Текст книги "Две жизни. Том II. Части III-IV"

– Лёвушка, у меня не хватит смелости просить об этом Иллофиллиона. Не можете ли вы попросить его заняться мною?

– Нет, леди Бердран, есть такие жизненные дела, которые люди могут делать только сами для себя. Решить идти в ту или другую сторону вслепую нельзя. На своей жизненной дороге, как и в вопросах духовных, только сам человек может избрать себе способ и путь достигать совершенства. Один человек, как и все слагаемые его жизни, не похож на другого. Сколько бы я ни просил о вас и за вас, это ничему не поможет. Я могу только вам, лично вам принести всё своё самоотвержение и любовь. Я могу силой моей верности Учителю помочь вам сбросить разъедающий предрассудок разъединения. Могу попытаться вдохнуть в вас героическое напряжение, чтобы серость и ординарность быта не засосала вас. Но подняться к той героике чувств и мыслей, где может расшириться ваше сознание, очиститься и освободиться ваша любовь, где вы можете найти бесстрашие, чтобы обратиться с призывом к Иллофиллиону, – это можете сделать только вы сами.

– Господи, как я хотела бы найти в себе эти силы! Сейчас, когда мне предстоит снова перейти в мою комнату, мне так жаль расставаться с этим домом. Хотя я и не так часто видела Иллофиллиона и совсем не видела вас, но я знала, что и он, и вы здесь живёте рядом. Сейчас я точно приобрела в вас брата, очень мне близкого и дорогого. И мне нестерпимо грустно расставаться с вами.

– Зачем же расставаться с Лёвушкой, леди Бердран? – раздался голос вошедшего к нам на балкон Иллофиллиона, которого мы, увлечённые нашей беседой, и не заметили. Если Лёвушка стал вам близким и дорогим, хотите, я дам ему поручение обучить вас санскритскому языку? – Иллофиллион смеялся, глядя на меня, и в глазах его сверкали юмористические искорки.

– О, доктор Иллофиллион, вам Наталия Владимировна, наверное, сказала о моей неспособности к языкам. Если бы даже у Лёвушки были сверхъестественные способности к преподаванию языков, то и тогда он не нашёл бы способов обучить меня санскриту. Да и терпения у него не хватило бы.

– Конечно, если вы думаете, что ваша лень будет равняться его терпению, то из ваших занятий ничего не сможет выйти. А если вы поймёте, что вам надо кое-что прочитать на этом языке? Ну, например, о том, почему вы являетесь для близких вам людей вестницей неудач… А понять это вы сможете лишь тогда, когда прочтёте один свиток на санскритском языке – только на санскритском и ни на каком другом, потому что так идёт течение вашей кармы. Если вы захотите прочитать об этом – вы, наверное, ухватитесь за такого учителя, как Лёвушка, и постараетесь всеми силами облегчить ему его урок терпения и выдержки.

Я посмотрел на Иллофиллиона и не понял даже, в какой момент исчезли юмористические искорки из его глаз и он перешёл с шутки на полный серьёз. Голос его зазвучал уже знакомыми мне повелительными металлическими нотами.

Я встал, поклонился Иллофиллиону и радостно сказал:

– Я счастлив принять это поручение именно сегодня. Я приложу всё своё усердие и любовь, чтобы леди Бердран смогла поскорее прочесть свой свиток.

По мне пронеслось уже привычное мне ощущение, которое давало мне понять, что сейчас я услышу или увижу что-либо из мира сверхсознательных сил. Но на этот раз это состояние выразилось не в содрогании всего моего существа, как это было раньше; ощущение было такое, как будто у меня между горлом и грудью раскрылся какой-то вращающийся аппарат, дающий мне способность видеть и слышать внутренним зрением и слухом.

Я увидел Али, державшего в руке старинный свиток, и услышал его слова: «Если жертву любви не совершит тот, кому она предназначалась Владыками Кармы, она всё же должна совершиться. Прими её в таком случае на себя. Начни и закончи это поручение в той же чистоте, в какой ты пребываешь сейчас».

