Текст книги "Иван, Кощеев сын"

Глава 3
Большие королевские планы

А ещё король Фомиан очень на традиции любил опираться, особенно когда никакой другой опоры не находил. Так и говорил верноподданным:

– Традиция – это наша опорная точка! Ежели реформатор с традицией в ладу, он с её помощью весь мир перекульнуть может!

Ну до «мир перекульнуть» король сей пока не дошёл, а вот одну положенную традицию соблюсти надумал – жениться решил. Тридцать пять ему давеча стукнуло – давно пора побеспокоиться о наследниках. Его величество и к этому делу подходил с позиций государственных – о народе своём радел, о его нравственности. Подумалось ему, что народ на затянувшееся королевское холостячество может посмотреть с недоумением и всякого промеж себя насочинять, никакая цензура потом не вычистит.

И вот нашёл он себе невесту, причём не за границей и не из царственных особей, а местную барышню, богатого купца дочку. «Зачем, – думает, – костоязыкую брать да потом жестами с ней изъясняться, когда можно свою, отечественную девку осчастливить и в придачу скоробогатого купца в родственники присовокупить, пополнить за его счёт государственную казну!» Ну а то, что невеста королевская лицом и фигурой была ни дать ни взять приживаловская лошадь, так и на это Фомиан всё с той же практической стороны посмотрел: дескать, лошадь не крокодил, прикусит, да не оттяпает! А чтобы и у других этот параграф возражений не вызывал, издал он внеочередной указат (так это теперь называлось), повелевающий считать королевскую избранницу записной красавицей и в этом соответственном ключе о ней думать и разговаривать. И стали ту осчастливленную девку звать Феклоида Красивая и всяческие книксены перед ней выламывать: ну и пускай красавица, всё одно королю с ней миловаться, никому другому!

Вот уж и смотрины прошли, и помолвка состоялась, всё чин по чину и честь к чести. Вскорости и под венец идти надо. Такова доля королевская – сплошные ходы-обиходы!

Наконец венчание на носу, и можно к таинству готовиться, наряды примерять, а королю Фомиану всё неймётся, всё он с делами не расстанется, всё государство своё за щеку треплет. Дело ему неотложное подвалило: подали с вечера списки умерших с голоду в одном южном провинциате (то есть по-старому в селе), а то село ещё не объевропленное оказалось! Все имена в списке сплошь коровьи. Голод, видать, селян быстрее достал, чем королевская правка. Фомиан ночь не спал, ворочался в подушках, а в пять утра вскочил и принялся собственноручно весь мартиролог переписывать. Совсем себя не щадит, никакого режима не соблюдает – лишь бы верноподданным своим последний долг отдать! Сидит и переправляет Иванов, Василиев да Капиталин на Айвенов, Бенедиктусов да всяческих Конпепций.

За тем занятием его и позднее дворцовое утро застало. Караул только что сменился, лакеи едва-едва гольфики подтянули, няньки да мамки пыль протирать пошли, а король Фомиан уже четыре часа как правит! Пижамы не снял, позавтракал только один раз, да и то прямо в кабинете. А тут, как назло, лакей о прибытии трижды первого министра докладывает – только его, окаянного, не хватало на королевскую голову!

Вошёл в кабинет министр, главный королевский празднодей. Ступает тихо, будто на ногах у него не раззолочённые туфли с алмазными набойками, а мягкие домашние тапочки. Сразу видно: министр не из простых, а самый что ни на есть хитроопытный, несколько лет за границей обучался беззвучно ходить по дворцовому мрамору!

– С чем явился, галоша ты непарная? – спрашивает король сердито.

Трижды первый не робеет и не обижается, а, наоборот, смотрит на короля, как голодный на леденец, всем ртом его облизать готов. Раскрыл свой огромный портфель и вытащил из него такой же огромный бумажный лист.

– Важное-с, – слюнит елеем министр, – касательно вашего сиятельнейшего бракосочетания. Извольте сами, ваше величество, убедиться.

