Текст книги "Две жизни. Том II. Части III-IV"

Лишь тогда скульптор сможет воссоздать в образах живой порыв, когда он пережил в своём сердце всю Голгофу, всю скорбь распятия, всё величие продвижения своего народа по этапам исторических мук и возвышений к тому кульминационному моменту духовной мощи нации, который он хочет отразить для истории.

Ни глина, ни полотно не выдержат экзамена и нескольких лет, если их творцы ухватили лозунг и пустили его в массу как ходкий и прибыльный товар. Их произведения займут место лишь плохой агитационной рекламы среди случайно выброшенного хлама.

В проявлениях творчества ученика, как у талантливого врача, всегда живёт меткость глаза духовного, ведущая непосредственно к интуиции. Но эта интуиция – не плод крохотного исследования, а синтез Мудрости, просыпающейся вовсе не в данный текущий момент; она – только видимое следствие многих невидимых творческих напряжений, имя которым Любовь.

Раскрепостить в себе Любовь и достичь возможности вносить её мирно и просто, как доброту, во все дела и встречи, нельзя одним лишь умственным напряжением. Свободно наблюдая свои импульсы, неустойчивость, скептицизм или жадность, можно лишь прокладывать мелкие тропки, по которым со временем двинется сила, как кровообращение нового организма.

Что такое духовное ученичество? Только путь освобождения. Можно ли считать ученичеством жизнь, если в ней нет основ гармонии? Такого ученичества быть не может. Сколько бы и какими бы путями ни искал человек Учителя, он не сможет его найти, если его мировоззрение полно легкомыслия и он наивно ожидает, что у него внутри что-то само по себе изменится, раскроется, лопнет, как гнойный нарыв, или, наоборот, расцветёт махровым цветом.

Скучнейшие «искатели» – это те, кто вечно оглядывается назад и ищет в настоящем оправдания или подтверждения тех бредней, что снились им в молодости. Величайший из путей труда – путь освобождения.

Нет ни одного мгновения, которое могло бы выпасть из цепи звеньев кармы без исполнения величайшей обязанности человека: подобрать это звено немедленно, ибо оно всегда – зов Вечности, всегда ведёт к освобождению, каким бы маловажным оно ни казалось легкомысленному человеку.

В ученике, оценившем путь не только свой, но и каждого другого, то есть понявшем важность воплощения, недопустимо легкомыслие. Это не значит, что надо идти по жизни с важной физиономией существа, выполняющего «миссию» и не умеющего смеяться. Это значит в каждое мгновенье знать ценность летящего «сейчас» и уметь его творчески принимать и отдавать.

Плоть и дух, как нераздельные клетки, не могут сочетать небо и землю иначе, как развиваясь параллельно. И чем больше раскрывается потенциал духа, тем шире освобождаются клетки тела для впитывания в себя светоносной солнечной материи.

Смерть для духовно свободного существа – только порыв движения величайшей радости. Смерть для человека, всю жизнь проведшего в плену предрассудков, – крёстный путь очищения, хотя бы человек был очень хорошим и добрым в своей обывательской жизни.

Быт, с его условностями, чаще всего скрывает собой те стены предрассудков, о которые разбивает себе лоб умирающий. Первая из заповедей твоего ученического поведения должна состоять в понимании трудового дня как сложного конгломерата духовного единения с живой жизнью каждого встречного. Для тебя «день» – это всегда и во всём участие тех невидимых помощников, которые окружают тебя, вне зависимости от места, времени и расстояния, во всех твоих делах и встречах. Ты никогда не бываешь один, ты всегда трудишься с ними.

Пока в ученике не разовьются его психические чувства, дающие ему возможность ясно ощущать присутствие высоких сил, верность его должна вырасти в огромную любовь. Любовь, к кому бы она ни была – к Богу, к Учителю, к любимому святому, – только тогда приведёт к желанному слиянию с теми, кому поклоняются и кого призывают, когда перейдёт в служение видимым окружающим людям, которым ученик научается нести поклон любви.

