Текст книги "Две жизни. Том II. Части III-IV"

Голос был раздражённый, и чувствовалось, что человек изливает на бедного Мулгу какие-то свои давнишние токи накопленных горечи и недовольства.

– И когда только я смогу втолковать в вашу глупую голову, что вы перебили мои мысли, от которых зависит, быть может, иное понимание жизни светил?

Голос доходил к нам из окна, окно захлопнулось, и в тишине ночи слышались только вздохи огорчённого Мулги. Истинная печаль была видна на его лице. Покачивая головой, он говорил Франциску шёпотом:

– Прости, дорогой брат, что я сделал тебя свидетелем немирной сцены. Всегда забываю, что голос мой так громок. Ах ты, боже мой! Какой я глупый, опять я помешал бедному профессору и нарушил здесь общее спокойствие. Беда, если молитвенничек тоже помолится, да и выйдет сюда. Да вот он уже и вышел. Ну, теперь и мне и псу моему бедному до вечера всё будет доставаться.

Франциск улыбался, не трогаясь с места, хотя Мулга убеждал его уйти и избежать встречи с молитвенничком, который шёл прямо на нас, опираясь на высокий посох. Его белая полотняная одежда составляла резкий контраст с густыми чёрными, торчавшими шапкой во все стороны волосами, длинной, чёрной же бородой и огненными чёрными глазами. Человек шёл решительным шагом, в нём явно всё негодовало.

– Мулга, прошлый раз я сказал тебе, что буду жаловаться на тебя в Общину. Теперь я не жаловаться буду, а требовать, чтобы тебя отсюда убрали вместе с твоими смердящими псами. Прошлый раз ты помешал мне дойти до экстаза, а сейчас я уже был в экстазе, как раз видение уже готово было мне открыться, я уже слышал, как сходила ко мне великая Дева, и сердце моё сладостно замирало, как ты снова низверг меня на землю своими разговорами со смердящими псами.

Голос человека, громкий и властный, был тенором резкого, неприятного горлового тембра. Он казался слишком высоким и тонким для плотной фигуры человека и так же не гармонировал с его общим обликом, как его борода с белой одеждой.

– Прости, дорогой брат, – сказал смущённый Мулга. – Я никак не предполагал, что тебя может обеспокоить в твоей святой молитве мой голос. Я был довольно далеко от твоей комнаты, и пёс мой был рядом со мною.

– Нечего тебе Лазаря петь и оправдываться, нечего взывать к моему милосердию, – прервал его снова молитвенничек, – разве есть тебе прощение за то, что ты нарушил моё видение? Небеса готовы были мне открыться, и на тебе преступление, что я их не увидел! Тебя надо убрать отсюда, я сейчас же иду в Общину, там расскажу старшему всю правду. Да и он-то хорош, Ваш старший! Ничего не знает и не понимает, что у него тут делается: ему докладывают, что пришёл ясновидец, а он посылает мне приказ задержаться здесь. Ну где видано подобное непонимание?

Ясновидец хотел ещё что-то прибавить, но Франциск вышел из тени и, поклонившись незнакомцу, спросил его:

– Не ты ли брат Иероним, приславший в Общину крест со святыми мощами?

– Да, я послал крест с мощами и плат, которым обтёр Гроб Господень.

