Текст книги "Две жизни. Том II. Части III-IV"

Глава 10. Ночное посещение новых мест Общины. Новые люди и мои новые встречи-уроки

Когда я вышел из дома на улицу, Франциск взял меня под руку и сказал:

– Пойдём, Лёвушка, я хочу показать тебе одну часть Общины, которую ты ещё не видел.

Я предположил, что Франциск не знает, что я уже однажды провёл ночь в парке и видел ночную жизнь Общины в дальних долинах и домах, где братья и сёстры Общины оказывали помощь странствующим страдальцам. Но Франциск повернул в совершенно другую сторону, уводя меня по дороге к озеру.

– Уже наступает вечер, Лёвушка, ты пропустил ужин. Вот тебе немного фруктов и хлеба. Я захватил их для тебя. Путь наш не слишком далёк, но вернёмся мы только к утру, и другого времени поесть у тебя не будет. Ты можешь удивиться, почему я взял тебе так мало и такой скромной еды. Но, видишь ли, в пути надо стараться есть мало. Вообще, если человек действительно ищет высокого ученичества, он должен приучить свой организм питаться так, чтобы не чувствовать постоянной и несносной потребности в пище. Нельзя думать, что, не умея подчинить определённой дисциплине свой аппетит, можно достичь духовного совершенства или психического самообладания. Тот, кто не умеет организовать свой день так, чтобы питание – совершенно необходимое каждому телу, живущему на земле, – укладывалось в строгий порядок обычного трудового дня, не может и психику свою подчинить стройной и строгой системе, ведущей к самообладанию.

Человек, поддающийся соблазну постоянного ощущения голода, ищущий каждую минуту, чем бы занять свой рот и желудок, ничем не отличается от обжоры, жиреющего на изысканных яствах. В духовном ученичестве нет особых строгостей в пище, как это ставят себе условием монахи. И в ученичестве воздержание не может составлять ограничения для человека, стремящегося вступить на тот высокий путь, где можно встретить Учителя.

Путь к Учителю до тех пор не может быть найден, пока в сознании человека живут представления: ограничить себя из принципа, отказать себе из принципа. До тех пор, пока у человека живёт мысль об отказе себе в чём-то только из принципа, он не выше тех, кто ищет наживы для себя. Мысли его вертятся вокруг себя точно так же, как и мысли ищущих наживы. И человек движется не в Вечное, а только к расширению и усовершенствованию собственной личности.

Не подвигами как таковыми продвигаются вперёд наши ученики, братья и сёстры. В пути освобождения продвигаются только любовью. И тот, кто любит, не видит подвига в своём ограничении в пище в пользу своего ближнего. Он любит и радуется, поддерживая временную физическую форму брата, как и радуется, служа его Вечному.

Перед тобой сегодня откроются двери дома, где живут люди, всю жизнь искавшие Истину. Ты увидишь людей, страстно стремящихся сюда, подобно тому, как миллионы людей стремятся поклониться Гробу Господню. Будь бдителен. Не внеси в этот дом осуждающего взгляда. Несомненно, ты и здесь увидишь тех, чьи духовные искания были исканиями в кавычках. Ты увидишь, что они объединены в иных местах и не могли быть допущены в Общину не потому, что кто-то их выбирал или из них отбирал кого-то, чтобы объединить их в том месте, куда мы идём. Их всех объединило общее для них свойство: сомнение. Они не имели силы духа развить в себе верность до конца. В каждой поданной им вести им хотелось одно принять, другое отбросить, что-то поправить на свой лад, чему-то придать своё толкование. Ни одного человека, который им принёс весть от нас, они не сумели принять в своё сердце просто, легко и радостно. Каждый казался им легкомысленным, неустойчивым, вспыльчивым, неправильно их понимающим. Сами же они не замечали, как терзали своим непониманием тех, кто пришёл к ним посланниками от нас.

