Текст книги "Две жизни. Том II. Части III-IV"

Последнему было, очевидно, очень трудно расстаться с Франциском. Он держал руку своего нового друга и не отрываясь глядел ему в глаза. Франциск засмеялся своим мелодичным смехом, высвободил свою руку, взял обе руки Бронского и вложил их в правую руку Иллофиллиона.

– Я только любовь, – сказал он. – А техника её приложения, развитие вашего артистического дара и умение, в полном такте и обязательном самообладании и обаянии, помочь людям – это вы найдёте у Иллофиллиона и Флорентийца. Все сейчас необходимые вам знания вы найдёте у Иллофиллиона. Моя и его любовь поможет вам взойти на новую ступень жизни. Но способность применить все знания вы можете найти только сами.

Франциск оставил нас и вскоре скрылся за беседкой. Но мы пробыли одни очень недолго. Не успел я ещё раз прижать кольцо Франциска к губам и представить себе, как очаровательно будет гореть красная цепочка на белой шейке павлина, как Иллофиллион сказал:

– Лёвушка, сюда идёт Наталия Владимировна. Встреть её так, как тебя только что встретил Франциск. Передай ей всю силу твоего милосердия, как сегодня оно было передано тебе. Если сумеешь забыть о себе и, думая только о ней, прижать её к сердцу, не видя в ней ничего, кроме её любви, ты поможешь ей подняться на ту высоту, на которой ей необходимо найти новую силу, чтобы окончить прежний и начать следующий труд. Не важно, что ты сам ещё только неофит. Тебе не могут быть ещё открыты пути сокровенного труда Владык Кармы людей. Важно, чтобы ты отдал ей всю чистоту радости, которую она в данное сейчас может вобрать только через тебя. Не человек как таковой важен, когда несёт весть. Важна сама весть и важна любовь, приносимая тем, кто несёт эту весть. Помоги ей, забыв о себе, как сегодня помогали тебе, не помня ни о чём, кроме тебя.

Иллофиллион умолк, взял под руку Бронского и вышел из беседки. За ними, ласково улыбнувшись мне, вышли и Никито с Зейхедом. Прошло очень немного времени, вероятно минут десять-пятнадцать. Но что это были за минуты! Я не ощущал веса собственного тела. Полное счастье бытия, какая-то неведомая до сих пор сладость в сердце соединяла меня со всем окружающим, словно и свет, и солнце, и камни, и цветы – всё звучало. Я ясно слышал, как звучала моя собственная нота в общей гармонии Вселенной. Я составлял часть всего целого, не различая, где начиналось «я» и где было «не я».

Послышался лёгкий шорох, и я увидел подходившую к беседке Андрееву. По обыкновению, на её сильно вьющиеся волосы была наброшена косынка из белых кружев, но, далеко не по обыкновению, глаза её были полны самой глубокой печалью. Это даже не были её обычные электрические колёса, к которым я уже привык. Они точно потухли, и вся её тяжеловатая фигура казалась сегодня ещё более грузной и поникшей. Шла она, точно ничего не видя и не замечая. Мне подумалось, что её подавляет какая-то мысль и что она не в силах решить некий важный вопрос, который не даёт ей покоя. Я вышел ей навстречу, но она всё ещё не видела меня, пока я не взял её за руку, в которой она держала нераскрытый зонтик.

– Сестра Наталия, – сказал я с той радостью, которая наполняла меня всего сегодня. – Как я счастлив встретиться с вами в эту минуту! Я не ощущаю никаких преград между мною и вами. Я знаю, что терзает вас, и я несу вам помощь Али-старшего. Не смотрите, дорогая Наталия, на мои личные плохие качества. Я только тот муравей, который несёт вам весть Али.

Внезапно я почувствовал уже знакомое мне содрогание всего моего существа и услышал голос Али:

– Возьми с собой сестру твою и введи её в мою комнату. Там, на второй полке третьего шкафа, возьми книгу, которая засветится для твоих глаз. Подай её сестре Наталии и помоги ей своей чистой гармонией и преданностью прочесть то, что ей необходимо.

