от Флорентийца, подняли вас над всем личным, что вам казалось обязанностью гражданина и высшей честью человека-джентльмена. Помните ли вы, как изменилась тогда ваша психика, как весь ваш личный бунт, которым вы были заняты, показался вам сразу мелким и недостойным человека-творца и как, наоборот, вы поняли свою преступную небрежность к ждавшей вас терпеливо, боготворившей вас публике? Тогда ваша духовная жизнь, жизнь творца и музыканта, висела на волоске. Вы могли остаться в артистической комнате и совсем не выйти к ждавшей вас толпе. И тогда вы сами сожгли бы плоды всех своих вековых трудов в искусстве в своем личном, эгоистическом бунте. И в этот миг сгорел бы для вас весь путь красоты. Не только единить людей вы не смогли бы больше, но для вас закрылось бы звучащее небо. Вы говорите, что нет ваших сил выносить распятия, через которые вы проходите этапами вашего искусства? Но искусство, каждый шаг в нем вперед приходится выносить с трудом лишь тому человеку, который выхватил кусок красного огня с неба и не выработал того самообладания, где чистота сердца равна мощи духа. Если бы вы в вашем сером дне каждое мгновение жили у черты Вечного, вы бы знали, что у человека нет двух миров, разъединенных во Вселенной, нет двух мест для его творчества и для его служения людям. Вы не различали бы людей от тех сияющих гениев, которых видите в часы творчества, но знали бы твердо, что каждое мгновение только и может быть дыханием Вечного. Я спрашиваю вас: что заставляет вас страдать от тех или иных людских пороков? Вглядитесь, вдумайтесь, и вы увидите: только те трещины неуверенности в вашем собственном миросозерцании, которые вы сами расширяете, выливая и прибавляя к яду людей свое раздражение. Посмотрите: жизнь в этом доме была нерушимо спокойна, когда вы сюда вошли. Первое, что вы сказали: «Наконец-то! Наконец я нашел мирный угол! Здесь я буду творить!» Много ли прошло для вас здесь мирных трудовых дней? Родина тревожит вас? Смута и нищета народная? Мелкие люди, обман и фальшь? Но ведь сейчас все это от вас так физически далекое клокочет бурно в вас самом. Если бы Вы могли видеть себя, видеть то кольцо огней, в котором вы движетесь, как в костре, и которое вы же сами создали, вы пришли бы в ужас и отчаяние, и, пожалуй, ваш Реквием был бы готов завтра.

Принося Земле звуки, которые помогают людям жить, вы забыли о силе дисгармонии, которая бьет людей, как кнут, всегда, когда вы творили, измученный своим собственным разладом. Задумайтесь, дан ли вам дар, чтобы им бить людей? Кроме знания своего места во Вселенной, у гения есть еще и обязанности, разнящиеся от обязанностей прочих людей. Гений, неся свои дары Земле, не может выбиваться из легкой радости: быть гонцом Света. Для гения нет пути, обычного для средних дарований. В его труде всегда сотрудничество Неба и Земли. Но труд-счастье переходит для него в наказание, если он перенес центр тяжести так, что душа его слабее мощи его дара. И в этих случаях, друг, помощь может быть только одна: надо забыть о себе и думать о тех, для кого вам дан дар. Вы сказали мне в прошлый раз: «Я не могу безнаказанно спускаться на Землю». Да, если вы спускаетесь на Землю, то это будет всегда трагедией. Лично для вас это будет наказанием и проклятием, для дара вашего – потерей, а для людей – лишением, ибо гений – это человек, не разъединяющийся с Теми, Кто с ним вместе творит. Творить… О, это не значит всегда побеждать или неустанно заниматься своим ремеслом и его деталями. Это значит крепить своей верностью искусству связь людей с теми старшими братьями, что приняли на себя сотрудничество земное с вами. Каждый раз, когда гениальное вдохновение было задержано вами или растрачено зря, не достигнув цели, вы оставляли энергию Любви неиспользованной. И она возвращалась к своему первоначальному источнику, не принеся пользы и счастья людям, так как вы, ее приемник, были не в силах ее принять и передать встречным. Вы возмущаетесь ложью, обманом, воровством. Подумайте глубоко, встаньте в космическое понимание своей жизни и решите сами: чем отличалось ваше поведение в этих случаях от поведения любого вора, обворовывающего свой народ? Ведь вы, имея все возможности, не передали им сокровище, которое было послано через вас им. Не вам оно было дано, но через вас им назначалось. И вы лишили их не только красоты как таковой, но и знания новых сил в себе, новых восторгов, которые могли и должны были пробудить в них энергию Света для труда и действия в их простых днях и отношениях с людьми. Не стойте пораженным, друг. Сделайте выводы и учтите их в будущем. Чем выше человек, тем больше он должен думать о тех своих братьях, что мало имеют духовных возможностей. Не нищетой материальной потрясайтесь. Но нищетой их духовной, которую вы много раз делали еще беднее. Ваш путь – не путь политика и устроителя Земли, но путь ускоренного пробуждения духовного Света в людях через музыку. Не путайте этих путей. Можно и должно быть патриотом, честным и деятельным гражданином своего отечества. Но путь, каким несут свое гражданство, свою любовь к родине и свой труд для нее, остается индивидуальным путем, и перепутывать секторы труда вовсе не значит расширить свое собственное сознание или сделать свой труд более полезным для сознания встречных. Пойдемте с нами. Вам необходимо пройтись по воздуху. Кстати, вы посмотрите новые картины синьоры Скальради. Не стойте же в такой недоуменной, рассеянной позе, – прибавил И., улыбнувшись артисту. – Можно подумать, что вы вывели из моего разговора заключение, что музыканту, кроме его музыки, закрыты все другие пути знания и деятельности. Это неверно, и я этого не говорил. Не суживать горизонт дел и мыслей, но ширить его так, чтобы вся Вселенная вошла в ваше сердце. И чтобы вы стали сыном ее, а не только сыном родины. Гению все пути открыты, но только тогда, когда он не бьется между Небом и Землей, а когда миры слиты в нем воедино, ибо в нем самом Гармония свела счеты своего «Я» с единой Землей.