Не входи же, друг, сейчас к ним, закрыв хоть один лепесток сердца. Раскрой его, как врата, чтобы сила радости в тебе могла разбить их предрассудочное самолюбование. Это последнее слово не пойми как влюблённость в самих себя. Нет, оно употреблено мною только для выражения их основного признака: субъективности. Субъективно видящий Вселенную не может войти в Общину, так как ему в ней нечего делать, нечем дышать. Для такого человека Община подобна воздуху высокой горы, где он сейчас же заболеет горной болезнью.

Мы медленно прошли мимо селения за озером и вошли в пальмовый лес, которого я ещё не видел и даже не предполагал, что он существует. Спустилась жаркая ночь. Меня окружали тёмное небо с низкими яркими звёздами, какие-то особые ароматы неизвестных мне цветов и трав, дивные звуки ночного леса, чудесный, ласковый голос Франциска… Я шёл, жил, дышал, и всё – от бежавшего рядом Эты до голоса и руки моего друга – казалось мне нереальным, так сказочно было оно прекрасно.

Некоторые слова Франциска, совпадавшие со словами, только что прочитанными мной в записях брата, поражали меня. Я не мог ответить самому себе на вопрос, что именно волновало меня особенно, но шёл с сознанием того, что сейчас увижу людей, потерявших напрасно целую жизнь, хотя и думавших при этом, что они несут в руках светоч.

– Мы подходим, Лёвушка. Нет, ты не думай так трагически о людях, не имевших сил войти в Общину. Ты думай только о том, что высокий путь не может быть познан теми, кто не трудился в земных условиях. Труд человека, проведшего большую часть жизни в постели, не знавшего дисциплины труда и не достигшего самодисциплины, не умевшего жить в чистоте, не может привести его мысль в то русло, где научаются раскрывать в себе психические силы. Раскрывать хотя бы настолько, чтобы своею волей-любовью дать им выход и возможность уловить вибрации высоких путей. Думай об их несчастье и об их желании достичь нас, об их собственной дисгармонии, которую они не имели сил в себе заметить за всю свою жизнь, а именно она-то и составляла их препятствие на пути к нам. Люби, жалей их, Лёвушка, неси им мужество, чтобы помочь им в момент разочарования и скорби о собственном невежестве, когда они его осознают.

Мы подошли к домикам, разбросанным в очаровательном саду. Кое-где в окнах ещё мелькали огни, но людей не было видно. Два огромных дога, которых Эта ничуть не испугался, бросились к Франциску, приветствуя его как старого друга. Ответив им на их ласку, Франциск положил мои руки на высокие шеи собак. Животные вздрогнули, как будто я их ударил, но сейчас же склонили головы и лизнули мне руки.

– Ну вот, ты уже принят этими чудесными сторожами в число друзей. Теперь ты можешь свободно входить сюда и во все окрестные дома. Они уже сами оповестят о тебе всех собак здесь и дальше. Как они это делают – это их тайна. Но однажды подружившийся с ними обретает дружелюбие всех наших собак, среди которых немало и свирепых.

Франциск подвёл меня к подъезду, вернее, к крылечку одного из дальних домов. Как только мы вошли в сени, ведущие в широкий коридор, несколько дверей сразу открылось, и из них выглянули лица старых людей. Довольно грубый голос из самого конца коридора неприветливо спросил:

– Кто это так поздно беспокоит нас? Разве мало было времени днём, чтобы нас навещать?

Остальные фигуры хранили молчание, но я почувствовал совершенно иную атмосферу в этом доме, чем во всех других домах Общины, где мне случалось до сих пор бывать. Конечно, это была не враждебность по отношению к нам, но какая-то новая для меня насторожённость, какой я нигде в Общине не встречал.

– Не беспокойся, милый брат, мы пришли не к тебе и не к тем, кто сейчас выглянули из своих дверей. Ты в претензии на нас, что мы нарушили твой покой, после того как лично тебе было предписано твоим старцем молчание. Но для чего же ты его нарушил? Разве старец твой дал тебе в качестве урока послушания караулить всех входящих в этот дом?

