Текст книги "Две жизни. Том II. Части III-IV"

Глава 4. Знакомство с другими домами Общины. Оранжевый домик и его обитатели

Я проснулся, как мне показалось, от какой-то тяжести на плече и лёгких толчков по руке. Не сразу сообразив, где я и что со мной, я открыл глаза и тут же вовсю расхохотался.

Мой маленький друг, павлин, который теперь уже был не таким крошкой, как раньше, забрался на моё плечо и преуморительно будил меня. Привыкнув ходить с нами купаться в определённый час, он давал мне знать, что пора вставать. Мало того, моя дорогая птичка не удовольствовалась лишь тем, что разбудила меня. Она соскочила с постели, подбежала к настежь открытой балконной двери, посмотрела вдаль и, выказывая признаки беспокойства, помахала крыльями, издавая резкие звуки, как бы о чём-то молящие, а потом вернулась к моей постели. Подёргав клювом моё одеяло, павлин снова подбежал к балкону и снова вернулся ко мне, издавая ещё более резкие звуки. Он старался дать мне понять, что хочет, чтобы я посмотрел, что именно его беспокоит.

Весело смеясь, я поднялся и подошёл к балкону. Каково же было моё удивление, когда я увидел вдали идущего по дороге к озеру Иллофиллиона, уже подходившего к скале, за которой он должен был сейчас скрыться. Я расцеловал моего заботливого друга, который радостно замурлыкал, чем ещё больше меня насмешил. Мигом одевшись и не забыв на этот раз тщательно расчесать свои локоны, чему меня обучил Ясса, я схватил в охапку простыню и павлина и помчался догонять Иллофиллиона.

Я чувствовал себя совершенно здоровым и в эти первые утренние минуты забыл или, вернее, не вспоминал о том, что было вчера.

Я уже настолько привык к жаре, что палящее солнце не составляло больше для меня мучения, как это было в Константинополе или у моего брата в К. Теперь я мог идти очень быстро. Я почти обучился искусству ходить по пыльной дороге, не поднимая пыли и не уставая.

Когда я домчался до нижнего озера, я увидел Иллофиллиона, стоявшего возле одной из купален с каким-то высоким человеком. Стройная фигура незнакомца и его лицо были примечательны. Он не походил на туземца, хотя был брюнетом. Орлиный нос с очень красиво выгнутой горбинкой и другие характерные особенности его лица говорили мне, что это грузин, а по его походке, лёгкой, как бы танцующей, плавной, я угадал в нём горца.

– Лёвушка! – радостно обернулся Иллофиллион на громкое приветствие моей птицы. – Как это ты, соня, проснулся? Это надо отнести к разряду чудес, что нам с Яссой не пришлось тебя сегодня расталкивать, – смеялся Иллофиллион.

Он взял моего павлина на руки, а тот бесцеремонно взгромоздился ему на плечо и стал тереться головой о его щёку. Поглаживающий павлина по его чудесной спинке, рядом с горцем-орлом, на фоне синего озера, под ярким солнцем, Иллофиллион был так прекрасен, что я не смог удержать порыва моего восторга, обнял моего друга и молил его:

– Иллофиллион, миленький, не откажите мне! Я хочу иметь ваш портрет именно таким, здесь, у озера, утром, и с моим павлином на плече. Мне кажется, что ваша ласковость и энергия точно благословляют весь день, всех людей, посылая им силы творить и любить. О, Иллофиллион, не откажите мне! Я попрошу Бронского, чтобы его приятельница нарисовала мне вас таким. Только согласитесь позировать синьоре Беате.

– Ненасытный Лёвушка, мало тебе моего постоянного присутствия днём? Ещё и ночью я должен висеть над тобой! И снова, мой друг, ты проштрафился, выражаясь в соответствии с твоей манерой. Приведи себя в равновесие, освободись от чрезмерного восхищения моей персоной и познакомься с одним из моих и Али друзей.

Иллофиллион говорил так ласково, глаза его излучали такие потоки любви и радости, каких, как мне казалось, я ещё не замечал в нём.