Взяв под руку растерянного Аннинова, И. вывел его из дома и пошел по направлению к Общине.

– Я опомниться не могу! Я мог представить себя в разных ролях. И чаще всего, признаться, я мнил себя великим музыкантом, просветителем, благодетелем и джентльменом. Но чтобы я оказывался в конце концов вором!.. Слуга покорный! Этого только недоставало на мою бедную голову.

Аннинов был так комичен в своих жестах, изображая, как он представлял себе свое величие и куда попал, поверженный словами И.; он так уморительно размахивал руками и делал такие громаднейшие шаги; голос его взлетал до высоких нот и падал вниз. Забыв о нашей пыли, он поднял целое ее облако, в котором казался огромным привидением. Я не выдержал и залился хохотом.

Музыкант остановился, точно громом пораженный. Он смотрел на меня во все глаза, очевидно крепко забыв о моем присутствии. На его подвижном лице боролись разные чувства, но все казалось мне так смешно, что я не был в силах остановить своего глупого смеха.

– Вот она, комедия человеческой жизни! – сказал, наконец, Аннинов. – Я распят, а ему смешно! Каково же, действительно, должно быть, Величайшим из людей наблюдать мелкого воришку, расточающего без пользы их духовное добро! О Господи, только сегодня, сейчас я уразумел, что это такое «Вечное Движение» и кто – его носители на Земле и над нею. Носители его на Земле только те, что могут понять – внутренней, интуитивной верностью – силу в себе не как собственный дар, выработанный своими достоинствами, а как движущееся во времени слияние с Силой, живущей вечно. Ах, если бы мне больше никогда не забыть ни на минуту, что моя земная жизнь – не простое чередование дней, удач или неудач в них. Но движение силы, вечно живущей и вечно творящей, движение ее в творчестве, к которому я только и могу присоединиться, сливаясь в спокойствии и чистоте с нею в музыке. Как легко и просто было бы мне тогда жить! Каким озаренным и наполненным казался бы мне мой каждый день, вереницы которых я пропускаю сейчас так бессмысленно, тоскуя по Небу, воруя его дары у несчастной Земли и жалуясь на свое одиночество.