Франциск направлялся в конец коридора, откуда слышался голос, и теперь я мог рассмотреть говорившего. Это был высокого роста монах в обычной монашеской одежде. Лицо у него было бледное, с чёткими, довольно правильными чертами, с большими беспокойными чёрными глазами, с массивным, почти квадратным подбородком и с тонкими сжатыми губами. В нём не было ничего особенного и неприятного; по всей вероятности, он был человеком добрым. Но раздражённостью и строптивостью он поразил меня среди мирных и светлых лиц, к которым я привык в Общине. Он сурово смотрел на нас.

«Искатель Истины», – мелькнуло в моём уме в связи с прочитанным мною в записях брата и тем, что говорил мне Франциск. Когда мы подошли вплотную к монаху и Франциск остановился подле него, улыбаясь ему, в том произошла молниеносная перемена.

– Ах, это ты, брат-спаситель, которого мне обещал мой старец. – Голос монаха прозвучал много мягче, и я ещё раз почувствовал, что он человек добрый. – Я так ждал тебя, я прошёл тысячу с лишним вёрст пешком только затем, чтобы тебя увидеть. А меня заперли в этом доме, где я, кроме одержимых глупцов, никого не вижу. Подумай, как долго я тебя ждал, как мучился и уже отчаивался, что не смогу тебя найти. Хотел было уходить обратно. Подумай, целый месяц я уже здесь сижу взаперти и только урывками, мельком, видел тебя несколько раз и ни разу ещё не перемолвился с тобой ни словечком. – На этот раз в голосе монаха послышались упрёк и протест.

– Что ты, друг? Разве у нас кого-нибудь запирают? Дома открыты день и ночь, кругом идёт неумолчная жизнь. И на все свои нужды каждый человек получает ответ. По одежде твоей я вижу, что ты ещё не успел и пыль стряхнуть. Ноги твои в песке, значит, ты выходил, был в горах, вернулся только что и, даже не совершив омовения, вошёл в комнату. Разве старец твой не дал тебе трёх зароков?

– Да разве старец мой писал тебе о них? Как можешь ты знать что-либо о моих зароках? Да и старец мой малограмотный и писать тебе он ничего не мог. – Чувствовалось, что монах, говоря это, всё больше впадал в раздражение.

– Старец твой сказал тебе, мой друг: «Пока не утвердишься в трёх вещах, не встретишь Тех, что служат Истине.

Первое: вставай с солнцем, улыбнись дню и начинай трудиться для первого встречного, который нуждается в твоей помощи. Всё равно, в чём будет состоять твоя помощь, лишь бы первым делом твоего дня был труд для ближнего.

Второе, что он тебе сказал: не считай свою улыбку проявлением редкостного милосердия, но с неё начинай каждый свой день и каждый привет встречному.

Третье: прежде чем пройти в келью, прежде чем притронуться к пище, соверши омовение».

Вот заветы твоего старца. Что же из этих заветов ты, друг, выполнил сейчас? Явил ли ты нам улыбку привета? А сам говоришь, что ты меня ждал. Умылся ли ты перед ужином? Вошёл ли ты в келью чистым?

Монах молчал, остро вглядываясь во Франциска, и беспокойство на его лице росло.

– Я тебя очень прошу, брат, сказать, пришёл ли ты за мной или нет. Что я сделал и делаю, про то я сам знаю. Помощи я твоей не прошу, сил я сам в себе для всего найду. Я спрашиваю: идти ли мне за тобой сейчас? – вымолвил он наконец.

Мне было ясно, что в сердце монаха боролись два чувства: гордость и благоговение, что ясно звучало в его голосе. Гордость заставляла его протестовать, а благоговение перед любовью Франциска, которая струилась на него потоком, заставляло его сердце преклоняться.