Мною овладело никогда ещё не испытанное чувство полного равновесия, устойчивого спокойствия и простоты по отношению к малознакомому мне человеку. Я подошёл к леди Бердран.

– Не думайте, что я сам уже хорошо знаю санскрит. Но, уча вас, я буду продолжать учиться сам. Как только Иллофиллион разрешит, я приду к вам и принесу нужные книги. Как бы трудно ни давался вам этот язык, это будет легче, чем нести тяжесть непонимания изо дня в день. Если вам будет открыто, где искать объяснения причин вашей печали, то, по всей вероятности, вам будет указан и путь, как избежать её или как нести её дальше без огорчения.

Мы простились с американкой и спустились вниз. Гонг призывал к трапезе.

– Пойдём в оливковую рощу. Сегодня тебе, Лёвушка, было бы трудно в многолюдном обществе. Никито и Зейхед ждут нас в тенистой беседке возле грота, где мы будем обедать только вчетвером. Этот день, день твоего великого счастья, становится и днём твоих великих отдач. Сегодня ты закончил только первую и наиболее лёгкую часть твоей старинной кармы. Но после обеда ты возьмёшь своего птенчика, который успел уже проголодаться и соскучиться без тебя, и мы вместе с твоими поручителями пойдём к Франциску, чтобы ты мог начать погашать самую тяжёлую часть кармы, связанную с твоим злейшим врагом. Я знаю, что тебе всё время хочется спросить меня, что такое «Владыки Кармы», о которых ты ещё ничего не знаешь. Я расскажу тебе о них, и частично ты кое-что узнаешь из записной книжки твоего брата. В эту же минуту отдыхай, друг, среди той любви, которая тебя окружает так щедро со всех сторон.

Не успел Иллофиллион договорить последние слова, как мои дорогие поручители показались на дорожке, встречая нас. Войдя в прелестную беседку, где было много прекрасных цветов, я увидел небольшой стол с четырьмя скромными приборами на белой скатерти и четыре табуретки из простого пальмового дерева. У каждого прибора стояла уже готовая холодная еда и много фруктов.

Я невольно задумался: какая разница была в моих ощущениях между тем, что было со мной раньше, и тем, что я чувствовал сейчас? Раньше, если бы, скажем, Андреева только прикоснулась ко мне, я лежал бы больным. Теперь же мои силы словно всё возрастали по мере того, как я передавал свою любовь другим. И мне казалось, что я становлюсь всё сильней и сильней. Я и голода особого не ощущал, а ел только потому, что Иллофиллион приказал мне чувствовать себя хозяином во время этого обеда в беседке и подавать пример своим дорогим гостям.

Никито несколько раз напоминал мне некоторые эпизоды из моей далёкой детской жизни. Я их ясно представлял и всё чётче отдавал себе отчёт, как бесконечно многим я обязан брату Николаю и как мало я знал и видел истинный образ своего брата в той человеческой форме, которую так любил.

Мне представлялось, что брат Николай знает о моём счастье сейчас. И у меня не было горечи, что его нет со мной. У меня было одно желание: передать ему сегодня мой привет любви, привет благодарности брата-сына за всё то, что для меня сделал брат-отец.

– Дай врагу своему и его семье полное прощение сегодня, и ты сослужишь брату своему и его будущей семье великую, вековую службу, – сказал мне Иллофиллион.

– Неужели всё в жизни людей так крепко связано, Иллофиллион? – спросил я.

– О да! Ты только ещё вступаешь на тот путь, где начинают понимать высшие законы, а они-то и есть единственные законы движения Вселенной: закономерность и целесообразность – о них запомни.

Наш лёгкий обед закончился быстро, и мы направились в мою комнату к моему дорогому птенчику, который тоже – по терминологии леди Бердран – начинал превращаться из гадкого утёнка в прекрасную, царственную птицу.