Путь ученичества для всех один: если несчастные стучатся в твою дверь – ты на правильном пути».

Здесь вторая запись обрывалась.

Я невольно закрыл лицо руками и погрузился в великие мысли, которые читал. Боже мой! Как далёк я был от всех тех этапов зрелого духа, о которых сейчас читал. Я невольно стал думать о дорогом брате-отце, двадцатичетырёхлетнем молодом офицере, почти ежедневно участвовавшем в стычках с горцами, постоянно жившем под угрозой ранения или смерти и при этом всегда имевшем для крошки брата-сына нежность и ласковую, спокойную улыбку.

Я вспоминал это постоянное спокойствие брата Николая, переосмысливая по-новому всю его жизнь. И жизнь эта казалась мне теперь подвигом. Я не мог вспомнить ни одного женского образа, пересекавшего жизненную дорогу брата Николая, а он ведь был бесспорным красавцем.

Теперь я по-новому понял его скорбное, до неузнаваемости изменившееся лицо, когда я увидел в первый раз, в аллее в К., Наль. Я понял и выражение муки во всей его фигуре в саду Али перед пиром. Я вспомнил и другого избранника духовного пути – Али-молодого. Слёзы полились из моих глаз, но это было не оплакивание смертных мук дорогих мне людей, а благоговение перед величием того, что только может вынести дух человека и каким примером сияющей помощи другим может стать такой человек. Моя мысль, моё сердце преклонились перед всеми, кого я встретил за последнее время. Я был не в состоянии выразить свою благодарность Иллофиллиону и Франциску, а только повторял первые слова записи брата Николая: «Слава Тем, Кто довёл меня до этого великого момента моей жизни. Слава тем, кто, как и я, дойдёт до него».

Внезапно я почувствовал, что Эта теребит меня за рукав. Я поднял мою чудесную птичку на руки, прильнул к его головке и не мог сдержать слёз. Эта охватил крыльями мою голову, точно разделял мои слёзы и утешал меня, и так застал нас Иллофиллион, вошедший в комнату.

Рука моего дорогого Учителя и друга нежно легла на мою голову, и неподражаемо ласковый голос ободрял меня:

– О чём же ты плачешь, мой милый друг? Ведь то, что тобой прочитано и так потрясает тебя в жизни дорогих тебе людей и высоких друзей, лишь тебе одному кажется героизмом самоотречения. Для них же это – героика творчества и созидания, героика величайшей, непобедимой творческой силы: Радости. Запомни то, что я тебе скажу сейчас, и постарайся ввести мои слова как действие, как заповедь в твою новую жизнь.

Нам с тобой приходилось уже не раз говорить о слезах. И я каждый раз объяснял тебе, что слёзы, всякие слёзы, расслабляют человека. Ты же, вступив на путь освобождения, взял на себя радостную деятельность становиться силой слабому, утешением горестному и помощью безнадёжному. Не задавайся сейчас задачей победить слёзы волевым давлением на самого себя. Но каждый раз, когда слеза готова скатиться из твоих глаз, поднимайся духом выше и вспоминай о всех несчастных, которых в мире – и без твоих слёз – так много. Во Вселенной так много плачущих, что ученик обязан осушать их слёзы, а не увеличивать их потоки. Как только мысль твоя поднимется выше твоих эгоистических чувств, ты увидишь, что всякая слеза – это всегда слеза о себе, как бы ты её ни расценивал.

В твоём теперешнем положении, когда ты слышишь Голос Безмолвия и видишь образы дорогих тебе людей независимо от места и расстояния, каждая твоя слеза ломает какой-либо из тех мостов, по которым идёт твоё общение с ними. Начинай свой день благословенной радостью ещё один день жить на земле, ещё раз имея возможность поклониться Богу в человеке и помочь ему. Чем быстрее идёт твоё собственное раскрепощение, тем яснее тебе становится, как лёгок мог бы быть жизненный путь человека и какою каторгой он делает его для себя, а нередко и для своих ближних.