– Я уже сказал тебе, друг, что пришёл не к тебе. Твоё любопытство к чужой жизни, к чужому пути заставило тебя выйти и посмотреть на нас. Пойми, человек не может измениться только потому, что переменил место. Ты всю жизнь ищешь Бога, ищешь святого пути, ищешь глубины правды, а не можешь ни одного дня прожить в мире и гармонии, хотя переменил тысячу мест. Ты ждал меня, говоришь? Но что же ты приготовил, чтобы меня встретить? Где тот цветок радости и умиротворения, который дарят другу как знак привета при встрече? Ты не сможешь и десяти шагов пройти за мной, потому что душа твоя в бунте, и ты задохнёшься, следуя за мной. Здесь тебе не место. Сколько бы ты тут ни жил, ты не сможешь подойти ко мне. Вскоре придёт за тобой мой старший брат. Он увезёт тебя отсюда в дальний скит. Там ты научишься, как ввести в свою жизнь три завета, данные тебе в послушание старцем, и только тогда сможешь вернуться сюда. Вернёшься, когда поймёшь, что вся ценность жизни на земле – в её встречах с людьми, в умении отдать каждой из них не яд собственного «я», но силу бодрости, забыв о себе и думая о тех, кого ты встретил. Ты научишься начинать каждую свою встречу в радости и в радости же её заканчивать. Успокойся. Не мечи молний из глаз и сердца, пойми кроткую силу Любви. Она одна может привести тебя ко мне, если ты искал всю жизнь пути Любви. Не считай силой напор воли. Считай силой одну радость.

Монах стоял бледный, потрясённый. Мне казалось, что в любую минуту он может впасть в бешеный протест, вызванный глубочайшим разочарованием, постигшим его здесь в его исканиях и ожиданиях.

Мы сделали ещё несколько шагов, и Франциск стал подниматься по лестнице, которой я сначала и не заметил. Наверху оказался такой же широкий коридор, как и внизу, и единственным живым существом, встретившим нас здесь, был большой лохматый пёс весьма свирепого вида; он был такой породы, каких я ещё никогда не видел. Он, как тигр, выскочил навстречу нам, но, узнав Франциска, оскалил зубы, точно улыбаясь. На меня он смотрел враждебно до тех пор, пока Франциск не положил моей руки ему на голову и не погладил его лохматых ушей, улыбаясь и ласково ему говоря:

– Экой ты, братец, строптивец! Ведь я тебе уж сколько раз говорил, что надо улыбаться всем, кто со мной приходит. А ты снова только для меня одного бережёшь свои улыбки.

Пёс, точно понимая упрёк Франциска, лизнул мне руку. Погладив ещё раз животное, Франциск постучал в одну из дверей, и слабый старческий голос попросил войти.

Я был поражён, когда мы вошли в комнату. За это время я уже привык видеть во всех комнатах Общины образцовый порядок и не встречал случаев, чтобы люди лежали в постели, если они не спали и не были больны.

В этой же комнате царил полный беспорядок, и на постели лежала старенькая женщина, вся в глубоких морщинах, одетая и обутая. Несмотря на очень жаркий вечер, старушка была одета в нечто вроде ватной безрукавки, возле неё лежал тёплый платок, рядом на стуле стояла чернильница. Старушка держала в руках кусок тонкой пальмовой доски с листом белой бумаги на нём и что-то писала. Она не сразу рассмотрела Франциска, и что-то вроде недовольства мелькнуло на её лице, когда она его узнала.

– Ах, это вы, брат Франциск. Как видите, у меня совершенно нет сил выполнить те требования, что вы мне поставили во время нашей прошлой встречи. Я лёжа работаю и не имею ни времени, ни возможности убирать свою комнату. А девушка, которую вы мне прислали, делает всё не так.

У неё свои представления об аккуратности, и ничего хорошего из них не выходит. Вы и представить себе не можете, до чего она ленива. При вас и с вами она одна, а без вас, со мной, ведёт себя совершенно иначе. Я от её услуг отказалась. И вообще я должна вас просить: если вы желаете мне помогать, то уж, пожалуйста, оказывайте помощь лично мне самой, а не другим людям для передачи этой помощи мне. Помощь через третьи руки – это не помощь, а недоразумение и может довести человека до отчаяния. Это создаёт только целый ряд неприятностей, которых у меня и без того много.

Ну, впрочем, всё это уже я повернула по-своему, и об этом не стоит и говорить. Скажите лучше, явились ли вы сейчас ко мне в качестве вестника от Али? Когда же он приедет? Когда я его увижу и спрошу обо всех моих проблемах, не терпящих отлагательства?