Глава 6. Франциск и карлики. Моё новое отношение к вещам и людям

Не успел я войти в свою комнату, как очутился в буквальном смысле слова в объятиях моего павлинчика. Сегодня я в нём окончательно увидел уже не птенца, а молодую сильную птицу, обещавшую сделаться неоспоримой красавицей. В первый раз за всё время своей жизни со мною мой белый друг не нуждался в моей помощи, чтобы вспрыгнуть ко мне на плечо. Раскрыв крылья, он охватил ими мою голову и тёрся своей головкой о мою щёку. Я даже ошалел от такого неожиданно бурного привета и представлял собой довольно комичную фигуру, когда голова моя исчезла в павлиньих перьях и слышен был только мой смех да смех моих друзей, потешавшихся над Лёвушкой с павлином вместо головы.

Успокоившись, мой павлин по приказанию Иллофиллиона учился отдавать поклон каждому из моих гостей, за что получал сладкий хлеб, большим любителем которого он был. Наконец, вдоволь накормленный и напоенный, он снова взобрался мне на плечо, и мы вышли по направлению к лесу.

Через долину, где было ещё жарко, я перенёс птицу на плече, но вес её был уже солиден, и в лесу я спустил её на землю. Павлин бежал рядом со мной, что теперь для него уже не составляло никакого труда. Но сегодня я подмечал в моём воспитаннике что-то новое, чего раньше не видел в нём. Мне казалось, что в павлине появилось нечто духовное, от его головы и тех мест, где начинались крылья, словно исходил какой-то трепещущий свет. Да и в глазах его, как мне чудилось, пробилось новое, осмысленное, почти человеческое выражение.

– Какое же имя ты дашь своему воспитаннику? – спросил меня Зейхед. – Уже пора, чтобы он привыкал слышать своё имя.

– Мне и самому хочется окрестить его каким-либо красивым именем, Зейхед. Да уж очень плохой я выдумщик и не знаю, как его назвать.

– Ну, Лёвушка, тебе ли задумываться над выбором имени для павлина? Назови его Вечный. Вот он и будет напоминать тебе о вечной памяти и связи с тем врагом, которого ты теперь так рад простить и утешить.

– Знаете, Иллофиллион, Вечный – это не особенно красиво звучит. Я лучше назову его Этой, что по-итальянски означает «век». Мой красавец Эта легко запомнит своё короткое имя. Я же, произнося его, буду вспоминать, как ещё много предстоит мне работы над моим самообладанием, без которого я, вероятно, и жил в тот век, когда вызвал ненависть своего бывшего врага, теперешнего Эты.

Мы подходили к больничной части Общины и увидели шедшего нам навстречу Франциска. Тут только я вспомнил, что должен был привести с собой Бронского. Я остановился в полном смятении, даже дыхание моё сбилось, так поразило меня, что я мог забыть сходить за моим страдающим другом, утонув в море собственного блаженства.

– Иллофиллион, мой дорогой наставник, в такой великий день я проштрафился, – остановившись, беспокойно сказал я. – Я забыл сходить за Бронским. Я сию же минуту сбегаю за ним. Как это я так рассеялся, даже понять не могу.

– Не волнуйся, друг, – ласково сказал Зейхед. – Я ведь твой поручитель, разделяющий с тобой все заботы о печальных. А Никито несёт вместе с тобой все заботы о радостных. Я позаботился не только о том, чтобы пришёл Бронский, но и о том, чтобы он привёл с собой Наталию Владимировну, на что получил разрешение Иллофиллиона. Через несколько минут их обоих приведёт сюда Алдаз, которая сегодня находится у Кастанды, и он передаст ей это распоряжение.

– Я очень тронут твоей заботливостью и помощью, Зейхед. Но да будет мне это уроком, как обо всём надо помнить, всё держать в памяти, хотя бы небо сияло в душе. Я буду стараться, чтобы оно сияло, но при этом не закрывало от меня землю, а изливалось на неё в моём труде.

Франциск подошёл ко мне вплотную и заглянул мне в глаза, улыбаясь так приветливо, как мог бы улыбаться только ребёнок или святой.