– Зачем же ты, если ты ясновидец, обманываешь людей? Ты ведь знал, что в кресте сухой хлеб вместо мощей, и ты сам лучше всех знаешь, что ты никогда у Гроба Господня не был, а не только его не обтирал. И платок твой, и крест я тебе возвращаю, возьми их. Я прислан, чтобы сказать тебе, что и на кресте, и на платке положен зарок. До тех пор, пока ты не выучишься говорить одну только правду, ты не сможешь снять с себя креста, который я на тебя надеваю, и не потеряешь платка, который я кладу тебе в карман. Где бы ты ни оставлял свой платок, кому бы ты его ни дарил, он всё время будет возвращаться к тебе, будет находить тебя повсюду. И только тогда, когда твои уста и сердце научатся славить Бога в тишине, в правде и в смирении, только тогда ты придёшь сюда вновь и найдёшь вход в Общину. Теперь же не только там, но и здесь тебе нет места. Иди отсюда, бедный человек, и, чтобы речь твоя не смущала людей, иди молча, потеряй дар речи и обрети его тогда, когда на самом деле доберёшься до Гроба Господня. Постигни истину: чем ты лживо соблазнял, то ты должен сам же и искупить. Ты страшил людей, что призовёшь на их головы наказание Божие. Сходи пешком в Иерусалим, выполни там весь обряд покаяния, через который ты многих заставил пройти, найди бесстрашие в своём трусливом сердце. Когда из него уйдёт весь страх, тогда в нём проснутся любовь и правда. Вот тогда придёшь сюда вновь. Я лишаю тебя дара речи не для того, чтобы причинить тебе унижение и боль, но чтобы спасти тебя от всех безумных слов, которые в тебе клокочут. Иди же, друг. Здесь тебе сейчас не место. Ты достиг Общины только для того, чтобы понять ужас того заблуждения, в котором ты находишься, и найти путь к спасению. Вот этот благородный пёс доведёт тебя в целости и сохранности до ближайшего места, откуда тебя увезут на верблюде и доставят в заселённые места. Там дадут тебе немного хлеба и денег, а дальше уже иди сам. Чем скорее сойдёт с тебя гордыня, тем легче будет твой путь. Иди, Бог с тобой.

Ясновидец переживал невероятную борьбу с самим собою. Он краснел и бледнел, а луна, как назло, светила ему прямо в лицо, и под её светом все ужасные гримасы, которые он делал в усилиях раскрыть челюсти, представляли печальное зрелище.

Наконец, видя, что все его усилия напрасны, монах принялся теребить крест и рвать платок, но ничего не мог с ними поделать и, наконец, решился уйти. Вероятно, у него была мысль всё же добраться до Общины. Он попытался сделать несколько шагов вперёд и свернуть в сторону, но собака зарычала и преградила ему путь.

– Иди, друг, всё время за собакой, она приведёт тебя кратчайшим путём туда, куда я тебе сказал. Если ты попытаешься её не послушаться, вреда она тебе не причинит, но и не сможет защитить тебя от диких зверей, которых ты не избегнешь, если не послушаешься своего провожатого.

Человек, пока говорил Франциск, повернулся к нему и пристально смотрел ему в глаза, как бы желая удостовериться в истинности и серьёзности его слов. При последней фразе Франциска словно волна страха пробежала по всему его телу, он вздрогнул, как-то согнулся и пошёл за собакой.

– Что же я наделал, что я наделал, – прошептал вконец расстроенный Мулга.

– Ты ничего плохого ему не сделал, Мулга, как и тому профессору. Пойди и собери узелок с едой, одеждой и книгами. Ты уйдёшь отсюда вместе с нами, и я покажу тебе, где ты будешь жить и что делать. Жди нас на этом же месте, через час мы будем снова здесь.

Мулга поклонился и пошёл к одному из домиков, а Франциск приказал мне:

– Возьми Эту на руки, Лёвушка. Я тебе ещё раз напоминаю, чтобы ты держал сердце широко открытым. Следи, чтобы ни один его лепесток не закрылся. Молча посылай свою Любовь и не приходи в отчаяние, если человек не воспринимает её и остаётся беспокойным и непросветлённым. Не думай о последствиях, но всегда действуй сейчас. Действовать далеко не значит всегда и молниеносно побеждать. Это значит только всегда вносить пробуждение в дух человека, хотя бы внешне это и выглядело так, будто ты не принёс человеку мгновенного успокоения.

Франциск подошёл к дому бранившегося недавно профессора, вошёл в сени и постучал в дверь.

– Ну, это действительно становится невыносимым, – сказал голос за дверью, и поспешные мелкие шаги направились к нам. Дверь открылась, на её пороге стоял высокий, худой, аскетического вида старик. – Извольте, ночные гости, да ещё в придачу с птицами! Я терпеть не могу птиц, оставьте вашу ношу в коридоре, если желаете войти сюда.