– Вот как? – Король лицом скислился, огорчился, что придраться пока не к чему. – Читать не буду, некогда. Своими словами пересказывай, да покороче.

– Ваше величество, – выгибается министр – спина у него ежедневными тренировками так вышколена, что сама собой самые выигрышные градусы наклона принимает, – документус этот о том, что в связи с огромным гуманистическим значением предстоящего события необходимо дату вашей венценоснейшей помолвки объявить выходным днём!

Король брови насупил, щёки раздул, тревожная догадка озаботила его чело.

– Как это так – выходным днём? – спрашивает. – Не хочешь ли ты сказать, министр так называемый, что в нашем календаре ещё не все дни выходные?

Трижды первый в одну секунду сориентировался.

– Никак нет, ваше величество, – отвечает, – некоторый стратегический закром дат ещё остался.

Король скомкал первый попавшийся под руку список и прямо в лицо трижды первого зашвырнул.

– Изменники! – кричит и руками что-нибудь повесомее списков нащупывает. – Кампричикозы! Вёдра пожарные! Я, король, рук не покладаю, рукавов не рассучиваю, собственную голову целыми днями до хруста набычиваю, чтобы только весь мой народ спокойно в праздности прозябал! А мои министры так называемые не могут обеспечить этот, видишь ли, народ самым элементарным – выходными днями! Тряпкоеды, пуговицы мундирные! Каждого второго за кишку подвешу!

Министр сей королевский гнев стойко выдержал, лишь косичка на его парике слегка дрогнула да после слов про кишку вспотела чувствительная к таким художественным образам спина. Он было испугался даже, когда про каждого второго министра услышал, но тут же что-то там в уме просчитал и выдохнул облегчённо. И едва король остановился, чтобы в лёгкие воздуха втянуть, министр в тот монолог своё слово вставил – метко, в самую серёдку паузы, вдолбил. Его за границей и этому искусству обучали – слова свои между королевскими фразами впихивать.

– Ваше великое величество, – говорит, – будние дни оставлены именно на случай новых праздников. Это, так сказать, неприкосновенный календарный ресурсус, заложенный нашими министрами в суточную сетку текущего праздногода.

Всю эту ахинею министр выговорил без запиночки, со всей чеканной артикулярностью, даже новые золотые зубы его ораторскому мастерству не помешали. Не зря он каждое утро рот монетками набивал да перед зеркалом в сладоговорении упражнялся – произвела его речь на короля успокоительное действие.

– Ладно, – говорит король спокойнее, но с остаточной капризной нотой. – Пока кишку твою пожалею, строгим выговором её ограничу. А вот насчёт календаря – этим вопросом непременно надо озаботиться, первостатейно! С этим срочно что-то надо делать! Почему бы нам, в конце концов, не увеличить эту – как её, говоришь? – календарную сетку, почему бы год не продлить?

И тут неожиданный приступ вдохновения овладел королём Фомианом, захватила его счастливая идея переустройства календаря и понесла куда-то. Стал по залу вышагивать туда-сюда, министра ветерком обдувать. Тот стоит посреди зала, колышется слегка, от благоговения жмурится. А король Фомиан в азарте рукой руку чешет.

– Надо же думать государственно, – кричит, – неформально подходить, с фантазией! Пора этот пошлый пережиток изничтожить, пора выкинуть к чертям этот устаревший календарь! Пора избавить народ от всех этих понедельников, вторников, сред и так далее… Народ должен отдыхать! Ото всего! Ибо только всё время отдыхающий, только перманентно празднующий народ не мешает своему правителю править!

Едва замолчал король, министр тут как тут.

– Позвольте, ваше величество, – предлагает, – соображения сии обсудить в министерском блокус-корпусе. Разработать их, так сказать, детализированно-с.

Король рукав задрал и скорее к столу своему бросился.

– Нет! – кричит с испуганным нетерпением. – Календарной реформой я займусь лично! Завтра же! Вот с сегодняшними делами разделаюсь…

– Так точно-с, – говорит министр, – будет исполнено-с.

