Текст книги "Две жизни. Том II. Части III-IV"

Усмехнулся брат добрый детскости своей сестры и ответил:

– Ты ещё совсем ребёнок, сестрёнка, хоть лет тебе уже пятнадцать. Что значит твоё всегдашнее слово «страшно»? Этого я никогда не понимал и сейчас не понимаю. Всякие пустяки тебя всегда пугали, о которых и говорить-то не стоило бы. Я для тебя жизнь отдам, если надо будет тебя защитить или трудом своим тебя содержать в довольстве. Но о чём ты сейчас просишь? Ведь я тебе могу простить твою просьбу только потому, что ты сама не понимаешь, о чём говоришь. Ты хочешь, чтобы я нарушил приказ отца? Да разве ему легко отослать нас всех троих и остаться одному, старенькому, и нести весь труд по дому и по хозяйству? Разве ты ему помощница? Он и о тебе заботу должен будет нести теперь один. Но он не боится своей тяжёлой ноши. Он хорошо понимает, что расставание с нами когда-то неизбежно. Он мудрый и нежный и легко отсылает нас вдаль, чтобы ещё при его жизни мы начали жить самостоятельно – тогда, быть может, его любовь поможет каждому из нас выйти на верный путь, если мы заблудимся. Если бы ты не была так занята одной собою, ты сумела бы быть просто доброй, чтобы лаской и нежной заботой помочь отцу переносить тягостное молчание в доме без нас, где всегда было так многолюдно, так много смеха, песен и веселья, к которым он привык и которые он так любит.

– Ах, так вот чего стоят твоя доброта и любовь ко мне! Хороши же доброта и любовь! И ты проповеди мне читать вздумал? Вот так верный брат, – едко рассмеялась сестра.

– Бедная сестрёнка, – ещё раз ласково сказал брат. – Ты по неведению и неразумию своему упрекаешь меня в неверности. Нет, мой друг, я не только верен до конца тебе и твоей дружбе. Я и отцу моему верен и буду верен всю жизнь. Потому что и он и я – мы одинаковы, как два пальца одной руки. И дружба моя с ним – наша единая любовь, единое сердце, единая мудрость. Братьям же и тебе я верен, как руки одного тела. Пути наши могут быть разны, а остов один и тот же. И не могу я двоиться в моей верности, могу только свято нести каждому свою чистую нежность, любя истинно каждого из вас. Доброта моя, которую ты коришь, не может быть лицемерием, ибо она – вся моя жизнь. Нет для меня выбора, пойми, если отец сказал, как должен я дальше жить. Видит Бог, как жаждал бы я поменяться местом с тобой, остаться здесь, в этой благословенной тишине, в этом дивном воздухе. Где ещё есть такие луга и цветы? Где ещё есть такие леса и горы? Ведь это очаровательный край, столько здесь мира и чистоты. И покинуть всё это чудо гармонии и света для мути и грязи шумного города!.. Но мудрый отец видит яснее моего. И плоха была бы моя доброта, если бы я только об одном себе думал. Здесь всех я люблю, здесь нет злых, здесь легко быть добрым. Видно, знает отец, как нужна в шумном городе усталым людям доброта…

И этого брата прервал едкий смех сестры.

– Видно, вы со старшим братцем одним миром мазаны, пальцы и руки одного тела. Ну, нечего сказать! Твоя пресловутая доброта стоит его проповедей о мире. Ну и братцев же послала мне судьба! Можешь успокоиться, больше тебя просьбами не побеспокою. А только думаю я, что когда-нибудь сам приползёшь ко мне с просьбами, когда я в славе и силе буду. Придётся тебе с заднего крылечка попроситься ко мне в мой чудесный дом.

– Несчастная сестрёнка… Как бы я был рад твоей славе! Но, видит Бог, славу-то и блеск ты странно понимаешь. Будь благословенна, бедняжечка. Тяжко человеку в такой тьме, как твоя, жить.