– Я прошу равноправия для обоих моих спутников, – сказал Франциск. – Когда вы, профессор, въезжали сюда с огромным количеством багажа, вас ведь никто ни в чём не ограничивал. Напротив, вам предоставили целый дом в пользование и ставили только одно условие: милосердие к людям, цветам, птицам и животным. Теперь я к нему и взываю.

– Странные у вас здесь нравы! Я приехал сюда поделиться знаниями с вашими учёными, знаниями, которые могут весь мир обогатить. И вместо того чтобы спешить ко мне, меня держат в совершенно не подходящем мне обществе, и первыми являетесь вы со своим призывом к милосердию. Какой толк из всех тех жертв, которые я принял на себя, добираясь до вас? Для чего я ехал? Чтобы сидеть в лесу с москитами?

– Перед вами был иной путь. Вам предлагали ехать в Америку. Вам говорили, что там вы можете найти применение вашей учёности. Вы ведь знаете, что не поехали туда потому, что боялись конкуренции и опасались, что не займёте там первенствующего положения.

– Потому-то я и приехал сюда, что верю в бескорыстие ваших учёных. Верю, что они меня не надуют, как это могут сделать янки.

– Перед вами сейчас стоит очень серьёзная проблема. И тот, кто основал Общину, прислал меня сказать вам, что вы заблуждаетесь, что все ваши открытия, на которые вы потратили свою жизнь, давно известны у нас, на Востоке. Вы подошли только к самому первоначальному источнику, а наши учёные уже давно решили все начальные задачи и пришли к окончательным выводам. Вы идёте неверным путём, и для получения истинных знаний вам надо начать всё с самого начала. Если хотите, вы можете остаться здесь и, следуя указаниям наших учёных, на правах простого ученика учиться, руководясь заданиями, которые будут вам указаны. В наших библиотеках вы можете пользоваться всеми книгами мира, и вам нет надобности переносить за собой свою небольшую библиотеку. Вы можете выбирать себе любые системы для разработки даваемых вам заданий. Но сами задания для первоначальной работы будут вам даны.

Это ещё не всё. В нашей науке не могут работать люди, пренебрегающие всеми другими свойствами в себе, кроме интеллекта. В человеке есть ещё душа и дух. Тот, кто, подобно вам, не интересовался развитием в себе духовных сил, не может быть тружеником восточной науки. И не потому, что он недостоин этой чести, как саркастически думаете сейчас вы, мой друг. Но только потому, что в нашей науке всё начинается и кончается духовными основами. Разъяснить вам в столь короткой беседе этот серьёзнейший вопрос невозможно. Да и для вас сейчас основная проблема состоит не в этом, а в главной цели ваших занятий наукой. Занимаетесь ли вы ею для пользы и счастья людей? Или же весь ваш интерес к науке лежит в потребностях вашего собственного «я», которое вы желаете вознести на высшую ступень земной славы? Если вы ищете славы, ищите её где угодно, только не у нас. Если ищете знаний ради пользы и счастья людей, вы можете располагать каждым из нас, равно как и всем тем, что у нас есть.

Лицо учёного, сначала имевшее саркастическое выражение, стало очень серьёзным.

– Я не мальчишка, чтобы гоняться за славой. Если вы говорите, что я не развивал в себе ничего, кроме ума, то, право, мне просто было некогда думать о чём-либо ещё, кроме науки. Я терпел голод и холод потому, что всё, что я мог заработать, уходило на мои книги. У меня не было времени заниматься проблемами любви и милосердия к людям, так как я и для личной своей жизни не имел времени. Тратить в пустоте драгоценные минуты, отрываясь от науки, я не мог. Но если вы говорите, что я шёл неверным путём, что где-то я сделал неправильные расчёты и выводы – о, это серьёзно, это очень серьёзно. Если кто-либо из ваших учёных может мне это доказать, я готов начать всё с самого начала и, можете верить моему слову, хныкать не буду. Я буду работать без ропота и разочарования. Никто, кроме меня, не виноват, если я допустил в своих вычислениях ошибки. И признак ума состоит вовсе не в том, чтобы настаивать на своём, если ты понял, что ты не прав. Но это надо доказать. Кто же этот титан-математик, который мог бы понять работу всей моей жизни и указать мне мою ошибку? Во всём мире есть только один учёный, равный мне по знаниям в этой области, и он – даже будучи моим врагом – признаёт мой труд!