А в подтексте эта фраза означает: рад, мол, что делать ничего не придётся! Но тот подтекст не для короля был, а для внутреннего министрова удовлетворения. В королевские же уши другие слова пошли:

– Правильно ли я понял, ваше величество, что пока у нас ещё не отменён четверг, то ближайший из этих дней недели мы объявляем праздничным-с?

– В таком важном деле мелочишься, дыба ты четвероногая! – укоряет Фомиан. – Четверг и пятницу забирай! Субботу и воскресенье приплюсуем – вообще очень славно получится!

Сказал – и уставился на министра выжидательно: мол, когда ж ты, каналья, отвяжешься от своего государя? А тот всё в блокнотик записал, но не уходит, опять в портфель лезет; никакого чувства меры у него нет – недоучили, видать, заграничники.

– А чем, – спрашивает, – изволите отмечать сей праздник, ваше величество? Чем ознаменовать сие событие?

Король присел, от нервного зуда перо покусывает.

– Ничего, – говорит, – без меня сообразить не можете, пузыри сиропные! Делайте всё как обычно по праздничному протоколу. Разнообразие народ развращает, любое разнообразие следует ограничивать. Поэтому пусть всё будет как всегда, но чуть грандиознее. В два раза. Планку грандиозности следует повышать постоянно, от праздника к празднику. Понял? Повышать планку, ограничивая разнообразие. Понятна тебе мысль, так называемый?

– То есть опять казни? – уточняет министр на всякий случай.

– Разумеется, – кивает король и пух с губ сплёвывает. – Разумеется, на второе – казни. Да только казнь не какая-нибудь должна быть, не с кондачка, а образцовая! И чтобы суд был справедливый, но не долгий. Чтобы праздничный темп не сбивать. Пригласите самого новомодного палача, самого популярного обвинителя, самого смешного адвоката – чтобы всё на высшем уровне. Уяснил, шпиндель? И ещё чтоб сверх того – фейерверк, бесплатные фокусы и военный королевский оркестр с трубами. И передайте отцам инквизиторам, что я велел выделить двух обвиняемых, да не инвалидов каких и не юродивых, а самых-самых матёрых преступников, чтобы глаз радовали! Всё понятно?

Трижды первый раскланивается в ответ, а язык его в лживой слюне так и вязнет.

– Как не понять, – улыбается, – вы, ваше величество, так славно всё объясняете – толково, доходчиво. Голова вы наша золотоносая!

Хотел он сказать «золотоносная», да сбился. Видно, всей природной глупости заграничной учёностью всё равно не перекроешь.

Король такой косноязыкости не снёс – выгнал министра самыми погаными своими выражениями. Да и вообще расстроился, настроение сбил! Быстренько, без увлечения, доправил мартиролог, вызвал секретаря, швырнул списки в его ссохшуюся физиономию.

– Чтобы, – велит, – к завтрему всех переименовали! Самолично на место выеду и с моноклем проверю могильный камень! Ишь, моду взяли – необъевропленных хоронить!

Глава 4
Праздные – рубахи красные

Время в Человечьем царстве утреннее, притихлое. Шагают Иван с Горшеней мимо незнакомой деревни да и ведать не ведают, что это не деревня вовсе, а среднеевропический провинциат. И откуда им эдакое предположить-то: деревня на вид пустая, скудотелая – ни тебе живности, ни тебе людности, сплошная весенняя размазня, и всех в ней достопримечательностей – от косых плетней тени. А едва поднялись на пригорочек, как видят сверху: людишки к речке поспешают – одни кучно идут, другие поодиночке тащатся, третьи нечто волоком волокут да кубарем катят. Герои наши сбежали с пригорка, пустились местным вдогон.