– Это мой старинный друг, Лёвушка, мой сподвижник во многих делах, которого я давно не видел. Зовут его, для тебя, Никито, а фамилия его Давшчвили. А это – Лёвушка, граф Т., – представил нас друг другу Иллофиллион.

На лице незнакомца изобразилось удивление, он оглядел меня с головы до ног, посмотрел на Иллофиллиона и вдруг, точно что-то вспомнив и сообразив, закивал мне головой, очаровательно улыбнулся и протянул мне обе руки.

Его молчаливое приветствие, глубокое радушие, которое я ощущал всем сердцем, меня, в свою очередь, удивило. Что-то было в этом человеке особенное, мне даже подумалось, что он глухонемой, так пристален был его взгляд.

Протянув ему также обе руки, я посмотрел в его глаза, зная, что глухие и немые смотрят на рот собеседника. Но Давшчвили смотрел мне прямо в глаза. Взгляд у него был добрый, прямой, честный. Был ли он глухим, я так не понял, но услышал смех и слова Иллофиллиона:

– Ведь ты больше не немой слуга в горах Кавказа, Никито. Твоя привычка многолетнего молчания поразила Лёвушку, ждавшего от тебя словесного привета. Он, наверное, решил, что ты немой.

– Простите, – сказал мне Никито, – я так привык долго молчать в одиночестве, что теперь не сразу могу пользоваться речью, чем сбиваю с толку людей. Но на этот раз я знаю, что не только моя молчаливость смутила вас. Я не сумел скрыть своего удивления, когда услышал вашу фамилию. А удивился я ей потому, что много лет назад свирепая буря в горах привела под мой кров неожиданного гостя. Буря справляла пир чуть ли не целую неделю, дороги замело так, что путнику пришлось прожить в моей сакле всю эту неделю. Гость мой был офицером, и фамилия его была такая же, как и ваша.

В первый момент нашей встречи я не нашёл сходства между моим гостем и вами. Но несколько минут спустя я отчётливо вспомнил лицо моего гостя и могу поручиться, что он был вашим братом. Овал лица, разрез глаз и губ – всё одинаковое. Но кудри вашего брата светлые, как и глаза, вы же брюнет. У меня память на лица исключительная. Если бы Иллофиллион и не назвал мне вашей фамилии, я всё равно сам спросил бы вас о ней.

Давшчвили говорил по-английски с сильным акцентом. Я подумал, что он и по-русски должен говорить так же, не чисто. Мысль о том, что он был гостеприимным хозяином моего брата, а быть может, спас ему жизнь, сразу сделала Никито близким и дорогим мне. Всё ещё держа его руки в своих, я горячо сказал:

– Как я хотел бы слышать от вас, Никито, подробное описание тех дней жизни брата, которые он провёл с вами. Я так давно его не видел, так долго ещё не увижу, что был бы счастлив поговорить с вами о нём.

– Что же тебе нужнее в первую очередь, Лёвушка? – передавая мне павлина, спросил, улыбаясь, Иллофиллион. – Мой ли портрет или описание жизни брата Николая в доме у Никито?

– Конечно, Иллофиллион, ваш портрет мне нужнее, потому что в нём для меня символ всей жизни, которую я понял через вас. Владея вашим портретом, я надеюсь навеки запечатлеть его в сердце как путь счастья и силы, которые вы научили меня понимать. Если бы я теперь услышал, как прожил мой брат неделю в глуши гор, почти заживо похороненный в буране снегов, я понял бы, вероятно, многое иначе, чем до моей встречи с вами. Символ белого павлина, который я видел на коробках Али, Флорентийца и моего брата…

Я не договорил моей фразы. Живой павлин, которого я держал на руках, взяв его от Иллофиллиона, вдруг точно прорезал какой-то туманный занавес в моей памяти. Я вспомнил вчерашнее. Вся картина поляны и двух фигур на ней – Иллофиллиона и Франциска, окружённых снежными кольцами павлинов с сияющими золотыми хвостами, – до того ясно и чётко вырисовалась в моей памяти, что я мгновенно забыл всё остальное и стоял, оглушённый потоком новых мыслей, новым озарением.