Мне было глубоко жаль Аннинова, голос которого теперь звучал глухо и скорбно. Я чувствовал себя виноватым и хотел уже обратиться к нему с извинением, как снова заговорил И.:

– Друг, дело не в том, что в эту или другую минуту вы помните или забываете, что вы гонец высших Сил на Земле. Но дело в том, чтобы вы, человек гениально одаренный, помнили, что на вас лежит еще и долг Небу. И долг этот заключается в том, чтобы сердце ваше не мрачнело так легко, подпадая влиянию чуждых вам эманаций. Удары этих чужих мыслей только тогда разбивают психику человека, когда он слаб в своей верности Тем, Кого он признал высоким источником своего благоговения, чьи идеи его пленяют, чье озарение он считает счастьем своей жизни. Много творческих восторгов вы вызвали в толпах людей, передавая им плоды своего счастливого дара. Не одну Голгофу вы прошли, чтобы войти в ту ступень творчества, где могут отдавать люди-гении своим братьям Свет слышимой или видимой ими Гармонии. Вы часто задумывались о встречах с отдельными людьми. Вы не раз поражались, почему вы не дали счастья ни одному живому существу подле себя. Но вы никогда не задумывались о ваших встречах с толпами людей. Почему вы ни разу не подумали, как велико ваше счастье, что вы можете вводить в храм Света, в блаженство Любви и мира толпу тех, кто пришел слушать вас? Как же вы представляете себе ваш подвиг пробуждения к высоким чувствам и силам толп людей? Можете ли вы безнаказанно для вас проносить по Земле молчание этих толп, их умолкание к мелочи Земли и их слезы благоговения, восторга и благодарности их ощущения великого сияния Неба, когда вы играете? Восторг, вызванный в человеке, как и ужас, и скорбь, и страдание, – все ткет нить связи, за которую гений несет гораздо больший ответ, чем простой человек.

Если гений вытащил людей из болота страстей в сияющее благородство, хотя бы только на те часы, когда они его слушали, читали, смотрели, то море их благородства и благодарности ляжет стеной вокруг гения, если его гордость и сознание своей власти над ними было преобладающим чувством. В этих случаях связь гения с толпами людей может стать тяжелой рамой, упругой перегородкой между ним и его окружением, между ним и его Учителями. Я не говорю о тех печальных случаях, когда гений вводит тысячи людей в заблуждение, прививая им самые разнообразные пороки и затемняя им путь к Гармонии всякими видами собственных изломов, выдавая их за новые искания Истины, к какой бы отрасли творчества эти изломы ни относились. Восторги, вызванные в людях, все слезы, скорби, страсти, подобранные вами, исцеленные или утешенные вашей музыкой, если вы не радовались, что можете подбирать их усердно, благоговейно в чашу вашего сердца, с тем чтобы подать ее как слезу вашей радости – слезу кристальной чистоты, как Господне вино – вашему Учителю; если вы не молили вашего Учителя сжечь все эти страдания в огне Его пламенного духа, они лягут вокруг вас, строя только еще новые перегородки условного между вами и ближними, между вами и вашими Учителями. С этого дня, подходя к роялю, выходя к толпе, не думайте больше о той или иной форме своей передачи, о силе и степени своего темперамента и возбуждения. Но думайте о величии момента, в котором принимаете участие: о пробуждении в людях новых сил к жизни, о раскрытии в них совершенно иного пути для действий в жизни только потому, что через вас шел им толчок. Вам, выходя на эстраду, надо помнить одно: руки ваши ударяют вместе с рукой вашего Учителя по клавишам; звуки ваши – это пули, летящие и светящиеся, метко бьющие каждого в толпе. Как они бьют, что ранят и пронзают в сердце человека, об этом вам не дано задумываться. Ваше дело – знать, что нет пустого пространства между вами и Теми, Кто сходит в своем духовном образе творить вместе с вами.

Мы подошли к нашему дому и встретили Бронского и Скальради. Артист нес огромный зонт-палатку и ящик с красками, а в руках художницы, прятавшейся под зонтом вместе с Бронским, было целое ведерко со всевозможными кистями.

– Мы поспели как раз вовремя, чтобы полюбоваться вашими новыми картинами, синьора Беата, – сказал И. художнице.

– О, что вы, доктор И., – беспокойно воскликнула та. – Одну картину я пишу по памяти, без модели, как вы хорошо знаете, и показать ее совсем не могу. Это только еще жалкий набросок. Другая, хотя модель служит мне усердно и тратит для меня очень много времени, все же еще не закончена. Я не могу ее показать, так как разочарование ваше и ваших друзей может убить во мне всякое желание работать дальше. А вы знаете, сколько раз уже разочарования в моей работе доводили меня почти до психического расстройства нервов.