В окружающей тебя в эти дни семье единомышленников, где ты освобождён от всех забот быта, от всех его условностей, созревай, друг, для тех лет, когда ты будешь брошен во всё напряжение человеческих страстей. Только сейчас ты можешь в полном спокойствии развивать всё своё самообладание. Очень немногим даётся это счастье: формировать свой ум, сердце и характер среди людей, лишённых эгоизма. Все твои встречи здесь – это встречи старой и новой кармы. И чтобы не упустить ни одного её звена, которые указываются тебе любящими и заботящимися о тебе, у тебя остаётся лишь одна задача: не лить слёз, которые темнят очи духа, но изливать радость, которая помогает каждому существу, проходящему мимо тебя, всколыхнуть в себе радость, а не уныние.

Возьми Эту, мы пойдём с тобой купаться и не вернёмся сюда сразу, а навестим Франциска. Мне надо переговорить с ним о многом и, главное, узнать, отпустит ли он меня сейчас в дальние Общины, куда меня настойчиво зовут. А между тем и здесь много дела и без меня Франциску будет трудно. Включись, мой милый, в сеть интересов нашего общего дела и забудь о возможности плакать, хотя бы и благоговея перед героизмом других. То, что сегодня тебе кажется недосягаемым героизмом, то завтра становится просто трудным, а послезавтра – уже не трудным. И задача будней состоит не в самой героике чувств, а в том, чтобы всё, чего ты достигаешь, не казалось тебе обретённым через Голгофу, а достигалось легко, радостно, просто. Сегодня у тебя будет много работы. Спал ли ты ночью? – спросил Иллофиллион, пристально глядя на меня.

Я рассказал ему, как провёл ночь, что видел и как был поражён, увидев леди Бердран на ночном дежурстве.

– И ещё раз, дорогой Иллофиллион, я увидел, насколько незрело моё понимание, как я слеп, судя о людях, как я ничего не распознаю среди окружающей меня жизни.

– У каждого свой путь, Лёвушка. Быть может, тысячи и тысячи хотели бы поменяться с тобой ролями. Но сцена театра жизни подчинена законам Вселенной, и роли в этом театре не могут быть розданы по личному расположению директора или его режиссёров. Высшая режиссура приводит каждого к его мировому станку труда. А как каждый будет работать на нём – это индивидуальная неповторимость. И сколько бы ролей ни набрал человек, творить он будет только в той, где сумел добиться гармонии.

После купания мы пошли в больницу к сестре Александре. В первый раз я был в больнице так рано. Картина, которую я увидел, меня умилила. В огромной столовой за детскими столиками я увидел много выздоравливающих детей, обслуживаемых детьми постарше и молоденькими сёстрами, и снова поставил себе в укор, что до сих пор не знал ни подлинных размеров больницы, ни масштабов её помощи населению.

Многие из детей восхищённо приветствовали Иллофиллиона, и опять я не знал, когда и где они могли познакомиться с ним. Карлики, не поддаваясь никакой дисциплине, бросились к Иллофиллиону и повисли на нём. Из дальнего угла зала к нам подошёл Франциск и провёл нас, со всеми нашими карликовыми ношами, к своему столу, где и усадил нас, заботливо предложив нам еду. Завтрак здесь состоял из холодных вегетарианских блюд и фруктов, но каждый мог, если хотел, получить и горячий суп, и картофель, помимо всем полагавшейся еды.

Франциск, как и всегда при встрече со мной, долго не выпуская моей руки из своей, нежно улыбался.

– Так, так, Лёвушка, расти, красавец, расти. Скоро увидишь жизнь несчастных людей, копи в себе радость, чтобы поделиться ею с ними. Ты встретишь таких бедолаг, о существовании которых до сих пор и не знал. Пора, пора тебе мужать… Не беспокойся, Иллофиллион, бери их всех и поезжай. Здесь мне помогут. Флорентиец скоро пришлёт сюда ещё кое-кого. Помощники у меня будут.

