Текст книги "Георг Енач"

– Тебе остается этот выход. Наше же бегство другим выходом прикроет огонь.

И с этими словами он зажег хворост.

– Назад, братья!

Когда огонь взметнулся высоким столбом, Енач появился на пороге с мертвым телом своей жены на руках. В правой руке его блестел длинный меч, в левой он легко держал мертвую Люцию. Казалось, он и не ощущал ее тяжести. Прелестная голова ее тихо покоилась на его плече, как голова спящей женщины. Он не хотел оставить ее мертвую на поругание. И, несмотря на весь ужас этой минуты, Вазер не мог оторвать глаз от его лица, неотразимого в безмолвной ярости и непримиримой скорби. Ангела мести напоминал ему в этот миг Енач, несущего безгрешную душу сквозь огонь. Это был не вестник светлого мира, а грозный вестник ужаса и печали…

В то время как они все убегали в горы через сад, отец Панкратий мужественно ждал мгновения, когда дверь разлетится в щепки. Тогда он высоко поднял правую руку с распятием и крикнул толпе, задыхавшейся от жажды крови:

– Куда вы? Матерь Пресвятая!.. Остановитесь, говорю вам… Или хотите сгореть вместе с еретиками… Огонь с неба сожрал их… Гасите, спасайте ваши дома!..

За его спиной ярче и шумнее разгорался костер. С нечеловеческими криками и ревом отпрянули назад испуганные люди, и поднялось неописуемое смятение. В одно мгновение распространилась легенда, что святой Франциск собственноручно расправился с еретиками в пасторском доме и самолично предстал потом перед верующими.

Затем монах исчез, никем не замеченный, и, сев на своего ослика, которого оставил на соседнем дворе, уехал, низко надвинув на лицо капюшон, в свой монастырь на озере Комо.

Долго еще пылало над деревней зарево, и воздух дрожал от неистовых воплей разъяренной толпы.

VII

Вечером на пятый день после этих необычайных событий Генрих Вазер приближался к Цюриху на шедшем из Рапперсвилля почтово-товарном судне. Стройные башни соборов вырисовывались все отчетливее на окрашенном закатом небе, и при виде этих милых родных силуэтов Вазер горячо благодарил Провидение за благополучное окончание путешествия, богатством приключений и фантастичностью превзошедшего все его ожидания…

Из Рапперсвилля он ехал в обществе рыбаков. Группа паломниц из Брайсгау, старые, утомленные женщины, прятали опаленные солнцем лица под красными косынками. Они сидели плотной кучкой на носу судна, молились или дремали. Они возвращались из святой обители, монастыря Эйнзидельн, по дороге побывали у капуцинов в Рапперсвилле, чтобы закупить у святых отцов, славившихся, как искусные заклинатели, всяких снадобий и лекарств от болезней и дьявольского наваждения. В Рапперсвилле паломники услышали о страшной каре, поразившей еретиков в долине по ту сторону гор, – все они там погибли от меча и огня…

Божий суд над безбожниками исполнял сердца их радостным волнением, и им страстно хотелось быть поскорее за пределами протестантских кантонов, которые лежали на их пути, и рассказать дома, на католической своей родине, обо всех этих великих событиях.

Весть о гибели протестантов в Вальтеллине, по-видимому, опередила Вазера, во всяком случае, прибыла сюда вместе с ним. Он убедился также в том, чему в душе долго не хотел верить, а именно, что это нападение на протестантов в Бербенне было лишь одним и далеко не самым ужасным явлением давно задуманной кровавой трагедии. Об этом говорили также торговцы и торговки, прибывавшие на судно на всех остановках у прибрежных деревень…

Это были все люди, давно между собою знакомые. Хозяева судна, отец и сын, со своими гребцами много лет уже обслуживали оба берега Цюрихского озера. Сын, черный от загара, крепкий, мускулистый молодой человек, был ровесником Вазера. Отец брал его с собою на судно, когда он был еще маленьким мальчиком, рано стал приучать его к работе, а когда он подрос, возложил на него обязанность разносить по назначению письма и пакеты, адресованные в Цюрих. Кури Лейман хорошо знал Вазера и его друга, наезжавшего нередко в Цюрих, неоднократно доставлял Еначу письма и посылки, и когда Вазер провожал своего приятеля, уезжавшего домой на каникулы, то их удовольствие от прогулки по озеру никогда не было полным, если на судне почему-либо отсутствовал в этот день бойкий, находчивый Кури Лейман.