Учёный, на мгновение допустив возможность своей ошибки, снова гордо поднял голову. На его лице отразился сарказм.

– Этого титана, если хотите, вы увидите завтра. Но, повторяю, вам придётся принять условие, о котором я вам сказал, если вы убедитесь, что были не правы.

– Бог мой, странный вы человек! Только что вы толковали о любви. Да разве для моей любви к науке могут существовать какие-либо условия, формальности, препятствия? Чтобы достичь истины в том, что составляет для меня цель жизни, даже не цель, а самоё жизнь, я пойду на всё до конца, даже если бы на кон была поставлена вся моя жизнь. Что значит для меня жить? Разве это значит дышать, есть, наслаждаться, богатеть? Это значит учиться, чтобы в вопросах, важнейших для меня, найти верный и точный ответ. Для меня моя наука – не подвиг или долг, но жизнь, Бог, Вселенная – одним словом, всё. Ведите меня к вашему титану, и я буду защищаться как лев. Но если он меня положит на обе лопатки, я не умру, не воображайте. И я не возненавижу ни вашего титана, ни мою науку. С Богом спорят, но его не ненавидят. Кто меня опровергнет, тот должен быть полубогом, по крайней мере. Ведите меня к нему, и чем скорее, тем лучше.

Пока учёный говорил, его внешний образ менялся, а для меня в это время раскрывался и его внутренний образ. Я увидел, как его старое лицо помолодело, от всей фигуры повеяло силой и энергией, и через все поры его существа струились благородство и мужество. Он остановился перед Франциском, пристально посмотрел ему в глаза и снова заговорил:

– Нередко в жизни меня обманывали люди, я не умел разбираться в них так хорошо, как в моей науке. Впрочем, вы говорите, что и в ней я не разобрался толком. – Тон его голоса понизился, он горько усмехнулся, помолчал, вздохнул, снова пристально посмотрел на Франциска и продолжал: – Я хотел бы, в свою очередь, заручиться вашим словом, что если мои выводы окажутся правильными, то я получу от вас всяческое содействие именно в такой форме, в какой я укажу. Но… ваше лицо и что-то такое особенное в вас заставляет меня довериться до конца вашей чести. Я ни о чём не спрашиваю, не хочу даже знать, где состоится моя встреча с вашим гигантом науки, я повторяю: следую за вами, ведите.

– Пойдёмте, дорогой брат, счастлив ваш день сегодня. Великая радость ждёт вас. И всё, чего вы искали, откроется вам.

Мы вышли из дома и встретились с Мулгой в условленном месте. Когда мы вышли из леса и очутились снова в море лунного света, учёный снял шляпу, вздохнул полной грудью и, смеясь, сказал:

– Как это ни странно, но первый раз в жизни мне приходится благодарить человека за то, что он оторвал меня от работы. Впервые в жизни я иду ночью в лунном свете свободным, без угрызений совести, что теряю время и оставляю свои исследования. Я ещё ни разу не выходил из комнаты с тех пор, как приехал. А приехал я тёмной ночью и не знал, что здесь такая красота. Впрочем, в той части Германии, где я жил, тоже было очень красиво, но мне некогда было обращать внимание на природу и её живописность.

– Если бы вы могли, профессор, нести все свои фолианты с собой, то всё равно ваше сердце сейчас освободилось бы от вашего постоянного страха потерять мгновение в пустоте, оторвавшись от ваших научных занятий. Пришло вам время по-иному понять не только, что такое «пустота», но и что такое самая наука.

Профессор расхохотался, как будто он услышал от Франциска самую забавную из шуток.