– Ты всегда готов взять любую ношу, Франциск. Но позволяет ли тебе твоё здоровье сейчас так много трудиться? Ты иногда забываешь, что Флорентиец запретил тебе без дневного отдыха нести дежурство.

– Не беспокойся, друг. Я провожу регулярно три часа в день за книгами, и это составляет такой отдых, что меня хватает даже на ночной обход. Сегодня у меня была великая встреча. О, как я был счастлив, что смог спасти загнанную судьбой нищенку от верной гибели! Несчастная уже приготовилась утопить своего новорождённого ребёнка и последовать за ним сама. Сейчас и мать, и ребёнок радуются жизни, и я уверен, что этот ребёнок будет большим человеком. – Франциск весь сиял. Любовь так и изливалась из него. Лицо, которое не загорало ни под каким солнцем, почти прозрачное, с розовым румянцем на щеках, это лицо выделялось не только своей белизной среди загорелых и смуглых лиц. Оно выделилось бы и из тысячи белых лиц, такая высокая сила духовности озаряла все его черты.

Ещё раз я наглядно увидел, что такое Любовь, и вспомнил недавно сказанные мне Иллофиллионом слова: «Ты думаешь, что высокодуховное поведение людей – это героика самоотречения. Для них же оно – героика творчества и созидания, героика величайшей, непобедимой творческой силы: Радости».

На живом примере я видел сейчас эти слова Иллофиллиона, и двойственное чувство наполняло меня. С одной стороны, я сознавал недосягаемость для себя сейчас подобной нравственной ступени, с другой стороны, я всё же продолжал думать, что человек приходит к такому состоянию любви только через ряд самоотречений.

Точно подслушав мои мысли, Франциск положил на моё плечо руку и заглянул в глаза:

– Двенадцать апостолов было у Христа. Но один Иоанн шёл путём беззаветной любви. Все остальные шли путями самыми разнообразными. И если у каждого из них была своя Голгофа, то только потому, что сила их страстей должна была развернуться в непобедимость и полное бесстрашие, верность и уверенность. Я уже говорил тебе, что знамение креста – это сочетание четырёх блаженств: блаженства любви, блаженства мира, блаженства радости и блаженства бесстрашия. Эти развитые до конца аспекты любви в человеке приводят каждого к гармонии. И чтобы утвердиться в гармонии, каждый идёт своим путём. Но придёт к этому результату только тот, кто нашёл радость в пути совершенствования.

Жизнь, вся жизнь Вселенной – всегда утверждение. Строить можно, только утверждая. Кто же не может научиться в своей обычной жизни, в своих обстоятельствах, радости утверждения, тот не сможет стать светом на пути для других. Но, Лёвушка, нельзя примерять крест жизни другого. Собственным плечам придётся впору только один: свой собственный. Сейчас тебе кажется невозможным мой путь. Поверь, что столь же невозможным мне кажется путь твой. Я не могу себе вообразить, как это я смог бы написать какой-либо роман или повесть. И, признавая всё величие пути писателя, изобретателя и так далее, я не могу даже и представить себе, как я мог бы идти по жизни одним из этих путей. Кроме смеха, я бы ничего не вызвал. Ещё меньше я могу вообразить себя в роли Бронского или Аннинова, хотя на себе испытал не раз, какая дивная сила – талант артиста и как действенно его влияние. Талант может мгновенно просветлить всего человека, тогда как иные пути духовного воздействия требуют долгого кропотливого труда.

Да что искать сравнительных примеров! Если бы мне пришлось вести жизнь и труд нашего общего друга Иллофиллиона, я бы не смог этого вынести, так как не сумел бы странствовать среди толп народа и умер бы, не принеся никому ни пользы, ни радости. Крест, который несут плечи человека в его простых буднях, всегда лёгок. Но зрение человека так засорено, что вместо гармонии, в которой он должен творить и которой должен облегчать жизнь всех рядом идущих, он сам же вбивает гвозди страстей в собственный крест. И вместо четырёх блаженств натыкается на торчащие в кресте гвозди, причиняя себе рваные раны.