Он же доставил в Цюрих и маленькую Лукрецию Планта, указал ей дорогу в школу, где учился Георг, и убедил ее, чтобы она безбоязненно и смело поставила перед Георгом на классной парте домашнюю снедь, которую везла она ему в подарок.

Несколько деревенских жителей – старик из Стеффа, каждую неделю возивший в Цюрих на рынок молочных поросят, пчеловод, рыботорговец, и две-три женщины, торговавшие птицей и яйцами, – были постоянными пассажирами вместительного судна.

Жуткая весть, привезенная из Рапперсвилля, привела всех пассажиров в необычайное возбуждение. В воображении их, распаленном рассказами о страшном происшествии, вставали самые фантастические картины. Их не удовлетворяло то, что они слышали, они предполагали всеобщий заговор всех католиков против тех, кто имел отвагу исповедовать чистую протестантскую веру. Они склонны были даже подозревать, что Помпеус Планта (одни знали его в лицо, другие только по имени), которого они считали главным виновником кровавой резни, стоит во главе нечестивых католиков и в его распоряжении целая рать хитрых иезуитов и отчаянных преступников…

– Мы накануне Страшного суда, – торжественно промолвил торговец поросятами (он был немного туг на ухо, но зато большой грамотей и знаток Священного Писания). – Все признаки налицо: конь блед…

– Вы, быть может, и ошибаетесь, – заговорил Вазер, сосредоточенно молчавший все время. – Со времен апостолов во время бедствий, разражавшихся над христианским миром, со дня на день ожидалось светопреставление… Но, как видите, Альбис и Уто стоят на прежних местах, и наш Лиммат течет все по тому же руслу… Берегите душу свою от заблуждений и речь вашу от произвольных толкований.

Старик опустил голову и пробормотал:

– Вот потому-то, что до сих пор не было светопреставления, оно и неминуемо теперь…

Кури Лейман, правивший длинным веслом, смерил своими светлыми, как вода, глазами, которые оттенялись густыми, темными бровями, стоявшего подле него Вазера. Но эти всегда спокойные, умные, проницательные глаза ярко горели теперь.

– Отчего, господин Вазер, власть имущие в Цюрихе не посылают нас в Вальтеллину против иезуитов и испанцев?.. Что же это, они совсем, видно, духом пали?

– Замолчи ты, ради бога! – испуганно вскрикнул отец, сидевший у руля, и взмахнул правой рукой, словно желая заткнуть сыну рот и предупредить его дальнейшие дерзкие слова. Но тотчас овладел собою и прибавил с кротостью, мало шедшей к его облику: – Мудрые правители наши что-нибудь уж наверняка придумают на благо народа…

Но Кури беззаботно продолжал:

– Вы больше нашего знаете, господин Вазер. Ведь я всего лишь недели две тому назад возил вас в Рапперсвилль с вашим дорожным мешком… Вы говорили мне, что хотите побродить немного в горах. Я поклясться готов, что вы были у Георга Енача! Вы его видели? Ведь Георгу, я уверен, такими штуками очки втирать нельзя… У вас такой грустный вид, господин Вазер. С ним что-то случилось? Несчастье или…

– Он жив, – сдержанно ответил Вазер, тоном ответа явно давая понять, что больше он ничего не скажет.

– Ну, если он жив, тогда, помяните мое слово, прежде чем я изношу свои сапоги… – Кури очень берег свои сапоги и надевал их, лишь когда они подъезжали к Цюриху, в лодке же они красовались всегда на лавке. – Прежде чем я изношу свои сапоги, – повторил он, – Енач расправится с Помпеусом Планта. На то он и Георг Енач. Жаль только дочки Планта, да и Георгу нелегко будет.

Вазер не решался сознаться даже себе самому, какое тягостное впечатление произвели на него эти сказанные во всеуслышание слова. Отец Кури хотел было осадить сына резким замечанием, но взгляд его случайно упал на небольшую пристань недалеко от деревушки Кюснах, под высокими ореховыми деревьями. Между крутыми обрывами, покрытыми бузиновыми кустами и пнями, сбегал в озеро тихий прозрачный ручей, но его глубоко выдолбленное русло ясно говорило о том, каким стремительным и буйным он бывает в вешние дни. Из-за деревьев на высоком берегу светлела усадьба. Маленький мальчик в шляпе с пером и при сабле на боку нетерпеливо топал ножкой на пристани. Почтенного вида наставник, по-видимому, увещевал его и унимал его пыл.