– Право, я готов радоваться встрече с вами. Простите, я не знаю, как мне вас называть.

– Меня зовут Франциск, зовите и вы меня так.

– Значит, вы не англичанин? Я готов был думать, что подобная железная выдержка может вырабатываться только у этого народа. Но это к делу не относится. Я хотел сказать вам, что первый раз в жизни веселюсь и ощущаю совершенно новую силу в себе: я радуюсь тому, что светит луна; что рядом бежит этот белый павлин, которого час тому назад я ненавидел; что рядом со мною идут люди, хотя они ничего в науке и не понимают, – и меня не подавляет это обстоятельство. Раньше я не представлял для себя возможности провести даже нескольких минут рядом с людьми, не имеющими непосредственного отношения к науке. А сейчас рад, что пробуду с вами несколько часов.

Самоуверенный тон учёного, его полное непонимание того, кто был рядом с ним, снова меня поразили. Я теперь уже не мог вспыхивать от гнева, как делал это раньше, но в сердце моём было возмущение, негодование и… сострадание. Я поражался грубой нечуткости человека, считавшего себя избранником судьбы и чуть ли не вершителем мировых законов жизни. Где же внимательность этого человека? Как может он не чувствовать тех эманаций любви, которые струились к нему от Франциска и которые, несомненно, влияли на него? От них-то он и чувствовал своё раскрепощение от условного долга.

Луна стала заходить за рощу, становилось темней, но уже чувствовалось, что вскоре заря сменит короткую ночь. Мы всё шли прямо, и мне казалось, что мы идём не к Общине. Но я давно потерял ориентировку и уже не мог ясно определить, куда мы шли. Внезапно учёный спросил Франциска:

– Скажите, брат Франциск, что это там вдали так сверкает? Если бы это был пожар, то можно было бы видеть колебания пламени, чувствовался бы запах гари и дыма. Но я вижу совершенно неподвижный, огромный, яркий круг света. Этот феномен вашей природы мне неизвестен. Что это? Впрочем, что же это я, глупец, спрашиваю вас о явлениях природы… Вы, вероятно, кроме послушаний, налагаемых на вас вашей сектой, ничего и не знаете. До сил природы вам столько же дела, сколько мне до дел вашей секты.

Франциск оставил без ответа все ёрничанья профессора, просто ответив:

– Там, где вы увидели круг света, живут люди, владеющие силами природы и умеющие направлять их так, чтобы благо и счастье встречаемых ими людей не нарушалось от потрясений, вызываемых импульсами тех людей, которые живут эгоистическими порывами и мыслят о себе как о первых и важнейших мировых величинах. Если бы вы могли освободиться от давящего на вас ложного долга перед наукой, вы могли бы увидеть сейчас нечто большее, чем просто внешний вид людей, к которым мы идём. Вы увидели бы сейчас это место светящимся не потому, что оно освещено внешним светом, видимым для всех. Я присоединил вас сейчас к силе моей мысли, и вам открылась возможность увидеть влияние мыслей людей, их действенную энергию. Этот свет мыслей, видимый сейчас вами, принадлежит людям бескорыстным, не ставящим себя и свои интересы в центр Вселенной, но отдающим свою творческую энергию всем тем, кто может подхватить её и передать всем остальным как вдохновение, озарение, мужество, гармонию мысли и сердца в своём ежедневном труде.

В вашей душе нет мира. А для того, чтобы достичь необходимой для творчества гармонии, надо найти мир сердца. Эти люди, приносящие миру свои мысли как свет, проходя свой день, не задумываются о долге. Они идут по жизни любя, любя побеждают и рассыпают искры своей любви каждому. И вы можете вобрать в себя частицу их гармонии. Но для этого вам надо сбросить с себя предрассудок относительно существования каких-то условных разграничений людей. Пока вы будете видеть в человеке лишь ту или иную культурную единицу и ценить только его ум, а не его сознание – частицу Вечного, до тех пор вы не сможете воспринять этой гармонии, так как все пути к ней в вашей душе будут оставаться закрытыми.