Страшно обрадованный, я удивился, что Андреева всё так же безрадостно стоит рядом со мной, точно ничего не слышит из сказанного мне Али. Я передал ей его приказание – она так вздрогнула, точно внезапно проснулась. Я не дал ей опомниться, как-то сразу сообразил, как пройти кратчайшим путём к островку Али, и повёл туда мою милую сестру Наталию.

Мне было очень странно проходить новой тропой, которую я и сам видел впервые. Я столько времени жил уже в Общине, казалось, прекрасно знал весь парк, и вот иду так уверенно по местам, которые вижу впервые.

– Куда же ты ведёшь меня, братишка? – Голос Андреевой сейчас был тем её голосом номер два, мягким и нежным, в котором было так много ласки и обаяния.

– Разве ты не видишь, дорогая сестра, что мы идём в комнату Али, на его островок. Вот он уже виднеется, но я, правда, и сам подхожу к нему впервые с этой стороны, – ответил я со всей лаской, на которую было способно моё настежь открытое сердце.

– К какому островку? Ведь комната Али в белой скале, как я знаю, а об островке я ничего не слышала.

Мы вышли из густых зарослей деревьев и подошли к мостику, который начинался ещё в самой гуще деревьев, весь был обвит цветущими лианами и высокими травами и представлял из себя узенький, качающийся, висящий над водой переход. Вступив на этот хрупкий переход, с сомнением думая, втиснется ли в него плотная фигура моей милой спутницы, я оглянулся и… снова едва не превратился в «Лёвушку – лови ворон». Вместо печального, сурового лица, погружённого в глубочайшее раздумье, я увидел лицо юное, радостное, с целым потоком энергии, лившейся из глаз.

Глаза эти снова стали знакомыми мне электрическими колёсами, а всё лицо было не обычным, привычным мне, лицом Андреевой, женщины средних лет, с грубоватыми, волевыми чертами и плотно сжатыми губами. Это было лицо какого-то незнакомого мне юноши, преображённого, слышащего и видящего нечто такое, чего, очевидно, не слышал и не видел я.

Только тут я понял, о чём говорил мне Иллофиллион: «Каждый видит и слышит только то, до чего он сам дозрел. Рядом с человеком в звучащей всегда Вселенной может проноситься волна звуков величайшего значения, но она не будет услышана им, если в его сердце не будет ответной созвучной вибрации, чтобы вобрать в себя гармонию эфирной волны».

Несколько минут назад я слышал то, чего не могла ухватить Андреева. Теперь она что-то слышала, что было для неё несомненным фактом, но чего не мог понимать я.

Исполненный чувства высокого благоговения к её молчаливой внутренней беседе, я нежно взял её за руку и повёл по узенькому мостику, идя спиной вперёд. Раньше я не мог выдержать силу её прикосновения, и даже на её приближение я реагировал очень сильно и понимал, что могу от него заболеть, как заболела очаровательная леди Бердран, которую всё ещё лечил Иллофиллион. Сегодня же рука моя держала её руку спокойно и радостно, и – удивительное дело – я всё не мог расстаться с впечатлением, что веду по мостику юношу.

Мы благополучно прошли качавшийся и прогибавшийся под нами мостик, очутились на островке и, как всегда, были встречены белым павлином и сторожем. Приветствуемые этими милыми обитателями островка, мы подошли к белому домику Али, который казался мне сегодня таким сверкающим, точно из всех его пор били золотые лучи.

«Стой, путник, остановись и подумай, зачем ты пришёл сюда», – прочёл я надпись, преградившую нам путь, как бы на белой натянутой ленте. Откуда взялась эта надпись, я не понял, но факт был налицо: она преграждала нам дорогу за несколько шагов от входа в домик.

«Я пришёл сюда выполнить приказание Учителя и друга моего», – мысленно ответил я. Надпись не представляла собой никакого препятствия в смысле физического заграждения, которое было бы трудно устранить. Но ноги мои точно приросли к земле, и у меня было такое ощущение, что передо мной непроходимая стена.

Не успел я договорить мысленно последних слов, как надпись погасла. Мы сделали несколько шагов вперёд, и путь нам преградила вторая надпись:

«Беспрекословное повиновение, радость и бескорыстие могут пройти через мои ворота. Но одна лишь чистота может помочь неофиту вывести обратно ту душу, которую он взялся ввести в Дом силы.