Идут не торопясь, к чужим местам присматриваются, к чужим речам прислушиваются. Мимо Горшени с Иваном малорослый мужик с мальцом поспешают, почти бегут – видать, последние из деревни остатыши. У мужика за спиной тяжёлая котомка, она его из стороны в сторону болтает, так что мальцу приходится край этой ноши придерживать и в нужную сторону отводить.

Иван и Горшеня пристроились к ним, стали расспрашивать, куда те путь держат.

– Как это куды?! – не понимает мужик. – Куды все – на ярманку. Вот, вязём у кого што осталось на другое выменивать.

– Стало быть, – предполагает Иван, – вы торговые?

– А вы что же, приезжие? – интересуется малец.

– Как догадался? – удивляется Горшеня.

Малец застеснялся, покраснел. Отец за него отвечает.

– По вопросам опознал, – говорит. – У нас ведь все торговые, других нетути. А раз вы не из торговых – стало быть, приезжие. Запросто.

Горшеня ему в ногу пристроился, за другой угол котомки ухватился.

– А не подскажешь ли, мил человек, – спрашивает, – где тут у вас баня?

Местный аж присвистнул:

– Эва чего захотели! Баня! Да у нас давно уж бань нетути.

– Как это так? – удивляется Горшеня.

– А так. Баня – она надобна работящему, который весь день в трудах потеет да в грязюке корячится. А праздному баня не нужна, праздный и в корыте отмокнет. Запросто.

– Кто не взмок, тот и в тазу смог, – добавляет малый.

– А вы что же – праздные, значит? – недопонимает Иван.

– Ой, праздные, ребята, – вздыхает мужик, – до того праздные, что и самим тошнёхонько…

Остановился он, скинул со спины ношу, встал передохнуть. Тут Иван отодвинул уставшего, взвалил котомку на одно плечо да понёс. Остальные – за ним; чуть ли не вприпрыжку бегут, еле поспевают.

Дошли они до реки. Широка река человеческая, да грязна шибко – как то лесное озеро после горынычева купания. Возле берега мужики толпятся да несколько худющих баб – ждут, стало быть, паром. А паром тот шлёпается себе на волне возле противоположного берега. Горшеня с Иваном решили было, что паромщик убежал в кустики, и стали ждать. Но вот, однако, уж четверть часа прошло, а ничего в обстановке не изменилось. Горшеня не выдержал, стал мужиков за рубахи дёргать.

– Где паромщик-то? – спрашивает у местных.

А те смотрят на Горшеню с пренебрежением, только что у виска пальцами не вертят.

– Чего ты раскричался? – говорит давешний их знакомец с мешком. – Какой тебе паромщик надобен? У нас паромщиков нетути. Чего глазами хлопаешь? Нетути такой должности в штатском расписании осударства. У нас вообще должностей нетути, все праздные – уж говорено тебе.

– «Нетути», «нетути»! – передразнивает Горшеня. – И что же? Как же вы живёте, ежели у вас, чего ни возьмёшься, ничего нетути? По какой такой оси у вас жизнь вертится?

– А по такой! – Мужичку аж обидно за свою державу стало: как это можно не понимать таких повседневных вещей! – У нас ничего не вертится, у нас всё волоком ползёт.

– И как же мы на тот берег попадём? – не понимает Горшеня.

– Запросто. Вот пойдут наши с того берега на этот, перегонют паром, тогда мы на него взлезем да и потянем лямку в обратную сторону. Чаво непонятного?!

– Сильна организация! – покачивает головой Иван. – Что ж, у вас и паромной службы нет?

– Нетути. У нас вообще служб нетути. У нас всё запросто.

– А таможня есть у вас? – спрашивает Иван из какого-то косвенного любопытства.

– Таможня? – мужик мозгу набекренил. – А шут его знает! Про такое я не слыхал – может, и есть где. Мало ли у нас всякой ерундовины.

– Ерундовины, похоже, немало, – соглашается Горшеня, – а как что нужное – так нетути!

Мужик ртом воздух похватал рыбно – хотел возражения предъявить, да не хватило мысли. Снял он тогда картуз да как махнёт им на надоедливых чужаков – едва со свету не стёр!