Вчера я не мог осмыслить всего величия труда, в котором участвовали птицы-братья, помогавшие вырваться своим карликам-братьям из цепей и мук зла. Не знаю и сейчас, сколько я простоял, пока воспоминания вихрем проносились перед моим мысленным взором. Я точно читал слова письма Али: «И пусть этот белый павлин будет тебе эмблемой мира и труда для пользы и счастья людей». Резкая боль в пояснице – должно быть, я неловко повернулся – заставила меня прийти в себя. Опомнился я окончательно только в купальне, на берегу нижнего холодного озера. Мой птенчик сидел у моего изголовья, а Иллофиллион и Никито сидели возле меня. В руках Иллофиллиона был флакон Флорентийца, я его узнал и понял, что, очевидно, дело не обошлось без моего обморока.

Как это ни странно, но когда я теперь смотрел на Никито, какие-то смутные воспоминания, что-то из далёкого детства, вставало в моей памяти. Мне казалось, что его лицо, такое сейчас заботливо-нежное, связывалось в обрывках моей памяти с горами Кавказа, с лошадью, с каким-то путешествием, но ничего определённого я вспомнить не мог и в конце концов решил, что это снова штучки моей «дервишской шапки». Всё же, когда Никито прикоснулся ко мне, помогая встать, это прикосновение показалось мне знакомым.

– Ну, Лёвушка, попробуем искупать тебя в холодном озере, как рекомендовала Наталия Владимировна, – сказал мне Иллофиллион.

– Так она, дорогая моя приятельница, снова здесь? – Никито был очень удивлён, когда узнал, что Андреева не только снова здесь, но и живёт в доме первой ступени, как он выразился о нашем домике.

На мой вопрос, что значит «первая ступень», он ответил мне, что первых ступеней много, в смысле жизни Общины и в бытовом, и в духовном отношениях. Первая ступень, как её надо понимать в смысле дома, – это род распределителя, где человек не сам выбирает себе нравящееся ему место в жизни, а живёт именно там и так, как позволяют ему это его духовные силы. И именно эти силы определяют его место в Общине, не давая ему возможности жить иначе, в каком-либо другом доме Общины.

О себе Никито сказал, что живёт сейчас в доме пятой ступени, а много лет назад, уезжая отсюда, он жил в третьей. Но, возвратившись, теперь нашёл дом пятой ступени, которого даже не видел, когда жил в третьей.

Иллофиллион сказал мне, что, если я выдержу купание благополучно, он проведёт меня к тем домам Общины, где мои силы дадут мне возможность жить. Он прибавил, что можно обладать очень высокоразвитыми психическими силами, даже быть источником больших откровений для людей, и всё же, из-за недостатка гармонии в своём собственном организме, не иметь сил выносить вибрации тех ступеней, где атмосфера требует именно гармонии как начальной, исходной точки существования.

Человек, не справляющийся с рвущимися из него токами сил, задыхается в более высокой духовной атмосфере гармонии, останавливается перед нею, как перед самой плотной стеной, хотя внешних препятствий перед ним никаких не существует. Стена эта создаётся его собственными буйными и неупорядоченными энергиями, закрывающими пеленой его зрение, и духовное, и физическое. И человек даже не видит входа или дороги в те места, где находятся более развитые духовно индивиды, сумевшие сделать свою жизнь мирной и высокогармоничной.

Моё купание, к счастью, обошлось без неприятных последствий для здоровья, несмотря на то что температура воды по сравнению с воздухом была чрезвычайно низка. Возможно, что на самом деле разница температур и не была такой уж большой, но мне вода показалась просто ледяной. Когда я погружался в воду, она шипела, точно газированная, и покрывала всё тело слоем серебристых пузырьков. Даже когда я вышел из воды, всё моё тело было в них, как в серебряной броне, и к тому же я был красным как рак. Но зато после купания, всю дорогу по зною до самого дома, я ощущал прохладу и оставался нечувствительным ко всем каверзам жары.