– Однако вещи, о которых вы много раз уже говорили, что они не готовы, покупались лучшими картинными галереями и были признаваемы великими художниками как законченные и первоклассные ценности. Ведите нас, синьора, в свое «святая святых». Пора уже вам утвердиться в верности своему гению, а не ломать линию творчества, все время делая зигзагообразные дорожки и заставляя целый круг ваших помощников и спутников распутывать петли, создаваемые вашей неуверенностью и сомнениями. Если бы вы могли себе представить ваш путь искусства в виде каната, вы увидели бы на нем целые тысячи узлов и узелков, которые связаны любящими руками ваших милосердных друзей. Идемте сейчас же. Хоть в эту минуту соберите энергию радости и не отрицайте, а утверждайте и ведите нас смотреть ваши новые победные достижения.

Скальради стояла в нерешительности, и только сейчас я заметил, как много в ее фигуре, взгляде и, главное, в движущихся все время руках и пальцах неуверенности. Никаким счастьем и не веяло от этой фигуры женщины, которую И. назвал сейчас гением.

– Если бы на моем художественном пути не было связано так много узлов вашими руками, Учитель, я бы не послушалась вас. Но ваше слово для меня закон, и я повинуюсь вам, не отвечая за последствия, какие будет иметь этот преждевременный, по-моему, просмотр, – тихо и печально ответила художница.

Она повернула обратно, миновала несколько аллей и вышла к гроту, войдя внутрь. Я никак не мог сообразить, куда мы шли. Я знал несколько гротов, однако в этом не был ни разу. Здесь было темно и прохладно, но рисовать здесь было совершенно невозможно. Между тем Бронский не закрывал зонта и шел в темноте уверенно вперед, где было еще темнее. Через несколько времени ходьбы по широкому, прохладному и полутемному коридору грота мы вышли на большую площадку, где росли три высокие пальмы в сыпучем песке и у выступа одной из скал лежал прелестный мехари.

– Ну, уж мехари-то вам совершенно не нужен больше, – смеясь, сказал И. – Нельзя сказать, чтобы вы были очень милосердны, синьора Беата, и спешили возвратить мехари Зейхеду.

– Вы сами увидите сейчас, Учитель, что картина еще не окончена. Тогда и решите, нужен ли мне еще чудесный мехари, – все с тем же волнением ответила снова художница. Она поставила на землю свое ведерко и прошла к самой дальней скале.

Только теперь я увидел там нечто огромное, вроде движущегося шкафа, который Скальради с помощью Бронского поворачивала к нам лицом. Большущее плотное покрывало было отдернуто, и моему взору представилась картина – нет, не картина, а живой Бронский в одежде бедуина на живом мехари. Поза его, лицо, руки – я так и ждал, что сию же минуту Бронский спрыгнет с мехари и скажет мне: «Левушка, где вы все пропадаете? Я соскучился». Я вскрикнул от восторга, не мог сдержать порыва радости, бросился к художнице и, обхватив обеими руками ее шею, горячо поцеловал. Только когда раздался общий смех, я понял, какую мальчишескую выходку я снова устроил, и переконфузился совершенно.

– Простите меня, синьора Беата, – сказал я, целуя обе руки художницы. – Я не мог сдержать восторга и благоговения перед таким совершенством. Ведь это не портрет Бронского, о котором я мечтал для него, – это сама жизнь. И увидеть такую картину значит понять совершенство гения, для которого «знать» значит «уметь».

– Я также прошу вас простить Левушку за его восторженное и непрошеное объятие. Он выразил и за нас восторг в своем поцелуе. И я, целуя эти руки, воздаю только должное силе чистого сердца, которое сумело обогатить мир такой красотой, – сказал И. – Уверьтесь же наконец в силе своего таланта. Отдайте себе отчет, что не сомнение заставляет вас прятать свои картины от глаз людей, а страх, претворившийся в вас в ложное самолюбие. Начинайте с этого момента освобождаться от страха. Представьте себе, что вы живете сегодня свой последний день. Неужели у вас не хватит сил сбросить плесень страха и сомнений? Неужели не сможете воспеть Жизнь без язвы отрицания и страха? Начинайте новый этап творчества, крепко возьмите мою руку и в полном самообладании покажите нам вторую картину, – говорил И., держа обе руки художницы в своих руках.