– Эй, эй, Лейман, я в город хочу! – кричал мальчик, а наставник его махал лодочнику носовым платком.

Но старый Лейман, не дожидаясь зова и знаков, уже направил судно к пристани.

Через несколько минут живой, вертлявый мальчик уже сидел на судне на почетном месте между своими наставниками и Вазером и пачкал своими ножками, не достигавшими дна лодки, брюки своего молодого соседа. Воспитатель его, Денцлер, тотчас завязал с Вазером разговор полушепотом. И хотя Вазер очень кратко и сдержанно рассказывал о пережитом и еще менее распространялся о своей роли в событиях, Денцлер, однако, долго ахал и ужасался опасностям, которым подвергался его собеседник. Затем он перевел разговор на себя, но о своих делах заговорил почему-то по-латыни.

– Никогда не решился бы я взять на себя такую трудную задачу, – сказал он. – Воспитанник мой при всех своих недюжинных способностях отчаянный головорез, и мне бывает порой очень трудно сладить с ним. Но меня прельстило обещание полковника Шмидта, что если я справлюсь с возложенной на меня задачей, то позднее я буду сопровождать его пасынка по всей Европе. Мы объедем все германские земли, Италию, Францию и, подобно Цезарю, доберемся и до Англии…

– Да-да, мы поедем вдвоем! – воскликнул мальчуган, видимо угадавший, о чем идет речь. – Но раньше он должен научить меня всем языкам, для того чтобы я мог командовать на всех языках.

– А кем же ты хочешь быть, Рудольф? – спросил Вазер.

– Генералом! – ответил мальчуган, не задумываясь, и соскочил со скамьи.

Лодка причалила к пристани.

Вскоре Вазер опять занялся своим обычным делом и по-прежнему изо дня в день сидел за письменным столом в городской ратуше. Но государственные и юридические бумаги уже не были для него только бездушными формулами, не одними только рассудочными упражнениями. После того как ему привелось заглянуть в лицо страшной действительности, он понял, что от этих формул зависят блага и бедствия народа.

Слухи о пребывании Вазера в Граубюндене во время ужасного убийства, облетевшие скоро все протестантские города, значительно способствовали увеличению его популярности на родине. И в одно воскресенье, когда он сидел в церкви на своем обычном месте позади бургомистра, он услышал из уст пастора неожиданную похвалу своей скромности, причем глаза всех присутствующих сочувственно остановились на нем.

«Трубный глас страшной молвы, облетевшей уже весь мир, оповестил вас, какую страшную гекатомбу устроили папские фанатики в союзном с нами кантоне Граубюндене: шестьсот братьев наших протестантов погибли от меча, в алых от крови волнах плывут их опозоренные тела, и на полях хищные птицы с жадным клекотом рвут на части изуродованные трупы… Но Всевышний и среди всеобщей гибели перстом Своим отмечает избранных, и живое тому свидетельство – один из наших сограждан, находящийся среди нас, которому Бог сохранил жизнь, предназначая его, очевидно, для служения высшим целям…»

Начальство Вазера теперь обращалось к нему за советами при обсуждении политического положения в Граубюндене. Его искусному перу поручена была как официальная переписка с граубюнденскими властями, так и тайный обмен сведениями и указаниями с доверенными людьми цюрихского правительства, находившимися в Граубюндене. И мертвые буквы беспрерывно приходивших из Кура донесений теперь обостряли ум и проницательность Вазера и еще более волновали его сердце.

Он видел между строк гордые головы Планта, пламенного Енача, холодного фанатика Блазиуса Александра, и они уяснили ему характер этого народа, необузданного и нетерпимого, наружно сдержанного и страстного и превыше всего любящего свою дикую свободу.