В голосе и лице старушки было какое-то не то негодование, не то пренебрежение, а может быть, из неё вырывалась накопившаяся в сердце горечь. Она всем своим видом показывала, что перед нею сидит человек, в чём-то перед нею виноватый, чем-то ей обязанный и что-то неправильно для неё делающий. Ей явно хотелось дать понять Франциску, что он плохо заботится о ней.

Это поразило меня в ней ещё больше, чем в монахе. Если тот показался мне искателем-строптивцем, всё понимающим на свой лад, но тем не менее стремящимся постичь Истину, то здесь душа человеческая показалось мне ищущей не Истину, но себя, своих личных сил, и стремящейся учить каждого встречного своей мудрости. Гордыня и ревность так и били из всех открывшихся в эту минуту пор её духа, заключённого в бедное слабенькое тело и неряшливую одежду.

– Мне очень жаль, сестра Карлотта, что так мало толка, как вы выражаетесь, вышло из всех трёх моих бесед с вами. – Я не узнал всегдашнего голоса моего дорогого друга, который так часто слышал. В нём на этот раз прозвучали металлические ноты, которые я так хорошо знал в голосе Ананды в иные моменты. – Каждый раз, когда я приходил к вам, я приходил послом Али. Не лично свои слова я вам говорил, но передавал вам весть Учителя. Вы же заботы его любви о вас называете моими требованиями.

Требования, сестра, могут быть у судьи, у чиновника, у доброго знакомого. Учитель не кум, не благодетель – Он сам гонец Тех, кто идёт выше Его пути и чьей верности Он следует. У Него не может быть требовательности к людям. Он видит каждого человека и знает, что в данный момент его эволюции этот человек может и способен достичь высшей ступени знания только так, как Он, Учитель, видит. Я вам три раза передавал от Него, чтобы вы изменили не только внешний образ вашей жизни, но и ваше мышление. Кто сказал вам, что вам дано право судить всех и каждого? Вы каждый раз пытаетесь дать мне понять, что моя личность, по вашему мнению, не достигла той ступени совершенства, до которой дошёл мой дух. И что слова Учителя, которые я несу людям, заставляют их делать усилия, чтобы стараться не видеть моей личности, проходить мимо неё, как мимо огромного препятствия, за которым лежит слово Истины Учителя.

С первой же встречи, по просьбе Али, я старался раскрыть вам основы любого способа совершенствования, первоначальную ступень пути духовного освобождения. Каждый стремящийся к Учителю имеет одну молитву: «Да раскроются очи духа моего к Свету и Миру, что в человеке живут. Да прольётся Любовь моя к ранам его, и милосердие Твоё да залечит их. Да будет день мой Красотою, песнью действенной Любви, Мира и Радости».

Что из этого вы воплотили в своей каждодневной жизни? Разве девушка, пытавшаяся помочь вам, была вами принята как Единый, как встретившийся вам нищенствующий Бог, которому вы принесли частицу вашего радостного труда? Вы спрашиваете, когда приедет Али. И вы почти в претензии на меня за то, что я вам не устроил скорейшей встречи с ним! Если бы я не имел приказания Али не входить в объяснения с вами, я, быть может, и стремился бы объяснить вам ваши заблуждения. Но я действую в соответствии с тем, как видит ваш путь Али, и передаю вам его приказ.

Через день-два группа людей отправится в дальние Общины. Вы уедете с ними. Чтобы присоединиться к Общине здесь, сейчас, у вас нет духовных сил. Свидание с Учителем может причинить вам только смерть – вынести Его высоких и сильных вибраций вы будете не в силах. Вам указывался путь, на котором вы могли бы закалиться и подойти к этой встрече, но вы его не приняли. Дважды зов не повторяется. Вы поедете в дальнюю Общину, там вы найдёте то окружение, в котором сможете раскрепостить свой дух и найти выход из пелён личности, которые так плотно охватывают вас сейчас.