Мы подходили всё ближе к сияющему полю света, и я радовался, отчётливо понимая, что все дома здесь светятся ровным огнём так же, как домики в дальней долине сияют разными цветами в зависимости от тех эманаций, которые исходят от живущих в них людей.

– Хорошо, что вы сейчас ведёте частный разговор, не требующий от вас ни логических обоснований, ни доказательств, – саркастически звучал голос учёного.

– Вы вскоре получите столь яркий для ума и сердца опыт, что вся потребность в формальной логике для вас исчезнет, – спокойно ответил ему Франциск. – Мы подходим к целому ряду домов. Какого цвета они вам кажутся?

– Ваш вопрос очень странен. От камня, из которого они построены, со всех стен идут светлые лучи. Но цвета их я определить не могу. Это самый обычный беловато-молочный цвет, какой может испускать пористый камень. Обычно он не виден, но здесь очень ясен.

Ответ профессора показался мне очень смешным, так как дома были совершенно определённого ярко-алого цвета и чудесно светились во тьме. Я посмотрел на умилённое лицо Мулги, шедшего рядом со мной, и понял, что и он также видит домики алыми и понимает смысл их цвета.

– Дайте мне вашу руку, профессор, и разрешите мне коснуться вашего затылка, – снова сказал Франциск, беря протянутую ему руку учёного и касаясь второй рукой его головы. – Что вы сейчас видите?

Профессор остановился, словно поражённый внезапным параличом, и молчал несколько минут.

– Что же это за фокус вы мне показываете? Дома пылают как огонь!

– Смотрите дальше. Что вы видите? – опять спросил Франциск, не отнимая руки.

– Я вижу насквозь через пылающую стену. Вижу, что в комнате сидит пожилая женщина. Послушайте, ведь это ужас! Она же сгорит! Все стены внутри комнаты, все предметы в ней уже охвачены пламенем. Кричите скорее, чтобы она спасалась, я не в силах ни кричать, ни бежать ей на помощь, – всё так же тихо говорил учёный.

– Не беспокойтесь, этот огонь не сжигает физических предметов. Это не физическое пламя, а духовная сила. Правда, энергетически она тоже может испепелить неподготовленного человека, в том числе вас, если вы войдёте внутрь этого дома. Не будучи подготовленным к овладению высшими энергиями Вселенной, которыми наполнена эта комната, вы задохнётесь в ней в течение нескольких минут. Не рассеивайтесь, соберите всё своё внимание на фигуре женщины и сосредоточьтесь на желании прочитать её мысли.

Учёный, стоявший очень близко к Франциску, тяжело и прерывисто дышал, точно струившаяся к нему от Франциска энергия была ему тяжела. Помолчав, он сказал:

– Женщина сидит перед раскрытой книгой, но мысли её вовсе не о книге. Она думает о какой-то далёкой дороге, о доме, наполненном детьми. Теперь в её мыслях рисуются два образа девушек-красавиц, похожих друг на друга, как близнецы. Но – как это странно – одна из них совершенно седая. Очень смешно и странно: седа как лунь и юна как Венера. Рядом с ними мужчина, статный, воинственного вида. Но в каком это всё сочетании, я разгадать не могу. Ах, вот я ясно вижу там ваш образ, но тоже в очень странном виде, у вас в руках красная чаша, и на вас белая одежда…

Франциск отнял свои руки, учёный вздрогнул, слегка пошатнулся.

– Какого цвета теперь дома перед вами? В котором из них вы видели женщину? – спросил его Франциск.

– Дома все молочно-белые. И если бы я не видел пылающего дома мгновение назад, я утверждал бы, что среди них нет ни одного красного дома. Ваш гипноз потрясающе силён, и я от него так устал, что не могу идти дальше.

– Хорошо, посидите здесь с Мулгой, он охранит вас от ночных ящериц и скорпионов. Не бойтесь ничего, посидите под этими пальмами, там есть скамья. Съешьте эту конфетку, она прекрасно вас освежит. Уверяю вас, что через четверть часа, когда мы с Лёвушкой вернёмся к вам, вы найдёте в себе силы идти, причём легко и весело.