Когда я вошёл в столовую, первой меня приветствовала Андреева:

– Ах, мистер шило-граф, до чего же вы изменились и похорошели за то время, что я вас не видела. Уж не купаетесь ли вы в нижнем озере?

– Вы очень точно угадали, Наталия Владимировна. Я выкупался сегодня в холодном озере, и переживания мои напоминают, по всей вероятности, чувства лохматого пуделя, брошенного с печки в замерзающий пруд. Хорошеют ли от этого, я не знаю, ещё не имел случая понаблюдать.

– Ох уж эти мне писатели, – вздохнула она, притворно делая несчастную гримасу. И вдруг как-то наморщила брови, распустила губы и придала доброе-предоброе выражение всему своему резковатому лицу – ни дать ни взять Ольденкотт.

Я так и покатился со смеху. Тут же мне вспомнилось, как Флорентиец изображал в парке в К. английского лорда при встрече с друзьями моего брата, молодыми поручиками, – и смеху моему не было удержу. Сама же Андреева мгновенно переменила игру лица на обычное своё выражение и наивно спрашивала Иллофиллиона, не знает ли он причины моего необычайного веселья. Иллофиллион ответил, что лично он не знает, но не сомневается, что это знает мистер Ольденкотт.

– О да, я знаю и не удивляюсь, что вашему другу смешно, – сказал входивший Ольденкотт. – Это так невообразимо – найти сходство со мной в лице Наталии Владимировны, что я и сам бы смеялся, если бы не боялся рассердить мою приятельницу.

Почему-то сегодня все окружающие вызывали во мне особенно острый интерес. До сих пор я общался в основном только с Бронским, помогавшим мне воспитывать моего птенца, и дружба наша всё возрастала. Благодаря его огромному знанию всего света и людей, которых он покорял своим талантом, а также благодаря его наблюдательности, внимательности и умению вовремя вспомнить нечто характерное из своих наблюдений он был интереснейшим рассказчиком и педагогом. Он говорил всегда образно, красочно, по существу, и от общения с ним росло и моё собственное понимание искусства и людей.

Альвера Черджистона я встречал только за столом, как и некоторых других, с кем я познакомился вначале. До сих пор моё внимание останавливалось только на том, что говорили мне Иллофиллион или Франциск. Но сейчас, после своих вчерашних переживаний на лесной поляне и сегодняшнего купания, я стал пытливо всматриваться в целый ряд лиц сидевших со всех сторон людей.

Впервые я совершенно чётко осознал, что все собравшиеся в Общине люди живут также своей внутренней, тайной для других жизнью и что их переживания здесь, вероятно, полны такими же чудесами, каким я вчера был свидетелем и даже действующим лицом.

Я слышал, что Андреева пишет труд огромного значения, что у неё есть своя особая миссия, для которой она здесь готовилась уже не раз, и теперь она снова готовится вынести в широкий мир целый поток новых знаний для людей. Услышанные же мной сегодня слова о ней Никито и Иллофиллиона ещё больше пробудили мой интерес. На ней остановились мои глаза, и я встретился с её взглядом, пристальным и… печальным.

Удивительно менялось это лицо! Точно вода на поверхности озера, оно отражало все колебания её духа. Только так недавно лицо это носило следы мальчишеской шаловливости, юмора, и черты его, грубоватые и нескладные, били в глаза своей непропорциональностью. А сейчас оно было тихо, спокойно, печально и – к моему изумлению – прекрасно. Я не могу подобрать иного слова. Оно было истинно прекрасно! Черты его смягчились, точно их покрыла волшебная вуаль доброты, и взгляд её не сверлил и не жёг, а точно любил, благословлял, преклонялся. Мудрость озаряла её лицо, и если бы я в самом начале увидел такую Наталию Владимировну, я не узнал бы её потом в бурной и шумной подруге Ольденкотта. Её обаяние и очарование заворожили меня, а когда я вдруг услышал вместо резковатого мягкий, бархатный голос, я даже в первый момент не сообразил, что это говорит именно она.