– Это не эгоизм, друг. Это неопытность. Слишком трудно нести большое счастье и не поддаться соблазну созерцания. Если бы ты знал, как ценно твоё желание, чтобы сияющее небо изливалось на землю в твоём труде! Одно оно раскрыло тебе сегодня возможность принести спасение семье твоего врага. Пойдём, карлики сегодня оба беспокойны. Их тревожит инстинкт встречи с твоим павлином. Возьми его на руки, я не уверен, что и он не станет беспокоиться.

Я взял Эта на руки, мы уже готовы были двинуться дальше, как сзади нас послышались торопливые шаги и из густых зарослей лиан, растущих вдоль боковой дорожки, вышли Алдаз, Бронский и Наталия.

Молоденькая Алдаз легко и быстро шла впереди. Бронскому ничего не стоило поспевать за нею, но бедная плотная и грузная Наталия еле двигалась за ними обоими. По её лицу катился пот, но оно было сейчас спокойно, даже смирение лежало печатью на этом лице, сейчас столь незнакомом мне. Бунтующей и протестующей Наталии нельзя было и представить себе в этом существе.

Франциск подошёл к ней, держа меня под руку, и, точно окутывая её своей любовью, сказал ей:

– Я хотел, чтобы вы были с нами сегодня, дорогая сестра. Вы увидите не представление или занятные фокусы, но один из величайших актов самоотвержения и любви тех, кто вас сюда направил. Вы сегодня наглядно увидите, как проявляется в земном труде то самообладание, к которому вас так настойчиво зовёт Али. Вы поймёте, что достичь его одной лишь силой воли невозможно. Оно рождается из ощущения в самом себе блаженства и счастья жить. Четыре элемента составляют полноту этого счастья жить. Первое, что ощущает человек, – это блаженство любви. Любовь живая в человеке – это не личное его качество или добродетель. Это такая освобождённость сердца и мысли от всех тисков страстей, при которой ничто в самом человеке уже не мешает ему войти в ощущение блаженной любви. И в этом внутреннем состоянии света в себе уже нет условных представлений о том, как и каким способом надо служить и помогать людям; не важно, несёте ли вы им весть радости или скорби, – важно, что вы несёте им весть раскрепощения, которое расчищает человеку путь к блаженству любви.

Второе, что вводит вас в осознание себя участником труда вечного, – это блаженство мира сердца. Раскрепощённое сознание даёт человеку возможность увидеть весь великий труд Жизни, – не убогий человеческий закон справедливости, но вечные законы целесообразности и закономерности. Осознав их, человек видит и понимает и своё собственное место во Вселенной труда для блага и радости всех, и ощущает блаженство мира сердца. Третье, что раскрывает сознание светлого земного труженика, есть радость общей гармонии в движении всеобщей жизни. Раскрепощённые глаза, с которых упали плотные покровы телесной любви, дают возможность увидеть, что нет ни зла, ни добра – есть временное закрепощение в собственных представлениях о том или другом. И оба эти понятия могут стать предрассудками и одинаково держать цепкими крюками дух человека. Освобождённый чувствует блаженство радости как простую доброту, которую привносит в каждую встречу, ибо это не его личное качество, а только живое движение его внутреннего блаженства радости.

Четвёртое блаженство, закрывающее двери всему личному и завершающее тот круг блаженств, в котором живёт освобождённая душа, – это блаженство бесстрашия. Нет счастья для земного человека большего, как достичь такого раскрепощения и такого раскрытия Любви в себе, чтобы она воплотилась в гармонии этих четырёх блаженств. Всё величие духа, до которого может дойти земной человек, заключается в этом качестве самообладания, которое люди зовут гармонией. На самом же деле это только начало гармонии, её первые составные части. Это свойство, вводящее в преддверие храма, в котором находятся существа, не имеющие предрассудков относительно добра и зла, и где можно постичь, что такое свет в себе и как его нести встречным. Каждый из людей, освобождённых хотя бы в малой степени, приближается к труду вечному. Он понимает, что нет «дня» его личной жизни. А есть только «день дежурства» человека на земле – дежурства не ради подвига, а ради простого счастья вносить действенную энергию доброты во все дела и встречи.