Подождали ещё с полчаса, помаялись унылой праздностью. Горшеня чуть нос себе набок не зачесал, Иван железный зуб во рту вырастил. Наконец прибежали на тот берег мужики и перегнали-таки паром на эту сторону.

Вот разместились сменщики на пароме, плотно друг к дружке притёрлись, чтобы всем места хватило. Те, которых к лямке притиснули, на ладони поплевали да принялись тянуть-потягивать. Иван Горшеню от лямки отодвинул, приобщился к процессу. А Горшеня вследствие той перестановки оказался лицом к лицу с тремя мужиками да ещё одну бабу плечом подпёр. Смотрят мужики на Горшеню задумчиво, со всех сторон чужака обмысливают, только что не щиплют его за кривую ногу. А Горшеня молодцом держится, поводов к расспросам не даёт. Да только мужики без поводов обойтись могут, а без расспросов – ни за что. Вот и начали они пришлеца выспрашивать понемногу.

Для начала один из мужичков, у которого борода светло-рыжая, на коровье вымя похожая, задаёт ему первый пробный вопрос:

– Чаво, мил человек, вязёшь?

– Сувениры, – отвечает Горшеня и ногой сидор свой подправляет, чтобы не съехал куда.

– А-а… – мужик бородою махнул, потерял интерес.

– Сувяниры нам без надобности, зря спину натирашь, – поясняет дедок в берестяных обмотках. – Сувяниров у нас у самих завались – хошь подмышками ешь, хошь в курган складывай. Спросу нетути.

– Ага, – кивает Горшеня, – вот, значица, каково. А на что же у вас тогда спрос? На кафель, ребята, или же там на купорос? Чего у вас в природе не хватает? Мне, на мой пришлый взгляд, так показалось, что у вас много чего нетути.

Мужики глазами захлопали, плечами заводили – не решаются постороннему на всякие провокационные вопросы отвечать. А ответить, видать, хочется. Тот, у которого борода на вымя похожа, аж мычать стал. Горшеня ответа не дождался, решил разговор в другое русло перевести.

– А чего это вы все, мужики, в коричневых рубахах? – спрашивает. – У вас, что ли, других красок для холстов не предусмотрено?

– Рубахи у нас не коричневые вовсе, – надул щёки борода выменем, – а очень даже красные. Потому как мы праздные, нам так положено. А поскольку носим мы их не сымаючи и менять нам их не на что, то они повыцвели да повымарались.

– Оттого и цвет у наших рубах такой грязновато-красный с бежевым отливом, – добавляет берестяной.

– От так мы коричнево живём, – подвывает третий мужик – и не мужик ещё, а, скорее, парень – худой и выгнутый, как сухая липка.

– Да уж, – подтягивает Горшеня, – невесело на вас смотреть, праздные – рубахи красные. И тишина у вас в окрестностях какая-то монотонная, одно сплошное эхо.

А мужики на это молчат – ту тишину поддерживают, эхо припрятывают.

– Эх, хоть кто бы на сопелке, что ли, сыграл или там на свирельке какой! – не унимается Горшеня. – Глядишь, и лямку тянуть сподручнее. Нет ли у кого музыкального инструмента, братцы?

Молчат братцы, всё своё строго при себе держат – за редкими, но плотно сжатыми зубами. Горшеня от этой спёртой тишины даже растерялся слегка.

– У нас-то с товарищем был, – говорит, – рожок самогудный, да весь на дело изошёл, улетучился вместе со звуками своими.

Посмотрел вокруг себя, нагнулся да и оторвал кусочек бересты у дедка от обмотки. Дед не ожидал, с испугу чуть язык вовсе не заглотнул, а Горшеня пристроил ту полоску к губам да как засвистит, как заведёт музыку – всю реку оживил. Мужики лицами подобрели, брови с переносиц увели, по лбам расправили; бабы заулыбались, спины выпрямили. А те, которые канат протягивали, с новым усердием за дело принялись, пену вокруг парома вспенили. Сыграл Горшеня «Землянку», «Катюшу», «Очи чёрные», а уже на трофейном «Августине» береста вконец истрепалась, обслюнявилась.