– Не каждому дано войти в комнату Али. Не каждому дано принять участие в наивысшей помощи человечеству. Путь радости – это путь людей вовсе не обязательно совершенных, но непременно примирённых. А примирённые – это не только внешне спокойные, но и носящие мир внутри, в сердце. Можно быть преданным до конца, нести задачу большого значения, выполнять её успешно – и всё же не уметь подняться выше в степени своей гармонии. Не «шилами» вашими вы будете смотреть и видеть сегодня, но знанием, которое открыло вам живое, мирное сердце. Но печалиться о тех, чьи лица вам кажутся печальными, нет смысла. Чем печальнее встретившийся вам человек – тем сильнее должна быть ваша радость, потому что только тогда он может переложить на вас часть своей скорби. Скорбь и страх умирают в присутствии Мудрости. Не обо мне и моих тайнах думайте, но о тех минутах счастья, когда вы сможете находиться в полном самообладании рядом с любым человеком. Только тогда вы будете помощью всем нуждающимся в гармонии, когда научитесь радоваться, встречая печальных.

Андреева говорила тихо, голос её тонул в общем шуме, но я слышал каждое её слово так чётко, как будто бы она говорила мне прямо в ухо.

Завтрак кончался, когда я увидел подходившего к нам Никито. И снова смутное чувство, что я вижу этого человека не впервые, охватило меня. Пока он здоровался с Кастандой и Андреевой, я всё присматривался к нему, но никак не мог решить, где бы я мог его видеть. Среди встреч последних месяцев я такого лица не помнил. А между тем чувство близости к нему сейчас было во мне ещё живее, чем у озера.

Простившись с Андреевой, которую я сердечно поблагодарил за её слова, я поспешил за Иллофиллионом и Никито, уже вышедшими на аллею стройных и высоченных пальм. Мои друзья уже дошли по аллее до самого конца парка и повернули влево, на узкую тропу среди зарослей бамбука, который я до сих пор считал непроходимым.

– Вот так чудо, как здесь тенисто, прохладно! Вот где надо прятаться от жары. И как это мне не приходило в голову, что я могу найти проход в этих джунглях?

– Много раз ещё ты будешь так думать, Лёвушка, пока будешь жить в Общине. Так же ты будешь «открывать Америки» там, где раньше видел один лес или горы. Мало того, ты будешь знать прекрасно местоположение того или иного дома здесь, но в зависимости от твоего внутреннего подъёма или падения ты будешь или точно находить их, или абсолютно терять к ним путь. Не исключена возможность того, что в один прекрасный день ты не найдёшь дороги к островку Али и не сможешь пройти в его комнату. Чистота и бесстрашие – первые условия духовного зрения.

Таким образом, чем шире идёт раскрепощение в человеке, тем скорее все его качества переходят в аспекты Единого, пока – по восходящим ступеням освобождения – весь Единый в человеке не загорится огнём. И вот по этим-то ступеням и построены дома в Общине. Здесь вообще уже нельзя встретить человека, колеблющегося между злом и добром. Здесь живут только те, в ком все аспекты Единого открыты и движутся. Но так как нет ни одного человека, у которого процесс духовного освобождения происходил бы так же, как он идёт у другого, то путь Света приспособлен теми, кто пришёл к совершенству раньше, для самых разнообразных возможностей всех тех людей, кто идёт за ними или ищет духовного освобождения самостоятельно.

Сейчас мы входим в дома второй ступени. Их здесь семь. Почему их семь и почему каждый из них разного цвета, об этом вам скажет Иллофиллион, Лёвушка, когда для этого настанет пора.

При последних словах Никито мы вышли из бамбуковых зарослей и попали на чудесную поляну, где среди зелёного луга цвели самые разнообразные цветы. Многие из них были таких форм и красок, каких я ещё никогда не видел. Поляну пересекали в нескольких местах дорожки, лучеобразно расходившиеся в разных направлениях.