Ещё есть время, путник! Если в тебе есть страх, если боишься ответственности – вернись и не вводи порученного тебе в дом мой».

– Так приказал мне Учитель, и я иду, – громко ответил я, крепче сжал руку Наталии и пошёл прямо на горящие знаки надписи. Я думал, что мы коснёмся их жгучего пламени, и закрыл собою Наталию, но надпись погасла, и мы вошли в дом.

Поднявшись по лестнице, мы остановились у двери комнаты Али. Я поднял глаза вверх и радостно прочёл надпись из белых огней над самой дверью:

«Будь благословен, входящий. Знание растёт не от твоих побед над другими, побед, тебя возвышающих. Но от мудрости, смирения и радостности, которые ты добыл в себе так и тогда, когда этого никто не видел.

Выполняя долг любви к ближнему, подаёшь мне любовь. И вводя брата в дом мой, моё дело на земле совершаешь».

Я опять посмотрел на Наталию и понял, что она никаких огненных надписей не видит. Лицо её было кротко, ясно. Она терпеливо стояла, ожидая, пока я введу её в комнату. Вся её фигура составляла контраст с той нетерпеливой Наталией, главной отличительной чертой характера которой и было нетерпение. Обычно она ни минуты не могла нигде и ничего ждать. Сейчас же она была самим олицетворением покоя.

Я открыл дверь комнаты, усадил Наталию за тот стол, где всегда занимался сам, и подал ей книгу, найдя её там и так, как мне сказал Али.

Не только моему, но и ничьему человеческому перу не описать радости и счастья, отразившихся на лице Наталии, когда я подал ей драгоценную книгу. Она немедленно раскрыла её и погрузилась в чтение, забыв обо всём. Я же в её книге, к своему огромному разочарованию, увидел новый для меня шрифт и с трудом сообразил, что это был древнееврейский язык.

Преклонившись перед знаниями моей подруги и ещё один раз улыбнувшись своему невежеству, я предоставил ей заниматься в тишине и отошёл в глубину комнаты.

Никогда до сих пор я не проходил в эту часть комнаты. Каждый раз, войдя в дверь, я круто поворачивал налево и проходил к тому столу, за который меня усадил впервые Али руками дорогого Иллофиллиона.

Сегодня, стараясь охранить глубокую сосредоточенность Наталии, я прошёл в правую половину комнаты и поразился её огромным размерам. Весь верхний этаж домика занимала одна эта комната. Здесь, в правой её половине, тоже было много книг, стоял ещё один письменный стол, на котором в прекрасной белой вазе благоухали свежие цветы. Я подумал, что это немой слуга приносит их сюда. Чистота комнаты, где всюду был белый мрамор, поражала. Точно всё здесь только что вымыли и убрали пыль.

Я взглянул на книги в застеклённых шкафах и снова удивился – такое разнообразие языков смотрело на меня оттуда. В первый раз за всё время моего отъезда из Петербурга меня потянуло писать. И мой писательский зуд был так силён, что я готов был тотчас же сесть за стол Али и начать писать дневник своих впечатлений за этот почти уже полный год жизни, промчавшийся точно вихрь.

Я уже двинулся было к столу, как моё внимание привлекла маленькая, едва заметная дверь, находившаяся с правой стороны, за шкафами книг. Сюрприз для меня был огромный. Я полагал, что верхний этаж весь состоял из одной этой большущей комнаты, а теперь понял, что здесь было ещё одно помещение.

В моей памяти встало воспоминание о комнате Ананды в Константинополе, о том, как Иллофиллион готовил «принцу и мудрецу» вторую, тайную комнату, вход в которую был закрыт для всех. Я подумал, что у Али здесь тоже была его святая святых, куда входил только он один и, быть может, его самые близкие друзья и ученики.

Благоговение перед святыней дорогого друга, которого я так недавно видел благословляющим меня у алтаря в доме Иллофиллиона, переполнило меня. Я вспомнил всю встречу с Али-старшим. Его лицо и жесты. Его величие и неизменную, не имеющую слов для выражения ласковость, пронизывающую всё его обращение к человеку даже тогда, когда слова его были строги и серьёзны. Не было суровости в этом поразительном лице даже тогда, когда его прожигающие глаза читали, казалось, самую глубину человеческого сердца.