Сейчас мы пойдём ко мне. Я дам тебе несколько писем к моим друзьям, живущим сейчас в дальних Общинах. Передавая им мои письма, присматривайся к этим людям. Быть может, тебе перестанет казаться таким страшным делом существование человека в обители, затерянной в безвестном уголке мира, лишённом шумной арены деятельности.

Мы двинулись в комнату Франциска, и я не мог отделаться от удивления относительно того, как мог Франциск так метко и правдиво разобраться в моих ощущениях и мыслях. Действительно, я нередко задумывался о жизни людей, которых встречал здесь, людей высокообразованных и талантливых, живших безвыездно в отдалённых селениях. Ещё чаще во мне мелькало нечто вроде тоски, когда я представлял себе тысячи людей, не покидавших никогда своих глухих селений, из поколения в поколение довольствовавшихся скромной долей жизни в унаследованном от дедов труде и домах. И все эти мои мысли подсмотрел Франциск и, точно пепел, разворошил их сейчас во мне своей любовью.

Когда мы вошли в комнату, первое, что сделал Франциск, – поднял крышку своего мраморного стола, и я увидел под нею чудесную высокую вазу, как мне показалось сначала. Но то была не ваза, а чаша из красного камня, точно рубиновая, и в ней, переливаясь всеми цветами, бурлила какаято жидкость.

Теперь я понял, что это был жертвенник. И жертвенник Франциска не был похож ни на один из алтарей, которые мне приходилось до сих пор видеть.

Красная высокая чаша стояла посредине, а за нею полукругом стояли чаши гораздо меньших размеров и самых разнообразных цветов. Сначала мне показалось, что чаш этих очень много. Но, присмотревшись, я увидел, что, кроме красной, там было ещё шесть чаш. Три из них стояли справа и три – слева.

Белая, синяя, зелёная стояли слева, затем было небольшое пустое пространство – и чаши жёлтая, оранжевая и фиолетовая, все разных форм и огранки, окружали красную чашу. Из каждой чаши поднимался небольшой огонёк такого же цвета, какого была сама чаша.

Я перенёсся мыслями в оранжевый дом, где стоял недавно перед таким же алтарём.

Франциск прикоснулся обеими руками к красной чаше, её пламя вспыхнуло ярче, и я услышал его шёпот: «Да будут руки мои и дух мой чисты, как чисто пламя Твоё, когда я буду писать зов Твой слугам Твоим».

Постояв минуту в сосредоточенности, он подошёл к письменному столу, достал бумагу, сел и стал писать. Как и все люди, я часто видел, как пишут другие. Видел я и рассеянных, как я сам, и сосредоточенно внимательных людей пишущими. Но лиц и фигур, подобных Франциску за его письменным столом, я не видел ни разу ни до этого часа, ни в течение всей моей последующей жизни.

Помимо того, что он, казалось, забыл обо всём и обо всех, его лицо всё время меняло выражение. И так ясна была мимика этого прекрасного лица, что я как будто сам видел, кому он адресует свои письма, и понимал, о чём он пишет.

Я был так увлечён созерцанием Франциска и его работы, что даже не заметил, когда Иллофиллион вышел из комнаты. Предо мной точно происходил личный разговор Франциска с его корреспондентами, и проходила целая вереница лиц. А письма скопились целой стопкой, и мне казалось, что это не конверты сложены на столе, а кусочки души Франциска, которые он запечатывал в них.

Но вот он особенно углубился, склонился над бумагой, писал медленнее других писем, точно лучи падали от его пальцев на строки письма, и мне чудилось, что я вижу женскую фигуру, с отчаянием прижимающую к себе мальчика лет семи.

Иллюзия была настолько яркой, что я хотел уже выйти из комнаты, чтобы не мешать женщине разговаривать с Франциском наедине, но он посмотрел на меня и сказал:

– Учись владеть пространством. Я всё время присоединяю тебя к моему труду, чтобы тебе легче было передать мою помощь всем моим друзьям и присоединить к ней ещё и твою собственную любовь.