Ещё раз рассмеялась сестра, сделала несколько нелестных замечаний о доброте-глупости брата и пошла прочь. Долго ходила девушка по большому саду отца, где росли прекрасные цветы, но ни на что не обращала она внимания. Сердце её грызла тоска, ей хотелось, чтобы её окружали множества людей, которые восхищались бы её красотой, хотелось первенствовать, не быть никогда одной, видеть балы и разные зрелища, богатство домов и нарядов. Переходя с дорожки на дорожку, добрела девушка до высокого обрыва и увидела сидевшего там на высоком камне третьего, младшего брата. Печален, ах, как печален был юноша! Глаза его с тоской смотрели в безбрежную даль, открывавшуюся с высокого обрыва, и слёзы текли по его прекрасному лицу.

И удивилась сестра. Никогда она не видела слёз в своей семье, кроме своих собственных, когда плакала, злясь и капризничая или чего-нибудь боясь. Особенно весёлым и лёгким характером отличался этот третий брат, и смех его звенел целыми днями, точно колокольчики, наполняя весь дом весельем.

Поняв всю глубину скорби брата, тосковавшего о разлуке с родными местами, задумала сестра коварный план. Тихо подкравшись к брату, она обхватила его шею руками, губами своими осушила и выпила его слёзы и, усевшись к нему на колени, нежно к нему прильнула.

– Милый, милый братик. Мы с тобой ближе всех друг к другу. Не тоскуй и не бойся. Ты не уедешь отсюда. Я придумала план. Вечером, как станут братья собираться в путь, я переоденусь в твоё платье, а ты в моё. Ты покроешься моей шалью, будто у тебя болят зубы, а я спрячу косы под твою шапку, как делала это не раз в шутку. Ведь мы с тобой похожи, как близнецы, часто и отец нас не различал. Все будут заняты каждый собой, никто не обратит внимания на наш маскарад. Ты только смотри не рассмейся, потому что смехом-то мы с тобой очень разнимся. Темнеет теперь быстро, подделаться под твою походку я сумею. Лишь бы из дома выйти, а там уж я найду, как мне устроиться. Да и братья увидят, что все их наставления ни к чему не привели, и бросить меня среди дороги они не решатся. Но ты будь спокоен, обратно уж я, наверное, не вернусь, и ты останешься дома вместо меня. Тебе ведь так нравится наш дом и вся здешняя жизнь.

– Господи, какое же ты ещё дитя, сестрёнка. Я, признаться, думал, что ты уже больше понимаешь жизненные обязанности дочери и единственной хозяйки дома, а ты ещё сущий ребёнок. Да, мы с тобой часто и теперь забавляемся детскими играми, меняемся платьем и хохочем, когда отец не различает нас сразу. Но чтобы ты в делах серьёзных была ещё таким ребёнком, этого я даже себе и представить не мог.

– Что же тебя так удивляет? При чём здесь моё ребячество? Я ведь так тебя люблю, что готова за тебя уйти отсюда. Тебе будет хорошо здесь, а обо мне не беспокойся, мне будет хорошо всюду, – нежно прижимаясь к брату, весело говорила сестра, наученная горьким опытом отказа двух старших братьев.

– Бедная любимая сестрёночка, – отвечая на ласки сестры, сказал третий брат. – Ты даже не понимаешь, по своей чистоте и невинной наивности, что уговариваешь меня пойти на ложь и обман. Ну как же можно солгать отцу и братьям и начать новую жизнь без правды? Какая же это будет жизнь? Ведь жизнь – это радость. Вся сила жизни в том, что можешь радоваться красоте без угнетения в сердце и свободно, спокойно любоваться красотой мира и людей. Тогда и песня поётся радостно, потому что в сердце легко и свободно. Тогда и ценишь семью и любовь, когда ложь и лицемерие не подавляют, а всякое твоё действие правдиво и свободно, и радостью своей ты каждому человеку можешь украсить жизнь. И надо мне идти в мир, раз отец так говорит. Мало в городах, вероятно, радости у людей, и надо мне её приносить каждый день, сколько смогу.