– Вот это здо́рово, – улыбается мужик с бородой выменем. – вот это радость!

Дедок одобрительно кивает, а парень ладонью глаза прикрыл и дёргается с хрипом, то ли смеётся, то ли плачет – не понять.

– Молодец, паря! – говорят мужики. – Потешил, взбодрил!

– Как мягонькой кисточкой душу обмахнул!

– Как в чистое обмакнул!

– Эх, твою-раствою, семь лет не в струю!

– Да ты что же, музыкант? – спрашивают.

– Что вы, братцы! Я Горшеня, разнорабочий, на все руки разноохочий.

А малец, сынишка мужика того, у которого сплошное «нетути», протолкнулся к Горшене поближе, своё веское мальчишеское слово в разговор вставил.

– Жалко, – говорит, – что ты, дядя, не музыкант! Мы по ним шибко соскучимшись.

– А что ж у вас, праздных, музыканты перевелися? – уточняет Горшеня.

– Давно уж, – кивает мужик с бородой выменем. – Как король наш на престол уселся, как пошли у нас сплошные голодные праздники, так музыканты нас, простых мужиков, предали самым подлообразным образом: взяли да и померли все. А с ними и стихоплёты всякие, и рисовальщики, и скоморохи, и прочие ярмарочные прыгунцы.

– И клоуны, – добавляет малец.

Горшеня с Иваном переглядываются: дескать, странные, похоже, дела в этом царстве описываются, ничего пока не понять.

– Нет, оно, конечно, не все стихоплёты усопли, – продолжает свою мысль бородач. – Которые к королевскому двору пришлись, так те очень ничего себе живут, щёки свёклой обкладывают. Только у них прозвание теперича другое – не стихоплёты они, а пиитусы. А как же – праздный праздному рознь!

– Да какая там рознь! – со слезцой в голосе вопиет тощий паренёк. – Им там тоже несладко живётся. Мне свояк сказывал: художникам тем, как последней скотине, прямо на королевском дворе жить приходится. И у них там на всех одна общая кормушка, к которой так запросто не подступишься, надо за своё место бодаться, локтями, стало быть, работать, а то запросто без баланды останешься!

– Сам ты баланда балабольная! – одёргивает парня дедок. – Какая на царском дворе баланда?! У них тама бульон с холодцом да анисовая!

И пошла у мужиков промеж собой спорная дискуссия, кому из праздных хуже живётся. Всякий собственную версию выдвигает, о своём наболевшем попутно рассказывает. Уже в беседу весь паром вовлёкся, каждому пассажиру есть чем поделиться. Горшеня с Иваном уши греют, вникают в чужестранную обстановку. А мужики с поэтов уже на живописцев перевалились, об их трудной праздности толкуют с животрепещущим интересом.

– Нет, я слыхал, наши придворные художники хорошо живут. Говорят, они баб своих раздевают и маслом мажут. И у кажного художника – своя собственная голарея, где он тех баб напоказ выставляет. О!

– Фу, срамота!

– Да что ты! Прямо-таки у кажного своя?

– Угу, у кажного. У кажного из троих – по голарее. А баб – видимо-невидимо.

– Фу, срамота-срамотишша!

– Сам ты срамота! Искуйсьтво это.

– А может, мне мою бабу тоже в лотерею выставить? Может, выиграт хто?

– Ищи дурака! Твою бабу и с маслом никто не возьмёт, а уж без масла-то…

Горшеня молчал-молчал да вдруг и рубанёт напрямки – всю беседу одним вопросом в крупу раздробил.

– А что за власть у вас нынче, мужики? – спрашивает с улыбкой.

Опять напряглись мужики, приутихли, зафонили пустыми желудками.