Вы думаете, что вы старая и слабая, что вам не вынести тяжёлого пути, что в новом месте вас ждёт смерть. Оставьте и этот предрассудок. Такие мысли – результат вашей неверности или, лучше сказать, отсутствия у вас полной верности Учителю. Человек живёт до тех пор, пока может повышать уровень своего духовного развития, хотя бы этого никто и не видел. Или пока есть надежда, что с него свалится тот или иной предрассудок, или пока он нужен, чтобы своим трудом поддерживать других, тех, кто проходит свой духовный путь, не имея возможности содержать себя материально.

У меня нет возможности обсуждать с вами ваше положение. Все ваши жалобы и протесты только отяжеляют вашу же жизнь. Вы добрались сюда, значит, вам было оказано милосердие и внимание с нашей стороны. Но и здесь вы продолжали тот же образ жизни, который вели среди обывателей, где жили раньше. В Общине же жить обывательски нельзя. Вам даётся Милосердными ещё одна возможность. Спешите воспользоваться ею. Перестаньте думать о себе, о нуждах своего угасающего тела. Не судите людей. Не требуйте ничего и ни от кого, но старайтесь научиться смирению и радости, живя в своём «сейчас», и не на словах только благословляйте людей, а любите их на деле. Путь к Учителю идёт только через любовь к людям. Запомните это.

Поезжайте просто и радостно, благословляя заботы Али о вас и будучи благодарной ему за них. Он знает весь ваш путь, а не тот его земной отрезок, который знаете вы сами.

Франциск встал, не дав старушке сказать ему ни слова в ответ, хотя та, бледнея и краснея, сбрасывая с себя и вновь надевая платок, много раз пыталась его перебить.

Тяжело было у меня на сердце. Я уже много раз видел, как люди были слепы в своих взглядах и как во время важных встреч они не могли понять, кто находится перед ними. Я и сам вначале не осознавал духовный уровень не только своего брата Николая, но даже Иллофиллиона, Флорентийца и Али, поняв их истинное величие совсем недавно.

Но две встречи этого вечера, встречи-отрицания, здесь, в Общине, поразили меня.

– Возьми, Лёвушка, Эту на руки. Он ещё молод и может чего-нибудь испугаться в темноте.

Голос Франциска звучал как обычно, точно ничего не случилось, и был полон любви и ласки. И как же меня поразило его самообладание, его непоколебимая Любовь, тогда как я был взволнован, растерян, обескуражен.

– О каком самообладании во мне ты думаешь, Лёвушка? Разве Любовь умаляется в человеке оттого, что она пролилась из его сердца, но кто-то её не подобрал? То место, где ты излил свою Любовь, всегда будет местом мира, хотя бы другой человек при тебе не утешился и остался столь же беспокойным. Твоя Любовь – если она была действенна, если Жизнь в тебе мчалась вихрем радости к сердцу того несчастного, который тебя не понимал, – всегда создаст вокруг него освежающую струю. И, оставшись один, он успокоится, приведёт себя в порядок и скажет другим: «Я нашёл решение своим вопросам». Поэтому, если ты встретишься в жизни с ситуациями, подобными тем, которые наблюдал сейчас, неси людям только Свет и Мир, неси всю любовь своего сердца, стой перед Вечностью на дежурстве – и не думай о последствиях своих встреч.

Не успел Франциск произнести последнего слова, как из-за куста выскочила какая-то тень и чья-то рука схватила крепкими тисками мою руку. В тот же миг рядом со мной оказался огромный и свирепый пёс, встретивший нас наверху в коридоре; поднявшись на задние лапы, он упёрся передними в грудь человека, схватившего мою руку, и зажал в пасти обе наши руки. Пёс не причинял боли, но держал так цепко в пасти наши руки, что шевельнуть ими было невозможно. Глаза животного совершенно спокойно смотрели в лицо человека, в грудь которого он упирался лапами. Я разглядел тёмную фигуру и узнал в ней монаха.