Когда он сидел один за своим письменным столом, то часто уносился мысленно к минувшим дням. Он опять сидел перед пылавшим домом в Бербенне, видел своего друга, выносившего из огня свою и в смерти еще прекрасную жену; видел, как он молча, не останавливаясь ни на мгновение, шагал впереди всех вдоль скалистых обрывов по изборожденным опасными трещинами ледникам и молча опустил наконец свою ношу на кладбище в Вокосопрано, где Люция и предана была земле. Генрих Вазер понимал теперь, что пламя, поглотившее уютный дом Енача в Бербенне, продолжало бушевать в его груди; он понимал, что пламя это притихнет лишь для того, чтобы вырваться наружу при благоприятных обстоятельствах, но не угаснет никогда. Он чувствовал, когда Георг без слез стоял над свежей могилой своей жены, что вместе с нею он похоронит и беспечность молодости, и все добрые чувства, и человеческое сострадание. На искреннее участие Вазера у него ни одного слова не нашлось в ответ. Он ушел в себя, окаменел и, когда они расставались в Сталла, проговорил лишь: «Ты скоро услышишь обо мне». И Вазер с тревогой и жутью вспоминал так зловеще прозвучавшие тогда слова. Единственным дальнейшим спутником Енача был Блазиус Александр. Он же читал и молитву над могилой Люции и так связал слова Священного Писания, что Вазер едва узнал их. Они и теперь еще звучали в его ушах святотатственным страшным гимном мести. Блазиус Александр сразу оттолкнул его от себя: его жизнерадостной, впечатлительной и многогранной душе чужда была жестокая прямолинейность пастора Александра. И ему страшно было думать о том, что Енач в настоящем его душевном состоянии находится в обществе этого холодного фанатика.

Вести, приходившие из Кура, были одна другой ошеломительнее.

Вскоре после резни в Вальтеллине испанцы нагрянули туда из Фуэнте с многочисленным войском. Оба брата Планта ввели австрийцев в Мюнстерталь, и две попытки отбить у врага захваченные местности оказались безуспешными. В стране изо дня в день росла ярость против предателей и зачинщиков злодейского нападения на Вальтеллину, а больше всего против презренного Помпеуса Планта, который, воспользовавшись общим смятением, опять укрепился в своем замке Ридберг.

И когда верховой привез Вазеру сообщение о нападении на замок и убийстве Помпеуса Планта, он не столько удивился, сколько испугался.

О случившемся извещал его доктор Фортунат Шпрехер. Этот ученый-юрист стоял вне всяких политических страстей и, пользуясь всеобщим уважением, занимал положение совершенно независимое. Известно было, что ему одинаково ненавистны как безрассудства демократии, так и интриги испанцев. И в часы досуга он вознаграждал себя за горечь и озлобление, клубившиеся в его душе, тем, что изо дня в день отмечал все политические ошибки и недостойные серьезных деятелей поступки, которыми позорили себя крайние партии. Делал он это с намерением использовать позднее эти заметки, набросанные под свежим впечатлением событий, для обстоятельного и, как он уверял, вполне беспристрастного исторического труда. Цюрихское правительство поддерживало беспрерывные сношения с этим отлично осведомленным человеком. Но Фортунат Шпрехер из осторожности направлял свои письма не в государственную канцелярию, а частному человеку, Генриху Вазеру. Письмо, которое Вазер взволнованно перечитывал и, не замечая этого, орошал частыми слезами, послано было из Кура 27 февраля 1621 года. Тон письма, сообщавшего о роковом событии, красноречиво свидетельствовал о злобном возбуждении его автора.

В ночь с 24 на 25 февраля вожди народной партии в количестве двадцати человек, вооруженные с головы до ног, двинулись из Претигау, где сошлись для составления заговора. Впереди ехали безумный Блазиус Александр и отчаянный Енач. Они неслись бешеным галопом всю ночь под свист горячего фена, на рассвете вынырнули из мглы, как призраки, перед замком Ридберг, разнесли топорами ворота в щепки и, сбив с ног полупьяную челядь, ворвались в спальню Помпеуса Планта, но она оказалась пустой. Кляня и богохульствуя, они хотели уже было повернуть обратно, но Енач обратил внимание своих спутников на старую слепую собачонку, которая стояла в тесной прихожей у камина и, визжа, тыкалась мордой в стену. Дерзкие руки тотчас вытащили Помпеуса за полы халата из каминной трубы и изрубили его топорами. Убийцы непонятным образом прорвались сквозь тесные толпы народа, разбуженного набатом и тотчас окружившего замок, и с наглым ликованием вернулись обратно в Грюш. Они проезжали среди бела дня по улицам Кура, и он сам, Шпрехер, подойдя к окну на громкий топот лошадей, видел эту банду собственными глазами. Енач имел еще смелость поклониться ему с глумливой улыбкой. В полдень он по поручению местных судебных властей отправился с надлежащим конвоем в Ридберг, где нашел Помпеуса Планта плавающим в луже крови, изуродованного, но все еще гордого и великолепного в своем смертном покое. Старый кастелян ни за что не хотел отдать властям топор, которым был убит его господин. Он хотел сохранить его, говорил он, для того часа, когда будет свершаться Божий суд. Очевидно, старик лелеет мечту о кровавой мести. Вдоль стены, у которой лежал труп Планта, он провел большой крестный знак.