Вспомнил я и пир, и предшествовавший ему разговор Али с Наль и Николаем. Вспомнил и прогулку в парке Али, его беседу со мной, его проводы нас с Флорентийцем, когда он стоял возле коляски и последний подал мне руку, обнял и ласково притянул к себе.

Как много прошло времени с тех пор, как много встреч и людей мелькнуло в моей жизни, а это объятие и взгляд стояли в моей памяти такими живыми, будто я только вчера расстался с Али.

И Ананда вспомнился мне, и сэр Уоми, так благодушно выносивший своего неумелого секретаря, и Иллофиллион, отдавший мне такой огромный отрезок своей жизни, забот и внимания. Я точно читал, лист за листом, книгу моей жизни последних месяцев, снова ярко переживая все встречи. Али-молодой, дорогой капитан Джеймс, Анна и Строганов, Жанна, её дети, милый князь, турки, Хава, Генри и, наконец, ужасные Браццано и Бонда…

И такая благодарность переполнила меня ко всем моим великим покровителям за их сверхъестественную доброту, с такой простотой мне данную! И жалость, сострадание к тем несчастным, которым я отдал поцелуй Любви, но помочь не смог, раскрыли моё сердце в горячей мольбе. Я невольно опустился на колени, прижался к двери и звал Али, чтобы через него донеслась моя любовь до несчастного Браццано, чтобы не только одной благой мыслью была моя молитва, но чтобы я смог найти действенную энергию претворить мою любовь в активный труд для счастья и спасения несчастных.

Я погрузился в молитву, стремясь нести радость нового знания в чистоте своего сердца всем страдальцам, остающимся в зле только из-за своего невежества и грубых страстей. В моей молитве не было ни печали, ни раскола в сердце, как бывало раньше, когда я молился о несчастных, о страдающих. Я приносил в своей молитве полное благословение всему сущему. Моя уверенность и радость жить, зная Великую Жизнь в себе, не имели теперь тех трещин скорби, которые раньше всегда вторгались в мои молитвы. Меня больше не тревожил вопрос, зачем так много страданий в мире, я понимал: «Всё во благо». Я ушёл куда-то, слился, растворился в благоговейном призыве к Али…

Нежная рука легла мне на голову – возле меня стоял Иллофиллион. Он улыбнулся мне, молча поднял меня с коленей и сказал:

– Ты угадал, мой друг. Там «святая святых» Али. Ввести тебя туда может только его рука. Я не сомневаюсь, что, встретив тебя здесь, он сделает это. Твоя молитвенная благодарность ему раскрыла тебе возможность войти туда. Но в эту минуту твоего счастья выполни до конца задачу твоей встречи с Наталией. Окончи эту встречу в радости, как и начал, и будь счастлив данным тебе поручением.

Я пошёл к Андреевой. Душа моя сияла, ни единой тёмной крупинки не жило во мне, весь я был полон такой мощью любви, что чувствовал в себе силу сдвинуть гору.

При моём приближении Андреева подняла на меня глаза, и я прочёл в них раздражение и какое-то нетерпение. Это вызвало у меня улыбку, я готов был взять на себя не только её раздражение, но всё, что бы она ни излила на меня, лишь бы облегчить ей сейчас жизнь и приобщить её к моей радости. Должно быть, моя любовь передалась ей. Под моим взглядом она утихла и рассмеялась:

– Ну, можно ли выговорить вам то, что я только что хотела вам сказать? Простите меня, я прочла уже всё то, что мне было нужно узнать из этой книги, распалилась желанием поскорее бежать писать мой труд и не могла сообразить в этой сплошной белизне, где здесь дверь. Вы же ушли, оставив меня здесь одну, вот меня и охватило нетерпение. Кроме того, от этого слепящего света, отражённого от белых стен, у меня сделалась сильнейшая головная боль. Я просто заболею, если вы не выведете меня сейчас же отсюда.

Её страдальческий вид не дал мне времени высказать ей, как я был поражён тем, что она говорила, и её нездоровьем. Значит, она не видела, что я был всё время здесь. Комнату наполнял чудесный свет. Было прохладно по сравнению с жарой вовне. Но раздумывать было некогда, я взял книгу, положил её в шкаф, подал руку бедняжке, которая была бледна и задыхалась, и вывел её на островок, где ей стало сразу легче.