– Что ты, Фриско? – послышался голос Франциска. – Это не злодей. Он просто ожидал нас, а не собирался причинить нам вред. Иди с миром, мой пёс дорогой, всё хорошо.

Пёс издал рычание, которое, будь я один, я принял бы за ворчание львёнка. Из нескольких концов сада послышалось ответное встревоженное рычание.

– Что же ты наделал, брат Леоноре? Ты потревожил покой даже собак, не только людей. Неужели ты не понимаешь, что, пока ты весь в таких порывах и страстях, пока твои взлёты и ревнование о Боге могут доводить тебя до насилия над людьми или животными, ты не можешь трудиться рядом со мной.

– Отец, друг, прости меня! – завопил Леоноре, бросаясь к ногам Франциска. – Я не могу расстаться с тобой. Я нашёл тебя. Ты один можешь привести меня ко Христу! Я только через тебя могу научиться служить Богу и найти спасение. Не отправляй меня отсюда! Я буду тих и кроток подле тебя. Прости мне мои дерзкие слова, это только ревность моя. Я действительно хотел удавить павлина этого мальчишки, с которым ты ходишь и даёшь ему счастье быть возле тебя. Не отвергай меня!

Леоноре всё рыдал, обнимая ноги Франциска.

Снова послышалось рычание, и на этот раз рычание многих псов. Я разглядел целую группу собак, кольцом приближавшихся к нам. Псы, очевидно, думали, что обожаемому ими Франциску грозит опасность, так я понял их манёвр.

– Встань, мой бедный друг. Я больше ничего не могу сделать сейчас для тебя, кроме того, что уже делаю. Можно принести кому-то весть пробуждения и спасения. Но само спасение живёт в человеке, и только он один может достичь его своим собственным путём, победив в себе не только страсти тела, но и духовные порывы. В тебе чередуются ужас и восторг, подвиг и протест, своеволие и кротость. Но мира в тебе не бывает никогда. Ты всё время думаешь о величии тех задач жизни, которые ты сам себе поставил. А твой старец-наставник сказал тебе, что, пока ты не войдёшь в простую жизнь обычных будней, пока не выбросишь из головы своих «исканий» и не станешь простым, любящим человеком, трудящимся для людей, ты ничего не достигнешь.

Только через труд обычного дня ты сможешь понять величие и ужас путей человеческих. Ты обошёл чуть ли не все страны мира и всё сравнивал, как и где люди веруют в Бога. Ты пришёл, наконец, к русскому старцу, признал его веру и святую жизнь, а потом снова ушёл. Теперь ты пришёл к нам. И здесь ты всё так же критикуешь, отрицаешь, выбираешь. И не занимаешься ни одним из предложенных тебе занятий, хотя и видишь, что все здесь трудятся и никто не живёт в праздности.

– Отец мой, это только потому, что я тебя так редко вижу. Я буду в самом святом послушании у тебя, только не отправляй меня, позволь за тобой следовать.

– Говорю тебе, друг, ты и десяти шагов за мной не сделаешь, как станешь задыхаться в моей атмосфере. Если ты хочешь прийти ко мне со временем, для тебя есть лишь один путь: поезжай с моим великим братом, который за тобой пришлёт своих посланцев.

– Ах, отец, отец, зачем ты говоришь такие неподобные слова? Тебе ли говорить неправду? Сияешь, как ангел, и в то же время несёшь нелепицу. Ну почему же я должен задохнуться там, где может идти с тобой этот младенец? Он, видишь, без куклы-то и ходить за тобой не может, а ты говоришь обо мне, как о слабом младенце. Если бы он сильней меня был, неужели он за свою птицу держался бы, как девчонка за игрушку? Прогони его, возьми меня, и ты увидишь, как я буду служить тебе.

– Прощай, мой друг, всё, что мог тебе сказать, я сказал. Научись не отрицать и не судить, и ты легко и просто отыщешь путь ко мне. Фриско, проводи гостя домой, – обратился Франциск к собаке, не отходившей от нас. – Помни, Фриско, гость – друг. Проводи и охраняй, введи в дом и до утра никуда не выпускай. Иди, мой брат, с миром. Иди, успокойся и жди моего друга. Перестань метаться, поезжай в дальний скит. Если найдёшь силы усмирить в себе бунт, найдёшь и мир, и мудрость Истины.