Вскочила сестра с колен брата как ужаленная, пуще прежнего досадуя из-за неудачи. Топнула своей хорошенькой ножкой, упёрлась красивыми ручками в бока и закричала:

– И ты с наставлениями лезешь? Кто-кто бы ни читал мне проповеди, да уж, наверное, не от тебя мне их выслушивать! Под носом у себя не видишь! Не понимаешь, как я тебя всегда надувала, сколько и как только хотела! А ты всё туда же! Лезешь со своей правдивостью да радостью. Да что вы все, разом с ума, что ли, сошли? Что вы, сговорились надуть меня? Так я и поверю, что вам люди дороги и вы им служить хотите! Подумаешь, праведники выискались! Хотите из глуши убежать, а стыдно признаться, что рады и отца бросить, и от сестры избавиться, которая правду видит да обличить в любую минуту может. Радость дурачок проповедует! – не унималась она, всё пуще крича, всё больше приходя в гнев и видя по лицу брата, что ничего от него не добьётся ни лаской, ни злобным криком. – Радости твоей – грош цена, если ты безжалостный эгоист! Чужой старец сказал, видишь ли, ну и давай бежать к чужим, пусть свои погибают, как хотят, гниют в глухом углу. Зато уж мы в городах повеселимся! О, лицемеры, злые, бессовестные лгуны, что для вас свои кровные родные!

Научись претворять любовь созерцающую в мелкие дела твоего трудового дня. И только та любовь, которая будет воплощена в делах каждого обычного дня, станет живою Любовью, движением Единого.

Поднялся юноша с камня, на котором сидел, и темнее тучи стало его прекрасное лицо.

– Да, действительно, права ты, несчастная сестрёнка, что я был до сих пор сущим дурачком. Но ты помогла мне в эту минуту излечиться от слепоты, раскрылись мои глаза. Помогла ты и сердцу моему мгновенно постареть на много-много лет. Знало моё сердце одну радость и видело оно одно счастье – правдивость в людях. Не видело оно в них лжи, и не было в нём печали. Легко мне было всегда быть радостным и весёлым при этих условиях. Сейчас моё сердце увидело нечто страшное в человеке: ложь и зависть. И понял я теперь, как трудно сохранить радость, как стойко надо держаться, чтобы не меркла радость в сердце, когда ложь бьёт и зависть раздирает всё самое прекрасное, что только дано человеку от Бога. Ещё понял я сейчас, что жив Бог в человеке, когда может он устоять и не впасть в уныние, если увидит в другом, как гниение изнутри точит чудо его внешней красоты. Урок твой мне, дурачку, был необходим. Всю жизнь свою буду славить Милосердие, открывшее мне глаза и освободившее меня от иллюзии прекрасного. Я понял, что есть самое прекрасное в человеке и что такое его оболочка.

О Господи, что было бы со мною, если бы я не здесь узнал правду, а там, в шумном городе. Я думал бы, что только там живёт в человеке всё плохое, что только там люди гниют во лжи и соблазнах, а здесь живёт всё святое, чем я считал тебя. Теперь я понял, что всё живёт в самом человеке, и не окружение делает его тем или иным, а он сам творит своё окружение. Я понял, каким стойким и мужественным надо быть, как спокойно надо относиться к делам и встречам, как гармоничен внутренне должен быть человек, чтобы радостность его не меркла никогда. Я только что был так печален, так тосковал о разлуке с родным домом, и всего больше о разлуке с тобой. Сейчас я понял, что для одной тебя остаётся ещё жить здесь отец, а нас отправляет, чтобы мы закалились и, служа людям, служили Богу и великим Его. Я умею только песни петь и ими радовать людей. Какое счастье, что здесь, через тебя, я понял, что может жить в человеке и как он может быть далёк от чистоты. Как мог бы я петь, если бы этот удар сразил меня и разбил мне сердце там? Моя песня прервалась бы на полуслове. Теперь я имею время закалиться. И верь, не дрогнут больше ни моё сердце, ни мой голос.