Теперь я понял, что виденные мной образы, которые мне казались плодами моей фантазии, были на самом деле реальными людьми, к которым была направлена любовь Франциска, включавшего меня в свою мысль.

Окончив последнее письмо, он задумался, погрузился в молчаливую молитву, встал, взял в руки письмо и подошёл с ним к жертвеннику. Здесь он опустился на колени, положил письмо на чашу, в которой клубилась похожая на пламя жидкость, охватил чашу обеими руками, прислонился к ней лбом и замер в экстазе молитвы.

Я был потрясён силой, энергией, каким-то вызовом и требованием, которые исходили из всего существа Франциска. И я тоже опустился на колени, поражённый экстазом любви и самоотвержения моего друга, в своей молитве забывшего обо всём, кроме того существа, о помощи которому он молил ведомые ему высшие существа.

Как огненное пламя, пробежало по мне сострадание к той, о ком молился Франциск. И в первый раз в жизни я понял глубокую силу и настоящий смысл молитвы.

Как умел и мог, я тоже молился о чистоте моих рук и сердца, чтобы быть в силах передать письма Франциска и не засорить их мутью собственной слабости и страстей. Много усилий я должен был сделать над собой, чтобы слеза умиления и преклонения перед самоотвержением моего друга и его поразительной добротой не скатилась по моим щекам.

Сердце моё расширилось, я ещё раз прочувствовал слова Али, сказанные моему брату о нищенствующем Боге, которому надо служить в человеке, и ещё раз остановился в бессилии перед барьером, где сияли слова: «Быть и становиться».

Я видел сейчас одного из тех, кому уже не надо было «становиться», но кто являлся воплощённой добротой. Франциск встал с коленей и подозвал меня к себе. Когда я подошёл и стал рядом с ним у жертвенника, он сказал мне:

– Если ученик вошёл в общение с одним Учителем, он вошёл в общение со всеми Ними. Перед взором Тех, Кто просветлён, не может быть разъединяющих пелён. В этот миг Учитель луча Любви даёт тебе поручение, передаваемое через меня. Внимай всей чистотой сердца и осознай, как всё связано во Вселенной, как всюду идёт круговая порука. Минуту назад ты не знал о существовании целого ряда людей. Сейчас они для тебя самые близкие и священные друзья, ибо ты несёшь им помощь в их страданиях. Я вложу в этот конверт кусочек хитона одного из чистейших людей, полных любви. Если сумеешь сохранить в сердце те Свет и благоговение, с какими стоишь сейчас у алтаря, в ту минуту, когда будешь подавать это письмо женщине, которой я пишу, оботри сам её ребёнка этим кусочком хитона, который я вкладываю в конверт. Если же почувствуешь, что ум твой рассеян и образ мой не горит перед твоим духовным взором, отдай эту ткань матери, пусть она сама оботрёт им личико своего сына.

Постигни в эту минуту, что служение ближнему – это не порыв доброты, в котором ты готов всё раздать, а потом думать, где бы самому достать для собственных первейших нужд что-либо из отданного тобой. Это вся линия поведения, весь труд будней, соединённый и пропитанный радостью жить. Оцени эту радость жить не для созерцания Мудрости, не для знания и восторгов любви, не для прославления Бога как вершины счастья, но как простое понимание: всё связано, нельзя отъединиться ни от одного человека, не только от всей совокупности своих обстоятельств.