Франциск протянул учёному коробочку, где лежали довольно крупные квадратики, на вид вроде шоколада. Учёный молча положил квадратик в рот. Взяв меня под руку, Франциск повёл меня к тому месту и дому, где профессор видел женщину и читал её мысли. Он видел только ряд образов, не будучи способным понять их взаимоотношения между собой, я же видел, что женщина страстно ждала Никито и обеих его племянниц. Мы приблизились к домику, и Франциск постучал в окно.

Через минуту на пороге открытой двери появилась женщина, которую учёный назвал пожилой. Теперь я увидел, что она не была пожилой, ей не могло быть более тридцати лет. Но на всей её фигуре лежал отпечаток какой-то драмы, произошедшей в её жизни и тяжело отразившейся на ней. Необычайная кротость и радостность, с которыми она приветствовала Франциска, поразили меня, хотя я видел немало кротких и радостных лиц в Общине. Низко поклонившись Франциску, женщина пригласила нас войти.

– О, Учитель, ты сам пришёл ко мне. Тебе вреден такой долгий и утомительный путь. Разреши мне сходить хотя бы за молоком для тебя и твоего юного спутника, – говорила женщина, когда мы вошли в комнату, придвигая нам стулья.

– Не беспокойся, Терезита, я пришёл за тобой. Я обещал тебе, что, если любовь твоя найдёт силы вынести испытание в три года, ты увидишь и Никито, и Лалию, и Нину. А ты прожила здесь пять лет и ни разу не спросила меня, почему откладывается свидание, почему ты всё остаёшься здесь и даже не едешь в дальнюю Общину к своим внукам.

– Я счастлива была, Учитель, жить здесь. Всё, что ты давал мне для исполнения, было так важно людям, что, пожалуй, только сегодня в первый раз я подумала о Никито и девочках. Ах, если бы можно было их спасти, я была бы рада прожить здесь до конца дней.

– Нет, друг, на пути Любви не стоят на месте. Любовь – живая сила, и её надо всё время устремлять по новым и светлым руслам. Ты созрела к действию. Новые силы проснулись и развились в тебе. Держать их бездейственными в своей чаше нельзя. Ты поедешь в дальние Общины, возьмёшь с собой Лалию и Нину и приготовишь их к новой жизни. Нине, ищущей подвига целомудрия, ты объяснишь, что ей придётся изменить свой путь, который ей так радостен и так её пленяет. Та миссия материнства, которую должна была нести Лалия и которую она не выполнила, не перенеся своего лёгкого испытания, ляжет на Нину. Придётся ей идти в широкий мир и создать семью, где суждено родиться тому, кого Владыки Кармы подготовили к воплощению и высокому подвигу Любви.

Ты должна объяснить девушке всю важность её новой жизни. Скажешь, что подвиг не выбирают, но легко несут ношу, даваемую Учителями, если хотят действенно служить Истине. Я уверен в Нине. Это будет тебе урок лёгкий. С Лалией будет труднее. Но… в тебе самой уже нет борьбы со своими страстями, а потому все новые повороты жизни уже не затруднят тебя и не будут чрезмерно тяжёлыми. Иди со мной, друг, оставь это место легко и просто, а не тяжко и мучительно, как ты покидала все те места, где жила до сих пор. Перед новыми поворотами в пути страдают только те, кто носит в себе ещё не растворённым в любви своё «я». Твоё же всё растаяло, всё превратилось в Свет. И потому я веду тебя в то место, где ты будешь действенной силой для встречных. Мир тебе, друг мой, передавай мой мир каждому и ощущай ежеминутно, что несёшь в руках чашу красную, чашу Любви. Приложи уста свои к ней и испей кипящей Любви моего сердца. Неси её как деятельность простого дня и передавай в труде не пот подвига и долга, но лёгкость знания.

Терезита опустилась на колени и смотрела на Франциска, держа его руку в своих.