О тебе пролил я здесь сейчас мою первую в жизни слезу. Да будет она последней! Я буду петь во славу жизни и радости, я буду стараться будить в человеке его лучшее, его любовь и милосердие, его неосуждение и кротость и никогда больше не буду ждать от встречного даров, но буду нести ему мою твёрдую, верную всему светлому радость. Пойдём, сестра, Бог тебе судья, но не я. Будь благословенна такой, какая ты есть. Если возле отца ты не выросла светлой, видно, придётся тебе искать свой собственный путь. Никто тебе указать его уже не сможет. Но помни, дорогая, не начинай никакого нового пути с обмана. Ты ничего на нём не добьёшься, во лжи счастья нет не потому, что она греховна, но потому, что лгущий сам себя засаживает в темницу, сам себя приковывает к столбу цепями.

Брат хотел взять сестру за руку и ещё что-то сказать ей, но девушка вырвала руку, зло засмеялась и крикнула:

– Вот и ещё явился проповедник. Три праведника шествуют в город просвещать людей и обучать их новой жизни. Небось как засадят тебя за решётку, в тюрьму, за твою дурацкую правду, так пришлёшь ко мне гонцов просить о помощи, да я припомню тебе этот час. Всё тебе припомню и поиздеваюсь над тобой не меньше, чем ты надо мной сейчас.

И убежала девушка, скрылась от всей семьи и не пожелала проститься с братьями и проводить их за околицу, хотя вся деревня, от мала до велика, пошла проводить трёх молодых путешественников.

Шли братья долго. Зарабатывали на пропитание работой. Всюду охотно принимали трёх статных молодцов, прекрасных работников, всюду радовались их обществу и песням младшего брата и с благословением отпускали дальше, изредка только кое-кто покачивал головой, говоря: «Далёконько», когда братья называли большой город, куда направил их старец.

Долго ли, коротко ли, но дошли братья до большого города и в самом центре его, на базарной площади, нашли домик, где и сняли комнатку у двух бездетных стариков.

Поотдохнувши от дальнего пути, стали братья думать, как им быть дальше. Впервые приходилось им разлучаться, впервые решать каждому самостоятельно свои жизненные дела, без мудрых советов отца. Печально было на сердце у каждого, вспоминался им чистый и радостный родной дом, где так беззаботно жилось, где не вставали на каждом шагу вопросы: как поступить, что отвечать на слова встретившегося, чем утешить скорбящего.

И чем глубже думали братья о прежней своей жизни и о сегодняшнем дне, тем яснее видели, как много счастья дал им их отец, развив в них уверенность в своих силах и понимание, что лежит остовом и хребтом в человеке и на чём созидается весь его характер.

Первым стряхнул с себя печаль брат младший, рассмеялся своим смехом – переливчатым колокольчиком – и сказал:

– Чего это мы затосковали перед разлукой? Разве не несём мы в себе образ нашего дорогого отца? Разве не держим руку его милую в своей? Разве не слышим голоса его благословляющего? Все наши слова и поступки теперь должны идти не от нас самих, но от той чести, что передал нам отец. И как радостно нам должно быть теперь, что мы поняли его, поняли и оценили его стойкость, мир и спокойствие, и теперь можем сами, своими действиями доказать ему свою беззаветную верность. Не будем же сидеть в тоске – возьму я свою лиру и пойду первым на юг искать тот большой город, где будет мне суждено служить людям своими песнями и, как сумею, делами любви. Прощайте, братья мои дорогие, верю я, что мы ещё свидимся на земле счастливыми и благословляющими друг друга. Если же не суждено нам увидеться, то я буду в каждом встречном видеть одного из вас и передавать ему весь мой привет, как я его передал бы вам. Проста моя задача, легко мне идти, и не подвиг тяжкий несу я на плечах, но одну радость. Прощайте, дорогие, родные, будьте благословенны. Ни вы, ни отец, ни бедная сестра не в разлуке со мною, но живёте вы все в сердце моём. Куда бы ни бросила меня жизнь, всё славословие моих песен будет звучать для вас и через вас, потому что понял я одно в каждом из людей благодаря вашей любви и помощи.

Взял младший брат свою лиру, поклонился своим братьям и пошёл из города, хотя вечер уже спускался.

Проводив брата, поужинали оставшиеся и осиротевшие путники, помогли хозяевам в их домашних делах и сказали, что завтра на рассвете уйдут и они. Покачал старик головой, пожалел о таких прекрасных постояльцах и спросил:

– Вы знаете ли, куда идёте и чего ищете?