Ценность целого ряда прожитых дней измеряется единственной валютой: где и сколько нитей любви ты соткал, как ты сумел их закрепить и чем ты связал закрепляющие узлы. Сохрани в памяти эту минуту и укрепись в нити труда со мною, а следовательно, и с моим Учителем, Учителем Любви, чьё имя – Иисус. Узел нашей с тобою нити труда я скрепляю всей любовью и чистотой, что живут в моём сердце. Прими мои письма у алтаря любви и пронеси их в той гармонии, какою ты сейчас полон. Та помощь, которая оказана легко и радостно, всегда достигает цели. Человек восходит на высшую ступень, и во Вселенной всё светлое говорит: «Ещё один этап пройден нами». Ибо, как я уже тебе сказал, всё едино, всё связано, ничто не может быть выброшено из жизни, хотя бы само оно и не предполагало о своей связанности со всей единой Жизнью.

Франциск вложил лоскуток в конверт, поднёс к своим губам письмо, которое лежало на чаше и не сгорело от её кипевшей как огонь жидкости, перекрестился им, говоря про себя: «Блаженство Любви, блаженство Мира, блаженство Радости, блаженство Бесстрашия, летите Гармонией моей верности и влейтесь в сердце существа, о котором молю тебя, Учитель, друг и помощник Света и Любви».

Пламя в чаше вспыхнуло, Франциск, а за ним и я ещё раз преклонили колени перед жертвенником, и он опустил крышку стола.

Передав мне целую пачку писем – некоторые из них состояли из нескольких слов, – он завернул их в красивый шёлковый платок, напомнивший мне синий платок сэра Уоми, только платок Франциска был мягкого алого цвета.

Невольная ассоциация всколыхнула во мне воспоминания об этом чудесном человеке, и я спросил Франциска, знает ли он сэра Уоми.

– Знаю, знаю, дружок Лёвушка, а вот Хаву не знаю, не видел. Как ты думаешь, испугался бы я её черноты? – Франциск весело смеялся, глаза его блестели юмором.

– Мне сейчас очень стыдно, Франциск, но должен сказать, что я был так испуган при встрече с ней, что до сих пор помню мои тогдашние чувства. Теперь, когда я долго пробыл среди людей, ум и чувства которых не знают ни страха, ни раздражения, я и сам изменился, и многие прежние мои понятия уже не существуют. Раньше я не мог даже понять, не только воплотить в действие, что каждый встреченный мной человек – мой Единый. Я не понимал, что вовсе не важно, как проявляет себя Единый в нём, а важно, как мой, во мне живущий Единый приветствует божественный огонь во встречном. Теперь же я не могу себе представить, как можно видеть в человеке одни его личные качества, а не огонь Единой Жизни.

Я стал теперь понимать и другое, о чём мне часто говорил Иллофиллион, – что здравый смысл и тактичность самого человека составляют неотъемлемые качества, без которых невозможно нести своё дежурство и уметь передавать помощь Учителя людям. Сейчас мне совершенно ясно, что знать – это значит уметь. В эту минуту во мне исчезла какая-то часть препятствия к тому, чтобы «быть и становиться».

– Это очень и очень большой шаг, Лёвушка, в духовном росте человека. Раз или два в своей жизни каждый человек может поступить по-ангельски, и это, конечно, много. Но не эти поступки составляют путь освобождения, а только простой трудовой день.

Когда будешь передавать моё письмо старцу Старанде, внимательно присмотрись к нему. И не только к нему одному, но и ко всем тем старикам, которые живут с ним в одном доме. Весь этот уединённый большой дом наполнен людьми, всю жизнь усердно искавшими Бога и путей Его. Но ни у одного из них не было и нет до сих пор ни чувства такта, ни понимания истинной красоты. Всю жизнь их духовные искания были в противоречии с их действиями. Они все без исключения всегда были добры, готовы отдать последнее, что имели, и всё же ничего, кроме раздражения, не умели сеять вокруг себя. Даже пройдя через многие страдания и добившись приезда в Общину, они и здесь не могут жить в гармонии, и их ауры вечно дрожат вспыхивающими огнями раздражения и нарушают мир в любой атмосфере, куда бы они ни попали.