Человек, закованный в тяжелейшую броню «добра и долга», точно так же не может двигаться к совершенству, как и отягощённый предрассудком зла. Только тот может войти в круг дежурящих учеников, кто забыл о себе хотя бы до такой малости, что перестал обижаться, кого-то и за что-то наказывать, кому-то угрожать или сам чего-то страшиться, с кем-то объясняться, оправдываться и ссориться. Шаткие, бесхребетные, ни в чём не уверенные люди напрасно стремятся что-то читать или о чём-то философствовать, полагая, что в этом и состоит весь их труд и «искания» высокой человеческой жизни. Не говорю уже о тех, кто видит повсюду только куплю-продажу.

Здесь, в эту минуту, не только тем, кто будет действовать, но и тем, кто призван видеть, как действует любовь, раскрепощённая от первейших заноз страстей, надо сосредоточиться на тех четырёх блаженствах, о которых я сказал. пойдёмте же, вы увидите, как совершится акт величайшего милосердия: развязка старинной злой кармы.

Франциск двинулся, взяв под руку Наталию и продолжая обнимать другой рукой меня. Все остальные пошли вслед за нами по небольшому отрезку дорожки, ещё отделявшей нас от поляны, на которой находилась больница.

– Если кому-то указана и раскрыта его кармическая связь с каким-либо человеком, близким или далёким, тут-то и надо приложить все усилия, всю любовь и усердие, чтобы выполнить радостную работу для развязки этой кармы, хотя бы по слепоте своей человек очень мало думал о другом, с которым его связывает эта карма. Это самое важное и главное дело жизни, – продолжал Франциск, замедляя шаги. – Если человеку была указана деятельность возле его бывшего врага, а он по своей легкомысленности упустил эту возможность развязать карму и бывший враг умер без него, – не надо стонать и плакать или искать себе оправдания в том, что его собственное пребывание в другом месте в это время было нужнее и полезнее. Так человеку лишь кажется, ибо он не знает истины. Если же с ним такое случилось, надо понять, что никакие сетования, мольбы и оправдания не помогут. Он остановился, а кольцо кармы, которое в неусыпных трудах передвигали Владыки освобождающих карм, ушло в своём движении дальше. Никто не властен повернуть вспять даже речное течение, не то что движение Вечной Жизни. Для упустившего свою возможность раскрепощения есть единственный путь: выработать в остающиеся дни жизни полную верность и вырваться из тенёт собственных предрассудков. Но не ждать, говоря себе: «Во мне ещё не всё готово», ибо эта эгоистическая сосредоточенность не может привести к сознанию величия Милосердия. Только забыв о себе, может быть человек готов к труду, разделяемому Учителем.

– В полной радости, в благоговении входите к этим двум несчастным сейчас и храните блаженство мира в сердцах, – закончил Франциск свою речь, вводя нас в уже знакомую мне комнату, где раньше лежал Макса.

Когда мы вошли в комнату, оба карлика играли какими-то кубиками, из которых они складывали домики. Увидев вошедших первыми Франциска и Алдаз, которых они хорошо знали и любили, карлики не выразили беспокойства. Даже наоборот, глазки их заблестели от удовольствия. Но когда вошёл Иллофиллион, а за ним я с павлином, они вскочили на ноги, замычали что-то нечленораздельное, замахали руками и так напугали мою бедную птичку, что я едва удерживал Эту, стараясь всеми силами передать ему своё спокойствие. Но Эта дрожал и пытался убежать из комнаты. Иллофиллион положил ему руку на спинку, чем сразу его успокоил.

Что же касается карликов, то, не найдя, куда бы им спрятаться от посетителей, они вцепились во Франциска, стараясь укрыться в складках его одежды. Оттуда они выглядывали, очевидно чувствуя себя под верной защитой, и наблюдали за каждой из вошедших фигур очень пристально и внимательно: один глаз у них выражал испуг, а другой – любопытство.