– Чего ищем, очень хорошо знаем. А куда идём, о том Бог один знает, – ответил старший брат.

– Везде есть люди, – прибавил средний, – была бы охота их любить да с ними в мире жить.

– Да, это верно. Если не за счастьем вы гонитесь, то много можете людям помочь, – снова задумчиво сказал хозяин. – Вот на север от нашего богатого города, вёрстах в двухстах, есть очень большой город на чудесной широкой реке. Там у меня живёт сестра с мужем, я мог бы рекомендовать ей одного из вас. У неё умер сын, точь-в-точь как вот ты, – обратился он к среднему брату. – Такой же добряк, такой же статный и здоровый. В одну ночь унесла его чума, и больше половины города съела она в самое короткое время. С тех пор город захирел, бедность в нём повсеместная. И живут в том городе люди, как в городе слёз и проклятий, пожалуй, даже забыли, как и имя-то Божье помянуть. Все бранятся и ссорятся друг с другом, а некоторые, как сестра моя, оставшиеся кроткими и смиренными, впали в такую тоску и уныние, что и не передать словами. Сестра моя в наше последнее свидание, печальное свидание, говорила мне, что ясно сознаёт, как глубоки её грехи перед жизнью, и что потеря сына случилась по её огромной вине. Я знаю, что она только тогда успокоится, когда милосердное небо пошлёт ей человека, который захочет стать ей сыном вместо утраченного. Но кто захочет войти в унылую семью, живущую в погибающем городе? Знаю я и тайную мысль моей сестры, что если придёт к ней юноша тех же лет, каких был её сын, и станет жить у неё в семье как родное дитя, то это будет ей знаком, что её грех прощён и приняты труды её жизни. Если ты, друг, – обратился он к среднему брату, – не на словах, не в мечтах и обетах, а на деле ищешь возможности подать помощь и доброту людям, иди в несчастный дом и город, отыщи мою сестру, которая теперь, вероятно, впала в бедность, и принеси ей в своём сердце, в своей доброте прощение небес.

Ничего больше не спросил средний брат, взял свою котомку, поклонился хозяевам, обнял старшего брата и сказал ему:

– Я нашёл свой путь, дорогой брат. Постараюсь заменить чужой матери её сына и буду чтить её, как чтил бы родную мать. Проста моя маленькая задача. Постараюсь помнить мудрость и честь нашего дорогого отца и действовать по его примеру. Будь благословен.

Расспросил он про дорогу в гибнущий город и, не смущаясь наступившей ночью, пошёл на север.

Оставшись один, много дум передумал старший брат. Не было у него чувства одиночества, не было тоски и неуверенности, а было на сердце его спокойно, и сознавал он, что его задача сложнее и больше, чем задачи братьев.

Долго он думал, как ему разыскать свой путь, как распознать свою тропу среди бесчисленного множества дорог, как вынести в люди не зов к миру, а самый мир. Впервые оглянулся он назад и пересмотрел всю свою жизнь. Ни одного раза он не вспомнил, чтобы ему пришлось с кем-то поссориться, в ком-то разбудить злобу, кого-то ввести в раздражение, но всегда возле него все утихали и каждое чужое сердце находило примирённость.

Только одна его прекрасная сестра, будучи очаровательнее всех лесных фей, никогда не жила в мире. Всегда её желания превышали все её возможности. Что бы ей ни подарили, куда бы её ни пригласили, ей всегда казалось, что можно было сделать лучше, чем сделано для неё, и радость в ней ничто не будило.

Крепко задумался старший брат, почему же не могла его сестра воспринять ни мудрости отца, ни мира старшего брата, ни доброты брата среднего, ни радости младшего спутника её жизни…

Куда же теперь надлежало ему идти? В какой стране искать возможности служить людям, зовя их к примирённости со своими обстоятельствами. И решил он не загадывать о дальнейшем, о том, что будет завтра, а жить только всей полнотой сердца и мысли в каждое мчащееся мгновение, в каждую свою встречу. Он осознал свою полную освобождённость сейчас от каких бы то ни было цепей, какой бы то ни было подавляющей или стесняющей любви, какого бы то ни было страха, сомнений и беспокойства за близких или далёких людей.