Я проводил её через горбатый мостик в ту часть парка, где была расположена главная часть Общины, и только здесь болезненное выражение покинуло лицо Наталии Владимировны, вид у неё стал радостнее и дышать она также стала ровнее.

– Как я жалею, что у меня нет с собой пилюли Али. Вам сразу стало бы очень легко, и ваша слабость сменилась бы бодростью.

В этот момент нас нагнал Иллофиллион.

– Я вовремя подоспел. Будет очень неплохо, если вы, сестра Наталия, съедите одну из этих конфет, – сказал Иллофиллион, протягивая Андреевой коробочку с совсем маленькими белыми шариками. Андреева взяла маленький шарик, проглотила его и глубоко вздохнула.

– Что это делается с вашим Лёвушкой, Иллофиллион? Чем вы его так успешно закаляете? Не прошло и трёх месяцев, а он уже стал богатырём. Не говорю уж о сегодняшнем дне. Сегодня он положительно красавец.

– Да ведь и вы, Наталия Владимировна, бываете красавицей, – ответил я ей, смеясь. – Но именно в эти моменты вы себя не видите, как, к сожалению, и я ещё ни разу не видел себя красавцем.

– Если бы вы были в силах победить свои нетерпение и раздражительность, моя дорогая, – взяв руку Андреевой и поглаживая её, ласково говорил Иллофиллион, – вы бы уже сегодня могли прочесть те слова в комнате Али, которые там для вас горели. Это именно о них говорил вам Али в своём последнем письме к вам. Вы должны суметь прочитать их сами, без помощи Лёвушки, и только тогда сможете работать дальше с Али и принести в мир то знание, которое настала пора передать людям. Али поручил мне передать вам, что тот этап вашей работы, где вы застряли сейчас, не потому труден для вас, что вы чего-то не знаете, но потому, что он требует от вас более высокой духовности. Переменить себя вы не можете. Но вложить в свой труд всю свою доброту и любовь к человеку вы вполне способны.

Думайте не только о труде для человека, но и о любви к Али. У ученика может быть только счастье его простого дня, счастье служить Учителю, утопая в радости. Самое простое дело обычного дня – вот что такое ученичество. Но не подвиги и такие дела, которыми люди прославляются.

По мере того как Иллофиллион говорил, Андреева всё больше успокаивалась. Её возбуждение гасло, лицо смягчалось, и глаза теряли огненный блеск.

– Вы дали мне сейчас новое ощущение умиротворения, доктор Иллофиллион. Я буду работать уже по-иному, чем раньше. Мне кажется, что я поняла всё, что вы мне сказали. – Поклонившись нам, она ушла к себе.

Когда мы остались одни, Иллофиллион спросил меня:

– Чувствуешь ли ты в себе ещё ту силу, Лёвушка, которую ты ощущал в комнате Али?

– О да. Сегодня я понимаю, что количество любви может стать любым качеством, любой энергией. И что такое Любовь-Сила, я теперь понимаю.

– Тогда пойдём к леди Бердран. Она уже оправилась настолько, что завтра я хочу разрешить ей покинуть наш корпус и снова вступить в общение со всеми. И я хотел бы, чтобы ты в свой великий день счастья приветствовал её выздоровление и передал ей часть тех чистейших вибраций, которыми пронизали тебя великие и милосердные труженики.

– Иллофиллион, дорогой, я буду очень счастлив увидеть больную и передать ей часть своей радости, которая сегодня окружает меня. Ваше присутствие поможет мне найти нужные слова, чтобы разделить мою радость с нею.

– Не думай о том, как пройдёт встреча. Ощущай, что Али и Флорентиец рядом с тобой. И ты всё сделаешь именно так, как это необходимо.

Мы вошли в наш дом и прошли прямо к леди Бердран, которую я сразу даже не узнал в прелестной, свежей и молодой женщине, напоминавшей в своём воздушном белом платье прекрасный цветок, вместо той печальной, бледной красавицы, которую я встретил в первый день моего приезда в Общину.