Иллофиллион, шедший впереди, выбрал центральную, прямую дорожку, ведущую к холмам, поросшим пальмами и эвкалиптами. Когда мы поднялись на холм, я остановился в восхищении. За рядом холмов, на вершине одного из которых мы стояли, расстилалась широкая долина, с рядом очень красивых, больших, средних и совсем маленьких белых домов и домиков.

По другую сторону долины также возвышались холмы, которые были несколько выше тех, на которых мы стояли. Весь их скат был покрыт густым роскошным лесом всевозможных лиственных пород, но кое-где темнели и могучие кедры. Там и сям, как вкраплённые цветные камни, в зелёной оправе пальм и леса, стояли изящные домики самой разнообразной формы и цвета, причудливых и простых архитектурных стилей. Особенно пленил меня фиолетовый дом в стиле старинного средневекового замка с башенками, лестницами и балконами.

Стоявший среди яркой зелени, под блеском лучей, проникавших между деревьями, с широкой белой лестницей посредине и спускавшимися вниз причудливыми, винтообразными, тоже белыми лесенками от боковых башенок, дом казался аметистовым.

Слева, также среди леса, выделялся дом красного цвета. Направо я увидел жёлтый, за ним синий, зелёный и оранжевый домики. Эта причудливость окраски в гуще листвы делала их похожими на цветы.

– Не правда ли красиво? – спросил меня Никито.

– Да, очень, изумительно красиво. Но, признаться, это как-то нечеловечески красиво. Здесь всё это гармонично, художественно и так просто, что принимаешь эту причудливость так естественно, будто так и должно быть. Но можно ли себе вообразить нечто подобное в условиях обычной жизни? Если бы кому-либо вздумалось построить себе в своей деревне этакий домик-фиалку или вон тот дом рубинового цвета, наверное, человека сочли бы выскочкой с дикими фантазиями или человеком плохого вкуса. Здесь же это выглядит совершенно очаровательно, и я готов был бы здесь век прожить.

– Многое в жизни, Лёвушка, кажется людям непонятным и даже невозможным только потому, что за всю свою жизнь они не видели некоторых вещей и потому отрицают само их существование. Точнее сказать, они проходили мимо очень многих великих вещей; но ни видеть, ни ощущать их не могли и – по невежеству своему – отрицали их.

Разумеется, если бы человек вздумал строить себе жильё, не заботясь при этом о гармонии со всем тем, что его окружает, и выстроил бы себе причудливый зелёный дом, прилепил бы к нему белые окна, жёлтый забор и красную крышу, он выказал бы только убогое понимание архитектуры и жалкий вкус. Здесь же ты видишь не только гармоничную однотонную цветовую гамму в каждом доме. Ты ещё видишь, что каждый дом исключительно соответствует по цвету и стилю массиву окружающей его зелени. И кроны деревьев, и окружающие дома, разнясь по цвету друг от друга, дополняют гармоничность каждого строения. Кроме того, всё, что ты видишь здесь перед собой, – это не порождение тех или иных условностей или чьей-либо фантазии. Это органические свойства человеческих жизней и судеб окрасили эти дома в тот или иной цвет. Вот, посмотри на этот красный дом. Он окружён розами, геранями, ползучими лилиями, красный цвет которых так ярок, что они кажутся горящими. Этот дом сам по себе белый, как и все те дома, которые ты видишь в той долине, где ты сам живёшь. Но люди, живущие в этом доме, покрыли все его стены излучаемыми из их аур эманациями любви – и дом этот горит, как кровь, и таким воспринимается тобой. Но если бы в тебе самом не было раскрыто духовное зрение и если бы ты сам не носил в себе живой любви, ты не мог бы увидеть того цвета, которым горят ауры людей, идущих путём любви, то есть луча красного цвета. Ты видел бы просто белый дом или, ещё вероятнее, не увидел бы вообще ничего.

Постигни же и первое правило каждого из учеников, входящих в Общину второй ступени: ничего не рассказывать о том, что видишь и слышишь, кого встречаешь и кого оставляешь, без разрешения своего Учителя. Научись молчать, научись держать в тайне то, что Учитель не велел рассказывать. В данное время Учителем твоим являюсь я. Хочешь ли ты идти дальше под моим руководством до тех пор, пока сюда не приедет Флорентиец, после чего ты пойдёшь за ним, уже будучи подготовленным к этому?