Мысль о мудрости отца, пославшего всех их в далёкий мир раскрепощёнными от всяких долгов и обязательств, ещё раз пронзила сердце старшего сына. Он решился идти в новый путь, думая не о том, куда он пойдёт и что будет делать, но о том, как он пойдёт, что будет жить в нём самом и как он будет протягивать людям свою ветвь мира.

За окном светало. Он оглядел комнату, где расстался со своими любимыми братьями, благословил её и заботливых хозяев и тихо вышел из дома, стараясь никого не разбудить.

Не зная шумного города, спавшего ещё в этот ранний час, он долго шёл с улицы на улицу, пока не выбрался на широкую дорогу, которая вела на запад.

Через некоторое время ему стали попадаться возы и телеги, гружённые сеном, хлебом, овсом, овощами и фруктами, гурты скота и всевозможная птица, которые поедал огромный город. Но не обилие товаров, ещё не виданное молодым странником, поразило его, а мрачные, угрюмые и деловитые лица мужчин и женщин, а иногда даже и детей, сопровождавших их.

Несколько раз его задевали озорники-парни и насмешливые девушки, спрашивая, откуда взялся такой умник, который уходит из города от самой большой ярмарки и самых весёлых балаганов. Но юноша не обращал внимания ни на насмешки, ни на обидные слова. Ничто не нарушало мира в его сердце. И чем злее было брошенное слово, тем яснее было ему, что плохо и темно живут здесь люди и трудно им увидеть красоту вокруг себя, а не только в себе или в другом.

Долго он шёл. Вот кончились возы и телеги, стали попадаться красивые экипажи с дорогими упряжками и разряженными людьми. И у этих людей – судя по их нарядам, не имевших забот о хлебе насущном – лица всё так же были угрюмы, надменны и неприветливы.

Всё дальше шёл путник, много он прошёл деревень, немало встречал людей, а ни одного приветливого слова ещё не услышал, никто даже не взглянул на него ласково.

Уж и солнце стало склоняться, стада возвращались к своим хозяевам, а юный путник всё шёл так же одиноко, и мир, живой и шумный, был для него как бы мёртвой пустыней, где он брёл одиноким и отверженным. Точно тень холода стала забираться в сердце юноши, как вдруг слух его пронзил крик о помощи и увидел он страшную картину: женщина с двумя маленькими детьми, прижавшись к камню, в ужасе кричала, а прямо на неё нёсся разъярённый бык. Казалось, спасения ни ей, ни детям нет.

В одно мгновение сбросил с себя котомку путник, побежал наперерез быку, легче орла вспрыгнул ему на спину и схватил кольцо, вдетое в ноздрю разъярившегося животного. Взревев от боли, бык пригнул голову к земле, куда рука смельчака тянула кольцо, и стал брыкаться и бить копытами, стараясь сбросить и ударить непрошеного гостя. Но могучая рука держала кольцо с такой силой, что бык не мог выдержать боли и остановился, в своём бешенстве дико ревя.

– Уходите скорее, – крикнул женщине путник, – скройтесь в доме!

На свирепый рёв быка уже бежали со всех сторон люди, и через несколько минут укрощённый бык был благополучно водворён в своё стойло, откуда он вырвался неожиданно для своих надсмотрщиков.

И ещё раз поразился путник мрачным и неприветливым лицам людей. Никто не только не поблагодарил его за спасение женщины и её детей, но даже не счёл нужным спросить его, кто он, не голоден ли, не нуждается ли в крове на эту спускающуюся ночь.

Вздохнул усталый юноша, решил пройти ещё и эту деревню, где его помощь была так плохо принята. Вот уже и последний домик виден вдали, решил он заночевать голодным возле дороги, как открылась дверь последнего домика и на пороге показалась спасённая им женщина.