В свою очередь радостно поздоровавшись с Иллофиллионом, леди Бердран ответила на мой поклон приветливо, но так, как раскланиваются с человеком, которого видят в первый раз в жизни. Даже лёгкое разочарование мелькнуло на этом прелестном личике. Я рассмеялся, подумав, насколько мы ничего друг о друге не знаем. Женщина не предполагала, откуда и с чем я к ней пришёл, и огорчилась, увидев «чужого».

– Вы не узнали меня, леди Бердран, точно так же, как и я не узнал бы вас, если бы Иллофиллион не предупредил меня, что ведёт меня к вам. Если раньше вы были похожи на бледную изысканную орхидею, то теперь вы ни дать ни взять тот задорный горный цветок, который растёт в здешних горах. Как его ни стремишься согнуть – он всё распрямляется.

– О, теперь я узнала вас по вашему смеху и вашей манере говорить! – протягивая мне обе руки, ответила милая хозяйка комнаты. – Но как вы изменились! Если я поразила вас своим здоровым и даже задорным видом, то вас самого я и сравнить не знаю с кем или с чем. Вы были мальчиком, а сейчас вы можете быть моделью героя для Беаты.

Шутя ответив, что у меня для художницы уже готовы заказы на вещи, более достойные её кисти, я пристально приглядывался к американке. И чем больше я в неё вглядывался, тем больше понимал, какой же силой любви должен был обладать Иллофиллион, чтобы тяжело больной человек мог так исцелиться, закалиться и переродиться в такое короткое время.

– Чем же вы были заняты всё это долгое время, леди Бердран? – спросил я молодую женщину, когда мы с ней уселись на балконе после того, как нас покинул Иллофиллион, сказав, что навестит Игоро и вернётся вскоре к нам.

– У меня было так много самых разнообразных занятий, что я даже не знаю, с чего начать их перечисление. Первые дни мне всё хотелось лежать, я была так слаба, что даже читать не могла. Но ваш друг и не подумал считаться с моей слабостью. И первое, что он мне приказал, был физический труд. Мне казалось, что я нуждаюсь в самом тщательном уходе и заботах, которыми меня окружали медсестра и моя дорогая приятельница, Наталия Владимировна. А доктор Иллофиллион с места в карьер на третий день приказал сестре милосердия покинуть меня, уверяя, что мне достаточно прислуги, которая убирала мои комнаты. Я подчинилась не без удивления и не без внутреннего протеста, но чувствовать себя хуже не стала, оставаясь целыми часами без надзора. Ещё через три дня мне – как я полагала, серьёзно больной – было приказано встать с постели и идти купаться, что меня ещё больше удивило. Исполнив все лекарственные предписания – не скажу, чтобы мне было весело отвешивать и отмеривать мельчайшие дозы порошков и капель, которыми был заставлен стоящий возле меня стол, – я попробовала сойти вниз. К моей радости, ничего плохого со мной не случилось. Так, в сопровождении моей горничной, я дошла до озера, искупалась, вернулась обратно, и моё самочувствие становилось всё лучше.

Вечером неумолимый доктор Иллофиллион приказал мне отпустить мою прислугу обратно на родину, так как климат этой части Индии был ей вреден. Я была совершенно потрясена. Я привыкла думать, что благодетельствую всем своим слугам тем, что разрешаю им у себя служить. Я считала, что большое жалованье моей горничной – это всё, что ей надо. И вдруг доктор Иллофиллион говорит, что прислуга моя поехала за мной сюда только из любви ко мне, жалея меня. Он сказал, что ей, оказывается, было очень тяжело расставаться со своей большой и дружной семьёй и что девушка здесь увядает, так как всё, начиная с климата и кончая духовными вибрациями Общины, ей не подходит. Этого я никак не могла взять в толк. Я возмутилась этим. Значит, доктор Иллофиллион не обо мне думал, а о какой-то девушке из народа! Но… один его взгляд и вопрос «Вы, собственно, зачем сюда ехали?» меня потрясли и отрезвили. Не так много слов он сказал ещё, но вся моя жизнь показалась мне сплошным бездельем и жестоким эгоизмом. Мне ни разу и в голову не пришло спросить мою горничную, где живёт и что представляет собой её семья, или подумать о её здоровье, о возможных причинах её радостей или страданий из-за чего-либо. Классовое различие казалось мне самой законной и непреодолимой стеной… Не буду вам рассказывать подробно всей моей внутренней метаморфозы, довольно нудной. Словом, я сама не ожидала, сколько мусора сидело во мне. И каким тяжёлым трудом и испытанием казалось мне, например, самой убирать свои комнаты. Не говорю уже о трагедии, когда мне пришлось самой выстирать и выгладить своё белье и платье. Теперь, когда бытовые занятия стали привычным началом моего дня, я уже не замечаю физического труда. Я с радостью делаю все эти простые мелкие дела и именно среди них особенно сосредоточенно благословляю мою жизнь, моё счастье встречи с Наталией Владимировной, потому что через неё я встретила доктора Иллофиллиона. Перед поездкой сюда Андреева спрашивала разрешения взять меня с собой у кого-то, кого она называла Учителем Али. Она была страшно рада, когда получила, с большим трудом, разрешение привезти меня с собой. Не знаете ли вы, Лёвушка, кто такой Али? – закончила она свой рассказ-исповедь.