Это было необыкновенно потешно! Несмотря на явный страх и подозрительность, оба маленьких человечка напрягали всё своё внимание, чтобы не упустить из орбиты своих наблюдений ни одного из нас, которых они всем своим поведением объявили своими врагами.

Иллофиллион подошёл к Франциску, гладившему страшные головы прильнувших к нему уродов с такой любовью, как будто бы это были чудесные цветы, и раскрыл складки его одежды, в которых прятались карлики.

Злой карлик, так ужасно сражавшийся в день нападения на больницу и потом горько рыдавший на груди у Иллофиллиона после своего освобождения от зла, теперь доверчиво потянулся к нему. Когда Иллофиллион взял его на руки, он окончательно успокоился и стал быстро говорить ему что-то, указывая на моего Эту, которого я всё держал на руках и который был далеко не спокоен.

Иллофиллион, поглаживая кудлатую безобразную голову карлика, всё ближе продвигался ко мне. Зейхед, которого Эта очень любил и помнил как своего первого хозяина, подошёл ко мне вплотную и, ласково глядя на мою птицу, протянул Эте кусочек красного сукна.

Какой-то неприятный запах исходил от этого лоскута, не особенно чистого и, видимо, бывавшего много раз под всеми невзгодами бурь и солнца. Эта смотрел очень внимательно на этот обрывок, жалкий и смрадный, я же узнал в нём кусок сумки злого карлика, в которой он держал свои ядовитые чёрные камешки, и отдал их и сумку только в тот момент, когда огонь охватил почти всю сетку, в которой он запутался, и ему угрожала смерть.

Я перевёл взгляд со своего павлина на карлика, сидевшего на руках у Иллофиллиона, потому что он стал громко кричать и тянуться к узнанному им обрывку сумки. Он, очевидно, умолял Иллофиллиона вернуть ему этот грязный обрывок, продолжая дорожить им до сих пор.

Иллофиллион попросил Зейхеда отдать карлику остатки его имущества. Тот схватил лоскут руками, но Эта, чуть не вырвавшись из моих рук, в свою очередь издал пронзительный крик и с неожиданной силой выхватил из ручонки карлика его ветошь.

Вероятно, рука зрелого и сильного зверька-карлика была сильнее клюва не вполне ещё выросшей птицы. Но удар его клюва был так неожидан для карлика, с одной стороны, и бешенство придало Эте столько силы, с другой стороны, что победа осталась за ним.

Эта, как только овладел сукном, совершенно успокоился и подал свой приз Зейхеду. Приняв величаво-гордую позу, он снова спокойно уселся на моих руках, точно никогда и не двигался.

Не только меня одного, но и Бронского вся эта мимолётная сценка так поразила, что оба мы превратились в «лови ворон». Но из этой рассеянности нас вывел злой карлик, злобу и кривлянье которого невозможно описать. Франциск с добрым карликом на руках подошёл к нему и поднял перед его глазами свою руку. Злой карлик перестал пронзительно завывать и извиваться ужом, но продолжать тихо выть, напоминая раненого пса.

Между тем сидевший на руках у Франциска добрый карлик улыбался во весь рот и протягивал ручонки к Эте. Несмотря на эти явные признаки дружелюбия карлика, я уже не доверял Эте и решил было отойти подальше во избежание какой-либо новой выходки со стороны птицы. Не успела моя мысль созреть, как я ощутил, что на моё правое плечо легла чья-то рука, и увидел подошедшего ко мне вплотную Никито.