Для некоторых из них, в частности для Старанды, уже безнадёжно достичь в этом воплощении тактичности и развитого чувства красоты. В нём закоренело и по старости одеревенело его самоутверждение. В него как ржавчина въелось представление, что прав только он один, а остальные судят поверхностно о великих истинах. Он считает, что если он понял слова Учителя именно так, по-своему, то истина именно в этом и состоит. И даже когда ты видишь и знаешь, что он понял всё навыворот, то всё равно остаёшься бессильным ему объяснить, потому что нудная одеревенелость его самости заставляет его молча слушать тебя, а про себя думать: «Ладно, говори, я сам знаю, что мне нужно и как мне лучше».

Знакомясь с этими людьми, будь бдителен. Распознавай яснее, в чём проявляется утверждение Жизни в себе и вокруг, утверждение её аспектов в себе и вовне, и как выглядит перекрасившийся в сознании человека эгоизм, принявший форму глупого и упрямого самоутверждения. Такой человек, не споря с тобой и как бы избегая внести раздражение, чтобы оберечь твой дом или встречу, не видит того, что уже раньше встречи с тобой осудил тебя, уже вперёд знает, что ты поступишь не так, как надо по его высшему пониманию. Он и до встречи с тобой, молясь о тебе, просил своего Бога «просветить» тебя. Но постараться развернуть из своего сердца луч радостной любви, собрать свои мысли в пучок Света и бросить их тебе под ноги, как ковёр любви, он не подумал.

Если с тобой случится несчастье или большая неприятность, он скажет со вздохом: «Видно, ты так заслужил», но не прильнёт всей своей любовью к твоим ногам, чтобы принести тебе в дар хотя бы своё утешающее слово, которое ему подсказало чувство такта, если не имеет драгоценного масла сострадания, чтобы омыть твоё горе или неудачу и помочь тебе их перенести. Если он вызвал в тебе раздражение, если он докучает тебе своими бестактными просьбами, часто выпрашивая у тебя нужные тебе вещи, и сам несёт их другим, благотворя им за твой счёт, то всё же вся его благодарность тебе выразится в том, что он скажет тебе: «Нас как будто Учитель учит другому, а ты вот раздражаешься». Сам же он опять-таки не поймёт, что сердце его похоже на сухую губку и он не может никуда внести мира, потому что никого не любит сам, да вряд ли когда-либо и любил, хотя, несомненно, думал, что любит.

Часто эти люди бывали много и горячо любимы. Но их внутренняя сухость под внешней ласковостью отдаляла от них всех. Все их друзья умирали или отходили от них в глубоком разочаровании. Люди эти оставались в полном одиночестве и всё же не могли понять своей огромной виновности перед Жизнью. Но каждый из них имеет и свои большие заслуги, а потому эти люди – наши. Сама Жизнь находит способы дать им возможность долголетия, чтобы они имели время сбросить с себя предрассудок внешнего смирения, под которым живёт большая гордыня. Жизнь ждёт, давая время старой иссохшей губке их сердца наполниться вновь любовью, очищенной и радостной. Иногда Она преуспевает в этом, и старец добивается полного переворота в себе, достигая истинного смирения, которое помогает ему легко нести день лишений.

Самое печальное в этих людях – их непримиримость. Всю жизнь они жаждут подвига. В их сознании часто шевелится мысль: «Пострадать». Но когда им приходится встречаться с испытаниями холодом и голодом, они переносят их в высшей степени тяжело. Здесь выявляется, как мало настоящего героизма воспитал в духе своём человек, всю жизнь стремившийся к подвигу и отказывавший себе в употреблении мяса и рыбы. А когда настаёт пора без мысли о «подвиге» вегетарианства просто перенести то, что переносит огромная часть людей-бедняков всю жизнь, у них не хватает силы даже улыбнуться такому пустяку, как внешние лишения.

Присмотрись, Лёвушка, и вынеси урок не для пользы навыков психологического анализа, нужного будущему писателю, а для широчайшего раскрытия любви и сострадания, для радости знания: как труден каждому его путь освобождения и как нельзя судить человека, но можно лишь учиться у него, раскрывая самому себе свои немалые пороки и слабости.