Одно мгновение я думал, что монах снова бросится к Франциску. Глаза его горели как угли, он судорожно сжимал руки, зубы его скрипели… Но мгновение прошло, он низко поклонился Франциску, касаясь рукой земли, и глухо, с трудом выговорил:

– И быть посему.

Он повернулся было, чтобы уйти, но потом подошёл ко мне и добрым голосом сказал:

– Прости обиду, я не со зла.

– О, я с первой минуты знал, что ты добрый. – И я отдал ему такой же низкий поклон, каким он поклонился мне.

Когда я поднял голову, и человек и собака исчезли во тьме. Франциск взял меня снова под руку, я спустил Эту на землю, и мы двинулись в обратный путь в безмятежном молчании ночи, как будто ничего вокруг нас не происходило. Я думал, что мы идём домой, в темноте ночи не различая точного направления нашего движения. Из-за гор показался краешек огромной луны, и через некоторое время вокруг нас стало светло как днём. Я увидел теперь, что мы идём всё дальше, и ландшафт становится всё пустыннее. Мы вошли в небольшую рощу, тени от деревьев падали фантастическими пятнами на светлую дорожку.

– Сейчас ты увидишь не менее несчастных людей. Это тоже наши, Божьи люди. Их долгая жизнь была посвящена Богу, постам, молитвам и толкованию Священных Писаний. Каждый из них стремился основать какое-либо общество, братство, отдавая всю жизнь разъяснениям о том, что такое Бог, каковы Его аспекты и какова задача человека в связи с деятельностью во имя Божие. Но каждый из них не видел одного: духа Божия в самом человеке – и не умел поклониться ему до конца. Вся задача исканий Бога состоит только в том, чтобы принести уважение, доброту и благословение той форме, в которой пребывает Единый в человеке, чтобы труд твой для этой формы был тебе священной задачей каждого дня. Чтобы Единый не формально был для тебя символом Любви, но Его живая временная форма сливалась бы для тебя в чудесный звук общей Гармонии при встрече с человеком.

Если ты полон сияющей Радостью, ты сразу видишь в человеке чудо: он слит с Гармонией, он идёт в Ней, несёт в себе её, хотя сам этого и не видит. И каждый не видит по разным причинам. Один – потому что карма держит его цепко и он никак не может освободиться от страха и мести, жадности и ревности, которым служил века. Другой не может вырваться из целого ряда предрассудков относительно долга и личной любви. Третий упёрся в барьер формальной науки и не может пробиться в область творческой интуиции, топчась в предрассудках узкого ума. Пятый завалил себе выход к освобождению, бегая весь день по добрым делам, а дома сея муть и раздражение, и так далее.

Сейчас мы пойдём к учёному, всю жизнь решающему космические вопросы.

Франциск умолк, и через несколько минут нам встретился старичок, видом вроде калмыка. Он ласково нам улыбнулся и погладил нежно Эту по шейке. Обычно не любивший прикосновения чужих рук, Эта потёрся головкой о его колено.

– Что ты не спишь, Мулга? – спросил Франциск, ответив на приветствие старика.

– Не успел убрать остатки упавшего дерева, а утром поедут по дороге, будет нехорошо. Пользуюсь луной, только боязно, как бы профессор не стал браниться, что мешаю ему заниматься. Стараюсь тихо убирать, да всё же кое-где ветки трещат.

Добродушие и спокойствие так и исходили от всей фигуры старика.

– Да что же это такое? Ни днём ни ночью мне нет покоя от вас, Мулга. Из-за вас я должен труд мой бросать, открывать окно и пускать к себе всякую ночную нечисть вроде бабочек и мошкары. Можете потише разговаривать с вашими несносными псами? Шагу ступить невозможно, чтобы не столкнуться с ними в любое время дня и ночи. И чего здесь караулить? Подумаешь, сокровища! Домишки затрапезные!