Он протянул карлику руку, взял его ручонку в свою и поднёс её к голове Эты. Павлин, рассматривая карлика очень внимательно и совершенно спокойно, соблаговолил позволить маленькой ручонке погладить свою шею и спину. Карлик, прикоснувшись к птице, казалось, сошёл с ума от радости. Он хлопал в ладоши, бил себя по щекам и коленкам, хохотал, обнимал Франциска, наконец перегнулся, охватил ручонками шею Никито и перепрыгнул к нему на руки. Не теряя ни минуты, так что я и опомниться не успел, он перелез ко мне на плечо и затих в полном удовольствии от близкого соседства с пленившим его Этой. Я снова ожидал каких-либо эксцессов от моего ревнивого воспитанника, но он продолжал спокойно сидеть, храня своё величавое и горделивое положение на моём плече, точно царёк на троне.

Франциск подошёл к Иллофиллиону и взял на руки злого карлика, которого он держал. Тот вёл себя теперь очень странно. Его внимательные глаза ни на миг не отрывались от всего, что делал другой карлик. С Эты он тоже, что называется, глаз не сводил. И вместе с тем, как капризный ребёнок, он тихо выл, то замолкая, то снова возобновляя свой капризный вой.

Когда он увидел, что добрый карлик уселся на моём плече и изредка поглаживает то шейку, то спинку Эты, то мою голову, он сжал кулак, погрозил им своему товарищу и уродливо двигал челюстями, как бы желая его разорвать на куски. Мне казалось, что он не такой уж и злой на самом деле, но считает своей обязанностью выполнять какой-то свой долг, который он понимал как сопротивление тому добру, которое его окружало. Франциск нежно уговаривал его и указал снова на красный обрывок, который Зейхед продолжал держать в руке. Я не мог понять, о чём говорил Франциск карлику, но понял по жестам Франциска, что карлик должен сам, добровольно взять из рук Зейхеда остаток своей зловещей сумки и положить его на пол возле порога. Карлик молчал, насупившись и сжав свои кулаки, как бы готовясь к сражению.

Франциск опустил его с рук на пол, а Иллофиллион вмиг очутился возле меня, точно буфер. Иллофиллион подоспел вовремя. Строптивый карлик, высоко подскочив, хотел ударить меня головой и кулаками в живот, но вместо меня напоролся на Иллофиллиона. Разумеется, он не смог даже коснуться его, а упал, заревев, на пол, сильно ударившись при этом головой и своими сжатыми кулаками о кирпичный пол комнаты. Разъярённый этим падением, он ещё раз ринулся на меня, теперь уже со стороны Зейхеда. Иллофиллион вытянул ему навстречу свою руку, и финал нападения оказался таким же: карлик лежал на полу с разбитым в кровь носом.

В третий раз он пытался атаковать меня со стороны Никито, но лёгкий жест руки Иллофиллиона опрокинул его навзничь, и карлик остался на полу недвижимым. Я подумал, что он умер.

Франциск подошёл и поднял несчастного. Злоба в такой степени опустошила его, что он весь дрожал, еле стоял на ногах и был весь серый. Сердце моё разрывалось от жалости. Я молил всей силой любви Флорентийца помочь мне освободить несчастного от его вековой тьмы и злобы. И в то же время я понимал, что никто не может ему помочь выполнить его долг, как никто несколько часов назад не мог помочь мне отыскать алтарь с моей Книгой жизни. Но я не переставал звать моего спасителя, неоднократно показывавшего мне своё беспредельное милосердие.

Внезапно я почувствовал блаженный трепет в сердце, увидел чудесное лицо Флорентийца и услышал его голос:

– Сегодня ты можешь просить обо всём для людей. И я помогу тебе. О чём ты просишь?

– Разреши мне положить вместо него остатки его злого колдовства, куда приказывает Иллофиллион, – опускаясь на колени с обеими моими ношами, молил я.

– Ты не можешь коснуться этой злой силы, ибо тогда возьмёшь на себя новую, неведомую тебе сейчас ношу, которая задавит на много лет все твои возможности разделять со мной и с другими милосердными их труд на земле. Но смирившийся карлик и твой павлин могут вместе дотащить этот маленький обрывок до порога. Он им покажется страшно тяжёлым, но всё же они дотащат эту ношу, ибо это – их ноша. Ты же иди за ними по пятам, ободряй их, помогай им своей любовью и внушай, чтобы они не боялись тяжёлой ноши.