– Проходя в труде свои будни, никогда не иди одна, дитя моё. Но подавая руку встречному человеку, вместе с ней подавай и обе наши руки, и отирай очи человека платком Любви. Пойдём, друг, нас ждут.

Много я видел чудесных лиц в состоянии экстаза за последнее время, но ни на одном из них я не видел такого счастья и умиротворения, какие видел сейчас на лице Терезиты. Лицо – далеко не красавицы – было прекрасно и так сияло, что даже моим глазам, уже привыкшим к сияющим аурам, хотелось зажмуриться.

Не взяв ни единого предмета из дома, Терезита вышла с нами. Её привет профессору и Мулге меня поразил. Мулге она протянула обе руки, которые тот неловко поцеловал одну за другой, а профессору она поклонилась и сказала:

– Много вопросов придётся вам ещё решать. Но такого сильного негодования, какое вы испытываете сейчас, в вас уже не будет никогда. – Терезита рассмеялась таким милым и заразительным смехом, что я не смог удержаться и залился своим привычным хохотом, а моему примеру последовал и Мулга.

Учёный вознегодовал на меня с такой страстностью, что даже не дал Терезите времени сказать мне что-то, о чём она думала и насчёт чего хотела обратиться ко мне. Он весь представлял собой комок раздражения, и мне стало очень горестно, что моя добродушная весёлость оказалась такой неуместной. Излив на меня первый жар своего возмущения, профессор потом обратился к ней:

– Что вы можете понимать в моём негодовании, весьма уважаемая дама? Уж не занимаетесь ли и вы чтением чужих мыслей, как это практикует брат Франциск? Или ваша дружба с Богом идёт только в мечтах о тех фигурах, которые я видел в ваших мозгах через гипноз вашего друга? Надо надеяться, что сложных задач моего мышления вам не решить, если бы даже вы и оказались чтицей мыслей. Всё же было бы весьма любопытно узнать, как поняты вами причины моего негодования. – Профессор рычал с таким темпераментом, что Франциск бросил на него взгляд сострадания и сказал Терезите:

– Ну, вот, сестра, и начинай свой новый путь общения с бунтарями. Никогда не бойся раздражённого и не принимай его речей в своё сердце. Только стой крепко сознанием у черты Вечности. Стой ногами на земле так устойчиво, точно они к ней приклеены. Но мыслью и сердцем живи в высоком Свете и не нарушай моего завета: иди всегда со мною, протягивай свою руку вместе с моею, чтобы не мешать Свету проходить через тебя, как через новый и чистый путь.

Франциск подозвал Мулгу, шедшего всё время сзади, ускорил шаги и стал разговаривать с ним на языке, которого я не понимал. Я невольно снова подумал, сколько же наречий на свете, которых я не знаю.

Между ушедшими вперёд и нами образовалось некоторое расстояние, так как учёный не мог идти так быстро. Он тяжело дышал и шёл с трудом. Я подумал, что он просто устал, но, когда расцветавший день осветил его лицо, я понял, что он почти болен, что ему трудна духовная атмосфера не только Франциска, но и Терезиты. Незаметным манёвром я постарался идти между ним и сестрой и уже собирался предложить ему опереться на мою руку, как Терезита сказала профессору:

– Я очень опечалена, друг, что смех мой был понят вами как насмешка, как моё самомнение и желание показать вам какие-то феномены своих чрезвычайных сил. Я никакими особыми силами не владею. Но действительно, в ту минуту я думала, как может быть слеп человек, достигший величия в какой-либо области знаний, которые он чтит выше всех сокровищ Жизни. Ваши неосторожные слова о моём великом Учителе и друге могли бы в другом месте сотворить зло и принести вам вред. Но здесь, благодаря его присутствию и всепоглощающей Любви, которая льётся из его сердца, следствия ваших слов развеялись прахом. Вы хотите знать, поняла ли я причину вашего негодования и раздражения? Да, я её прочла в ваших мыслях. Но я передам её словами только в том случае, если вы сами ещё раз скажете, что желаете услышать из моих уст столь неблагородные мысли, которые для вас самого неожиданны, так как вы человек преданный и благородный.