– Я знаком с Али, но всё, что о нём знаю, могу высказать в немногих словах, потому что знание моё о нём очень ограничено. Али – это такое необычайное количество совершенно освобождённой от предрассудков любви к человеку, которое стало почти беспредельной силой. Но так как ни начала, ни конца его силы я увидеть не могу, то мне она кажется сверхъестественной и сияет для моего малого духа как явление божественное. Что же касается деятельности Али, то она так же неутомима, разнообразна и непостижима для меня, как и деятельность Иллофиллиона. В жизни каждого из этих людей нет ни мгновения, проведённого без пользы.

– Меня сейчас приводит в ужас, – снова сказала леди Бердран, – какую массу времени я растратила попусту. Вся моя жизнь до встречи с Наталией Владимировной была одним сплошным исканием удовольствий и развлечений. Только теперь я начинаю понимать, что в жизни есть не только такие радости, которые можно купить за деньги. И всё же видеть человека в том, кто перед тобой, меня научил в самое последнее время именно Иллофиллион.

Лёвушка, я должна просить у вас прощения. Я смеялась над вами, над вашим тщедушием и над вашими шило-глазами. Сейчас, глядя на вас, я вспоминаю сказку о гадком утёнке. Вы и вправду стали лебедем, а я даже не двинулась с места и, кажется, могу остаться Золушкой навсегда. Прощаете ли вы мне мои глупые насмешки? Я ни минуты не могу больше жить с этим грузом на сердце.

– Я очень счастлив, дорогая леди Бердран, что ваши невинные насмешки позволили нам обоим сломать гору условностей и приблизиться друг к другу так, чтобы рассмотреть человеческие качества и в себе, и в собеседнике. Сегодня я принёс вам в себе так много счастья, так много чистой любви, что в сердце вашем не должно остаться ни крупинки уязвлённости. Я очень мало ещё знаю и мало видел в своей жизни. Каждый человек, становясь на путь знаний, начинает прежде всего понимать, что он ничего не знает. Сегодня я особенно ясно это сознаю, особенно ясно ощущаю, что я ещё абсолютно ничего не знаю. И мне, как и вам, кажется, что огромная часть жизни уже прошла в суете и пустоте, хотя я только и делал, казалось бы, что учился. Сегодня я понял две великие вещи для земной жизни человека: первое, что жизнь – это и есть простой будний день и труд в нём; второе – что встречи каждого дня только тогда и будут настоящими встречами, когда видишь в человеке не его личные качества, а его Свет и Мир. Я учусь теперь видеть только Свет и Мир в человеке и им нести свою любовь.

– Как просто вы всё это мне сказали, Лёвушка. Я не могу понять, как это я сама не нашла до сих пор выражения своим мыслям. Вокруг всего этого вертелись мои новые мысли, слов для которых я до сих пор не находила. Будем же друзьями, Лёвушка, – вставая и подходя ко мне, сказала американка. – Сегодня я вижу вас как-то поособенному. Вы кажетесь мне таким сильным, уверенным, большим. Точно вы знаете что-то новое, удивительное, что даёт вам спокойствие и уверенность. У меня же нет ни в чём уверенности. Пока я вижу Иллофиллиона, я живу каким-то благим порывом. Как только я остаюсь одна, моя уверенность улетает, я опять не знаю, как мне быть, что в жизни по-настоящему важно и куда стремиться.