Сам же раз и навсегда запомни: никогда не принимай на себя неведомой тебе ноши, не набирай долгов и обязанностей, не спросив Учителя, должен ли ты их брать или нет. Желая сделать добро, можно закрепостить себя и целый круг связанных с тобой людей в новых скрепах зла. Там же, где указал Учитель, действуй уверенно и легко, хотя бы всё вокруг говорило тебе о противном и угрожало опасностью.

Образ моего дивного друга исчез. Я поднялся с коленей и, ни на минуту не задумываясь, как я объясню Эте и доброму карлику, что надо взять обрывок сумки и перетащить его к порогу, поставил обоих у ног Зейхеда и несколько раз указал им на тряпку и на порог.

Эта первый понял, что надо было сделать. Он подпрыгнул, схватил клювом сукно, но, как будто оно весило пуд, бессильно опустил его на пол. Теперь и карлик под моим настойчивым взглядом понял, что надо было тащить сукно к порогу, что я пояснил ему и жестами. Он рассмеялся, ухватился за лоскут и с большим трудом, точно лоскут прирастал к каждому камню пола, протащил его на два своих маленьких шажка.

Подбодряемые мною, оба труженика то поочерёдно, то вместе дотащили свою ношу до середины комнаты. Казалось, и птица, и человечек уже дошли до предела изнеможения. Но была выполнена ещё только половина работы.

С карлика пот лил ручьями, катясь по его улыбающемуся лицу, точно слёзы. Сильные ноги и крылья Эты дрожали, клюв раскрылся, глаза жалобно смотрели на меня. Я переживал нечто, пожалуй, похожее на подписание смертного приговора моим друзьям, но я так интенсивно жил в Вечном, так ощущал его гармонию в себе и вокруг, что радостно и весело побуждал моих дорогих к продолжению их самоотверженной работы. И бедняги, еле держась на ногах, протащили свою ношу почти до самого порога.

Я славил Бога и великих слуг Его милосердия, помогавших одному существу спастись через труд огромного круга невидимых и видимых людей. Поистине живое небо спускалось на землю и двигало руками и сердцами людей, окружавших меня сейчас. Я умилялся трудом крошечных созданий в такой же степени, как и моих великих братьев, стоявших сейчас подле меня.

Франциск держал руку на голове злого карлика. Тот постепенно приходил в себя и теперь казался не столько заинтересованным трудом птицы и своего товарища, сколько озадаченным. Он не мог сообразить, почему они тащат клочок его сумки, лёгкость которой он хорошо знал, с таким трудом. В какой-то момент в его глазах сверкнула снова злоба, он хотел ринуться и выхватить свою драгоценность, но голос Франциска его остановил. Франциск говорил и теперь всё на том же наречии, которого я не понимал. Но, к моему удивлению, я чётко понял смысл его слов, который открылся мне в ряде образов по мере того, как говорил Франциск.

Я понял, что мой добрый друг снова объясняет карлику, что если он сам не положит добровольно своего добра туда, куда указал Иллофиллион, он умрёт и не успеет освободиться от власти своих злых и страшных хозяев, которые немедленно овладеют его духом, как только он покинет тело. В последний раз Любовь даёт ему возможность вырваться из их страшных клещей, и если другие положат сукно возле порога, ничья любовь уже не будет в силах спасти его от злых рук его хозяев. Когда наконец он понял серьёзность своего положения, неописуемый ужас отразился на лице несчастного. В два прыжка очутился он у тряпицы и, с лёгкостью схватив её, бегом добежал до порога, где её и бросил. Он вернулся к Франциску, жалобно просясь снова к нему на руки, что тот и исполнил, улыбаясь и поглаживая безобразную голову уродца.

Теперь настало время поразиться Эте и его сотруднику. Первый момент изумления привёл их буквально к столбняку. Затем веселью обоих не стало границ. Карлик хохотал, кувыркался, обнимал Эту, подбегал к каждому из нас и показывал на выполненную задачу.