– Войди, пожалуйста, быть может, не побрезгуешь моим бедным ужином да отдохнёшь под моей крышей. Ты, видно, издалека идёшь, усталый у тебя вид. Не побрезгуй моей бедностью, зайди. Я и слов не подберу, как мне тебя благодарить за твою помощь. Ведь ты мне и детям жизнь спас, – говорила женщина, утирая слёзы и приглашая путника в свой бедный домик.

Вся хижина состояла из одной комнаты, но пол был чисто вымыт, на столе лежала чистая скатерть и стояла простая, но чистая посуда. Перепуганные дети были тоже вымыты и чисто одеты.

Введя гостя в дом, женщина пригласила его во внутренний дворик, где у колодца был пристроен рукомойник, подала ему мыло и чистое полотенце, попросила умываться не стесняясь, так как в доме никого, кроме неё и детей, нет, и возвратиться в комнату, где будет его ждать ужин.

Лицо женщины, молодое и очень красивое, носило следы тяжёлого труда и переутомления. Голос её, печальный и слабый, звучал уныло, и весь её облик имел отпечаток не только уныния, но и безнадёжности. Сейчас в голосе её звучала беспредельная благодарность человеку, спасшему ей жизнь.

Когда гость вернулся в комнату, женщина посадила его в деревянное кресло и поставила перед ним белую тарелку с дымившимся супом, очень вкусно пахнувшим, и подала большой ломоть хлеба.

– Кушай, друг. Это место и тарелка моего дорогого мужа, – сказала хозяйка, и слёзы покатились по её щекам. – Как тебя звать, наш дорогой спаситель? Ведь если бы не твоё бесстрашие да не твоя гигантская сила, лежать бы нам теперь убитыми быком. На мои крики эти люди, которые прибежали к тебе на помощь, и не подумали бы с места двинуться. Мой муж, женясь на мне, привёл меня издалека, а здесь такой обычай, чтобы парни женились только на своих. Вот мы и попали в опалу. Тесть выделил мужу худшую долю наследства, дав ему самый плохой участок земли, и пришлось нам кормиться ремеслом, с трудом добывая средства к жизни. Всё было ничего, сводили концы с концами. Да вот однажды ушёл он в город больше года тому назад – и нет от него вестей. Кто говорит, в больнице умер, кто говорит, по дороге убили его в пьяной ссоре. Да не похоже это на него, был он тихий и приветливый, никогда не пил и ссориться ни с кем не мог.

И снова полились по щекам женщины слёзы. Она почти ничего не ела, кормила детей да подливала супа своему голодному гостю, рассказывая ему, как, выбиваясь из сил, старалась поддержать своё убогое хозяйство, но не успела ещё сжать целой полосы хлеба, да трава так и остаётся нескошенной на лугу. Чем будет кормить корову, как сама с детьми проживёт зиму, один Бог знает. Задумчиво и печально говорила хозяйка, радуясь, очевидно, редкой возможности поговорить о своих бедах с доброжелательным человеком.

– Звать меня, сестра, Александр. Считай, что я тебе брат, твоим детям – дядя. Буду я у тебя жить и служить тебе как работник, а если кто спросит про меня, говори, что я твой брат. Спешить мне некуда. Куда иду – туда поспею. Покажи твою косу, надо её хорошенько наточить да наладить. Скошу траву, высушим сено, за рожь примемся. Не тужи, ободрись. Вернётся твой муж – тогда я дальше пойду. Верь, не моя рука тебя от смерти спасла, а рука отца моего милосердного и мудрого, который велел мне в мир идти и людям мир нести. Если же я тебя от смерти его рукой спас, так же его руками и хозяйство твоё спасу, и тебя с детьми от голодной смерти избавлю. Уверься, утвердись в спокойствии. Начинай весело каждый новый день и живи так, как будто бы муж твой любимый рядом с тобой ходит. Детей к радости приучай, а не к слезам своим постоянным. Ну, пойдём же, покажи косу.

Чудны показались женщине слова гостя, и вместе с тем показалось ей, будто светлее стало в избе, а в её измождённом сердце вдруг стало не так холодно и безнадёжно. Провела она Александра в сени, где были аккуратно прибраны все хозяйственные инструменты, и вернулась в избу к детям. И дети как будто стали живее и тянулись к матери, спрашивая, будет ли большой дядя с ними жить.