– Я хотел бы передать вам ту уверенность, которую чувствую в себе сейчас. Но никто и никогда ещё не мог жить чужим опытом. Если вы увидели в Иллофиллионе мудрость и энергию, пленившие вас, если Али дал вам разрешение приехать сюда – верьте, что именно здесь вы найдёте решение всем своим вопросам и здесь совершится нечто великое в вашей жизни, чего, быть может, не увидит никто другой, но что осветит и изменит всю вашу дальнейшую жизнь.

Лицо американки внезапно побледнело и стало таким печальным, что снова напомнило мне ту леди Бердран, которую я встретил в первый день.

– Если бы вы знали, Лёвушка, какой тяжёлой раны вы сейчас коснулись. Моя блестящая, богатая, независимая внешняя жизнь была сущим адом. Ни одному живому существу я не принесла счастья. Наоборот, все, кто оказывался в моём окружении, все становились несчастными. Вы сказали, что здесь я могу найти решение моим недоумённым вопросам. Но кто может объяснить мне, что за проклятие тяготеет надо мной? Этого ведь никто знать не может?

– Я думаю, что есть много людей, которые могут знать и это, леди Бердран. Месяц назад вам казался невозможным физический труд. Сейчас вам кажется невероятной духовная прозорливость человека. Как можно знать, что составит ваше знание через семь лет? Я повторяю свой вопрос вам: признаёте ли вы мудрость и знания Иллофиллиона такими высокими, чтобы доверить ему свою жизнь и желать двигаться к совершенству и развитию под его руководством?

– О, конечно, я преклоняюсь перед Иллофиллионом. Но… я в его присутствии точно вся скована. Я ни за что не смогла бы говорить с ним так легко и просто, как говорю с вами. Меня не раз удивляло, как смело вы держите себя с ним, точно на равных. У меня же такое чувство, будто в его присутствии я прячусь в скорлупу.

– Не знаю, не могу вам сказать, как это случилось, что я точно прирос к Иллофиллиону. Я встретил его в очень печальный час моей жизни. Вероятно, моё детское и одинокое сердце, сердце того «гадкого утёнка», над которым вы потешались, сразу почувствовало безграничную любовь Иллофиллиона, его милосердие и заботы, которые спасли мне жизнь, в буквальном смысле слова, не один раз за время нашего сравнительно недавнего знакомства. В голове моей была такая каша, что я не только ни в чём не был уверен, но даже ни в чём не мог разобраться – ни в самом себе, ни в окружающих людях и событиях. Правда, я не замечал, чтобы я приносил людям постоянно страдания и неудачи. Но вопрос о том, зачем так много должен страдать человек в этой жизни, давил меня так тяжело, что я готов был отрицать смысл жизни. Иллофиллион своей мудростью и любовью вывел меня из тупика. Его собственная трудовая жизнь, ежедневным свидетелем которой я был и которую вижу таковой же и здесь, жизнь, полная гармонии и помощи людям, научила меня, где и в чём нужно искать силы, чтобы встать на путь любви и сделать хотя бы первый шаг по этому пути. Этот первый шаг – самообладание. Лично мне он был очень труден, много-много труднее, чем вам. И шёл я к нему совсем иным способом, чем вы. Своим беспрекословным повиновением – когда вы делали вещи, по вашим пониманиям, чудовищные, но делали их только потому, что «так приказал доктор Иллофиллион», – вы нашли то самообладание, которое уже позволило вам сделать первый, самый трудный шаг на пути, о котором я говорю. Я совершенно уверен, что ваше стеснение перед Иллофиллионом пройдёт так же незаметно, как вы не заметили своего первого шага. Стеснительность ваша – не что иное, как проявление вашей гордости и самолюбия. Как только в вас разовьётся не само-, а человеколюбие, вы сделаете второй шаг, то есть попросите Иллофиллиона помочь вам получить знания. Если вы истинно их ищете – отбросьте всю мелочь условных традиций, в которых выросли, и начинайте своё новое рождение.