Шпрехер заканчивал свое письмо мрачной цитатой из Тацита: «В эти дни, когда добро бессильно, кары, поражающие нечестивых, являются единственными проявлениями воли Провидения…» К этому он добавил еще безутешное восклицание: «Горе тебе, горе тебе, Реция!..»

Этот скорбный вопль не был пустым звуком, как показало ближайшее будущее. После нескольких коротких просветов, посуливших было поворот к лучшему, над Граубюнденом разразились страшные бедствия. Не прошло и года со дня убийства Помпеуса Планта, как Рецию наводнили австрийские и испанские войска. Народ встал как один человек на ожесточенную борьбу, даже женщины и девушки взялись за тяжелое смертоносное оружие.

В один день, когда теснимые врагом жители Заса возносили в церкви молитвы к Всемогущему Богу, в открытую ризницу забрел с луга белый ягненок и предстал подле купели перед вооруженными людьми. Осаждаемый народ узрел в этом божественное доказательство тому, что в этой страшной войне правда на его стороне.

Вождем восстания был Георг Енач. Он продолжал бороться, истекая кровью, и о его сверхчеловеческой отваге слагались легенды. Рассказывали, например, что подле Клостерса он один с тремя товарищами в бою в открытом поле перебил несколько сот австрийцев.

Но превосходство сил неприятеля в конце концов начало подавлять отвагу героических воинов. Вазер все чаще и чаще встречал в Цюрихе бежавших из Реции вождей. Приехали Салис, Рюммель, Виоланд. Только Георг Енач не приезжал. Очевидно, он не мог расстаться со своими горами.

Страх перед могучей Австрией глушил теперь и гостеприимные чувства города Цюриха, никогда дотоле не отказывавшего в убежище изгнанникам. За стаканами вина в погребах цюрихская молодежь бурно приветствовала граубюнденских Теллей, как называли первое время убийц Помпеуса Планта, но вскоре уже очень немногие решались открыто встречаться с ними. Им советовали как можно меньше показываться на людях, для того чтобы в Вене не узнали об их пребывании в Цюрихе. Людей томили тяжелые предчувствия. Надвигавшаяся Тридцатилетняя война бросала впереди себя темные тени…

Вазер обыкновенно ужинал у родителей своей невесты, которую рассчитывал в скором времени ввести в свой дом.

Приходя к своей невесте, он всегда оставлял за дверью все государственные заботы и всей душой отдавался радости жизни. Но в один вечер он ушел подавленный и взволнованный. За ужином у него куски застревали в горле. Его будущий зять, молодой священник, принес из синода потрясающую новость о геройской смерти мученика Блазиуса Александра. Товарищ его по тюрьме обстоятельно сообщал, как он в тюрьме упорно отказывался отречься от протестантской веры и как наконец приговорен был к смертной казни. Перед тем как отрубить голову, ему отрезали правую руку, и он нашел еще в себе силу протянуть палачам левую руку, словно и сам насытиться не мог своим мученичеством.

Надеясь приглушить волнение прогулкой, Вазер, против обыкновения, вышел поздно ночью из дому и пробежался по засыпанным снегом улицам. Вернувшись домой, он, зажигая огонь в прихожей, увидел в оконной нише высокого человека. В тот же миг гость твердыми шагами пошел ему навстречу и положил руку на его плечо.

Это был Георг Енач.

– Не пугайся, Генрих! – тихо и мягко заговорил он. – Я приехал на одну лишь ночь и уйду, как только откроются городские ворота… У тебя найдется для меня место, как когда-то?.. Ты не решаешься пожать мою руку… Она ничего дурного не содеяла, лишь то, что подсказывала ей совесть… Но в Граубюндене делать больше нечего, все погибло… И кто знает, когда там опять возможна будет борьба… Я отправляюсь теперь в Мансфельд… Там, на широком германском поле сражения, вместе с победой или поражением протестантизма решится и судьба нашей родины.