Укладывая детей спать, мать радовалась каким-то новым звукам в доме, где давно уже её да детей шаги и голоса были единственными звуками жизни.

Долго возился Александр, налаживая косу, наконец привёл её в полный порядок и возвратился в избу. Дети давно уже спали, а хозяйка сидела за вышиванием у крошечной лампы.

– Коса готова, теперь спать пора. Нет ли у тебя горенки, где бы мне поселиться у тебя? Да и звать тебя как, не знаю, милая сестра, – сказал он, весело поглядев на спящих малюток.

– Есть у меня светёлка наверху, да не знаю, будет ли тебе там удобно. Она очень маленькая, но постель там удобная. А имя моё – Марта, – ответила женщина. Она подметила ласковый и нежный взгляд, брошенный Александром на её детей, и на сердце её стало ещё теплей.

Взяв с печки вторую крошечную лампу, Марта проводила гостя в светёлку, поблагодарила его за доброту, ещё раз благословила за своё и детей спасение от смерти и спустилась вниз.

Впервые тёмная ночь не видела слёз Марты, впервые со дня исчезновения её мужа на сердце её было тихо и мирно. Перекрестив ещё раз детей, послав любовь своему отсутствующему мужу, легла спать Марта и задумалась о словах Александра: «Начинай весело свой новый день и думай, что муж твой рядом с тобой ходит». Как же это так – представлять себе, что он всё время рядом, когда его нет и даже неизвестно, где он, всё думала Марта, но утомление и пережитый страх взяли своё, и вскоре в маленьком домике не спал один лишь Александр. Он потушил лампочку, открыл в душной светёлке небольшое окно, сел возле него и, наблюдая игру облаков и сияющего месяца, крепко задумался о своём отце.

– Хотел бы я знать, что и как мыслит отец мой о моём поступке. Так ли я поступил, оставшись работником этим беспомощным детям и Марте? Или не должен был я здесь останавливаться, а должен был идти в большой город, где велено мне мир людям приносить?

Юноша вспоминал, как поступал его отец, никогда не оставляя без внимания нужд своих соседей, как он их, сыновей, посылал иногда в соседние деревни помогать тем семьям, которым почему-либо было трудно справиться с необходимейшими работами. И чем глубже он думал, тем легче становилось у него на сердце, тем проще и правильнее казался ему его поступок.

– Ах, если бы я мог услышать словечко от тебя, отец, как счастлив был бы я, – в последний раз подумал юноша, поднялся, оставив окно открытым, и лёг спать.

Утомлённый долгой дорогой, борьбой с быком и всем пережитым за последние дни, заснул Александр мгновенно. И приснился ему такой необычный, живой сон, точно наяву он всё видел и слышал. Слышится ему голос отца, и видит он, будто сам отец стоит у открытого окна светёлки, говоря:

– Что же ты сомневаешься, мой сын? Ведь не тот день важен, который настанет, а тот, что сию минуту бежит. Разве плохо ты поступил, что спас жизнь трём душам? Разве ты не внёс мира и радости в осиротелый дом? Чем выше поднимается дух человека, тем проще его поступки и тем легче он забывает о себе для счастья других. Ни о чём не заботься, кроме одного: что бы ты ни делал, делай до конца. Где бы ты ни жил, не поступайся честью ни на минуту. И с кем бы ты ни общался, не суди людей.

Здесь люди угрюмы и злы, о себе одних помнят. Им непонятно, как можно проходить свой день, не ища себе наживы. Не суд им неси, но улыбку мира. Не просвещать их я тебя послал, но показать им чудо в человеке, его живой свет, на своём собственном примере труда и чести. Не задумывайся, что будет дальше. Живи и трудись, пока ты здесь нужен. Жизнь сама укажет тебе и день и час, когда тебе здесь оставаться больше не будет надобности. Живи и не жди благодарности за свои труды, ибо они мои. Я тебя послал, чтобы ты был моими ногами и руками, моею головой и моим сердцем на земле. Живи же на ней до тех пор, пока мне твой труд на ней нужен.