Я был глубоко тронут всем тем, что сказал мне Иллофиллион.

– Если только вашей любви и терпения хватит на такого рассеянного ученика, то я буду счастлив, потому что всем сердцем люблю вас и давно уже в душе назвал вас моим Учителем. Я обещаю приложить всё моё усердие, всё внимание, чтобы облегчить ваш труд, мой дорогой наставник, мой верный друг и Учитель.

– Я рад служить тебе, Лёвушка, всеми моими знаниями и всею моей верностью любви и дружбы! Не пойми превратно моих слов о тайне ученического пути. Мы с тобой уже не раз говорили, что тайн в мире духовных сил нет. Есть та или иная степень знания, то есть та или иная степень освобождения. Поэтому все убеждения людей, их моральные принципы, их радостность или уныние в отношениях друг с другом, доброжелательство или равнодушие, и тому подобное – всё зависит от степени их закрепощённости в личных страстях или от их освобождённости. Субъективизм человека, под тем или иным предлогом, всегда служит явным и верным признаком его невежественности. Поэтому думать, что ты можешь кого-либо поднять к более высокому миросозерцанию, если приобщишь его к той или иной истине, раскрывшейся тебе благодаря твоему собственному труду любви, – это такое же заблуждение, как пытаться объяснить немузыкальному человеку прелесть песни. Отдавая другому самую драгоценную и неоспоримую для тебя истину, ты не достигнешь никаких положительных результатов, если друг твой не готов к её восприятию. А профанировать свою святыню ты всегда рискуешь. И не потому, что человек, которому ты её открыл, злобен или бесчестен. Но только потому, что он ещё не готов. Об этом говорится: «Не мечите бисера…»

С другой стороны, тот, кто прошёл все ступени освобождения, тот понял до конца Любовь, творящую в той части Вселенной, где он живёт. Когда он начинает понимать это творчество Любви, его духовному взору открываются все внешние покровы человека. И тогда он в состоянии читать в другом не только движение его мыслей в данное время, но и всю кармическую предопределённость его судьбы. Раскрывая тебе то или иное, я не могу не видеть, что именно ты можешь понять сейчас легко и просто, что причинит тебе большое напряжение и чего ты не сможешь принять, так как в тебе ещё не раскрылись те начала, по которым могут и должны пронестись все твои индивидуальные силы, чтобы слиться с силами природы.

Есть целый ряд знаний, войти в которые может только сам человек. Ввести в них ничья посторонняя помощь не может. Развиваясь, освобождённый человек сам задаёт – свои собственные и по-своему – вопросы матери-природе, и она ему отвечает. Это не значит, что каждый, ещё ничего не понимающий в пути ученичества человек, способен ставить природе те вопросы, до которых он своим умничаньем додумался. Скажем, прочёл человек десяток-другой умных книжек, побыл членом, секретарём или председателем каких-либо философских или теософических или иных обществ, загрузил себя ещё большим количеством условных пониманий и решил, что теперь он готов, что он – духовный водитель тех или иных людей и что знания его – вершина мудрости. Здесь начало всех печальных отклонений, а также начало разъединения, упрямства, самомнения, споров о том, кто прав, а кто виноват. Вместо доброжелательства по отношению друг к другу и мира, которые несут с собой повсюду люди, духовно освобождённые, человек, ухвативший лишь мираж знаний, несёт людям раздражение и оставляет их в неудовлетворённости и безрадостности. Проверь и присмотрись. Тот, кто легче всех прощает людям их греховность, – всегда несёт окружающим в каждой встрече доброту, милосердие и мир. В них он каждую встречу начнёт, в них её и закончит. Тот же, кто вошёл в дом и принёс раздражение, тот всегда не прав, хотя бы свой приход он объяснял самыми важными причинами.

Мы стояли на вершине холма и смотрели на долину, когда из-за огромных кустов цветущих азалий показались два человека. Я тотчас узнал высокие фигуры Освальда Растена и Жерома Манюле. Иллофиллион познакомил меня с ними в первый же день приезда в Общину, и с тех пор я их не видел. Теперь я понял, что они жили здесь и поэтому я их не встречал в парке возле наших домов.

У меня мелькнула мысль о том, как было, вероятно, трудно Иллофиллиону, такому мудрому, жить всё время в обществе неуравновешенных людей да ещё иметь в самом близком общении такого болезненного и рассеянного ученика.

Вновь подошедшие радостно приветствовали Иллофиллиона, которому сейчас совсем иначе поклонились – глубоким поклоном, напомнившим мне поясной поклон монахов, тогда как в столовой, находящейся в парке, они приветствовали его общепринятым рукопожатием. Иллофиллион, отвечая на их приветствие, положил каждому из них руку на голову, точно благословляя их или призывая на их головы чьё-то благословение. Он указал им на Никито.

– Это тот брат с Кавказа, о котором я говорил вам и которому я поручаю вас как ближайшему наставнику. Завтра он придёт к вам, и вы выработаете все вместе программу своих занятий. Кроме того, недели через две-три мы поедем в дальние отделения Общины, и если брат Никито найдёт возможным, он возьмёт вас с собой. Теперь же пройдёмте в ваш дом, чтобы Лёвушка мог увидеть вашу жизнь. Ему вскоре придётся перебраться сюда.

Мы стали спускаться с холма, пересекли долину и поднялись к оранжевому домику. Он особенно чудесно выделялся среди синих и белых цветов, тёмных клёнов, дивных огромных кедров и совсем сразивших меня своей красотой белых акаций. Точно колоссальные снежные шапки стояли эти красавицы, разливая вокруг упоительный аромат.

Как только мы вошли в калитку сада через прелестную изгородь, утопавшую в цветах, нам навстречу выбежали два белых павлина, сидевших на возвышениях лестницы, среди живых цветов. Птицы были большие, красивые. Они показались мне очень спокойными, точно кто-нибудь специально занимался их воспитанием.

Оба павлина подбежали прямо к Иллофиллиону, который поднёс каждому из них по ломтю сладкого хлеба, приласкал их, улыбаясь, и сказал им какие-то слова. Перенеся хлеб в клювах, птицы вспрыгнули снова на свои места и только там начали клевать полученное угощение.

Очаровательный домик, в который мы вошли, имел большой холл, из которого поднималась наверх лестница, очень красивая, тёмного дерева, вся уставленная цветами вроде лилий и мимоз жёлтого, почти оранжевого цвета.

Мне вспомнилась лестница с жёлтыми цветами и бирюзовыми вазами в доме сэра Уоми в Б. Вспомнилась Хава, о которой я давно не имел вестей, а также Анна, на которой я видел однажды хитон такого же цвета, как эти цветы.

Мысли об Анне вообще не раз посещали меня, а сейчас я как-то особенно сильно ощутил её в моём сердце, думая о её несчастье и о своём счастье. Ведь она могла бы быть здесь, рядом с нами, вместе с Анандой, и жить этой волшебной жизнью, в которой купаюсь я.

– Уж не ждёшь ли ты, Лёвушка, чтобы наверху открылась дверь и сюда спустилась Хава? – оторвал меня от моего ловиворонства голос Иллофиллиона.

– Вы не ошиблись, Иллофиллион. Комната и лестница действительно вызвали во мне воспоминания о Б., доме сэра Уоми и, конечно, о Хаве. Но не о ней я задумался сейчас так глубоко, а об Анне. О милой, дорогой Анне, о её музыке, которой здесь так не хватает, и о её жизни в эту минуту. Мне кажется, я согласился бы прожить отшельником и молчальником года два, лишь бы Анна стояла сейчас здесь, рядом с вами. Этот дом производит на меня не менее сильное впечатление, чем дом сэра Уоми. Что-то в нём очаровывает, пленяет меня, и здесь я чувствую на сердце такое же спокойствие, такую же радость, как при входе в комнату Али. Почему это?