– Власть у нас, – отвечает с опаской коровья борода, – какая обычно: самая правильная, всех других властей правее и лучше. А куды денисси!

– А законы у вас какие? Божеские? – продолжает Горшеня.

– Божеские, божеские, – отвечает старик с берестой. – Живём, как снетки в томате. Мы ж теперича саму Европу переевропили. Весь мир на нас рачьим глазом глядит – удивляется, значит, нашим аховым законам.

– Это как же так? – не понимает Горшеня.

– А так, запросто, – морщится тощий парень. – У нас теперича всё по культурности: никакого труда, всеобщая повальная автоматизация. На кажного жителя – по три игральных автомата!

– Да что ты! – диву даётся Горшеня. – И как? Выигрываете?

– А как же! – щерится берестяной. – В запрошлую неделю Никодимиус Печёнкин целого опилочного медведя из машинки вытянул. Большая радость его десятерым ребятам была, пока все опилки не растрепали. Да и то выгода: две лишние пуговицы в доме остались, есть теперича к чему штаны пристегнуть.

– Тех медведей басурмане делают, – со знанием дела вставил ещё один мужичишка. – И экономят, редьки такие, на пуговицах: третью к носу не шьют. А где это видано, чтобы у медведя нос голышом был?

– Видать, робята, в Басурмании той такой медведь проживает – медведь-голонос.

Посмеялись мужики. Рябой посмотрел на Горшеню жалостно, улыбнулся по-сирому.

– Штаны, – говорит, – этта да… Штаны у нас, того, спадают повсеместно вследствие худобности, никаких бёдер не хватает их зачеплять. А с пуговицами, того, перебои, как бы временные. Эх!.. Девкам-то легше, у них одёжа прошше.

– Да не гунди! – одёрнул рябого лысый мужик, у которого через всё лицо немалая забота отпечаталась тугой морщинистой сетью. – Верёвочкой подвяжись, гусь педальный. Другие с голодухи пухнут – в одёжу не влезть, на ярманку не поехать, – а этот на худобу жалуется. Худоба к земле не тянет. Да ешшо, стервец, девок приплёл!

– Не скажи, отец, – плаксит рябой, – у меня две штанины, а у девок одна. Выходит, у меня трудностей вдвое больше!

А баба, что наискось от жалобщика сидела, только в воду сплюнула да презрительное «ттэх…» в его адрес отвесила, не поворачиваясь.

– А что, – снова меняет тему Горшеня, – ярмарка у вас плановая или по какому-либо сверхурочному поводу?

– Да вы прям как дикие! – пеняет берестяногий. – Вы что же, и про предстоящую королевску свадьбу не знаете? Наш король Фомиан Уверенный жениться собрался на девице одной богатенькой, по имени Феклоида. Вот по этому поводу и ярманка объявлена. А нам от той свадьбы выгодная польза: может, сменяем нешто на коемуждо!

– Да, – кивает Горшеня и глаз левый понимающе прищуривает. – Вижу, любите вы, мужики, своего правителя. Прямо сочится из вас эта самая любовь, прямо аж смолится и лавится.

– Любим, – заверяют мужики испуганно, – а куды денисси!

На этих словах какой-то новый субъект, под нолик стриженный, чуть вперёд к Горшене протолкнулся, трёхпалую ладонь к нему протянул, перед лицом пальцы скрючил для впечатляемости.

– У него, знаешь, штука одна есть, – говорит. – Попробуй не полюби.

– Что же за штука? – спрашивает Горшеня, с неохотой любуясь на трёхпалую кисть.

А мужик из пальцев такой хитрый фрукт сплёл, что у Горшени спина мурашками пошла.

– Вот оно, – поясняет трёхпалый, – священная никвизиция называется. Состоит из никвизиторов всяких священных. Труба дело!

Убрал руку да и сам убрался в толпу. Горшеня от такой выпуклой наглядности поостыл малость и спрашивает уже без прежнего вызова:

– А какой же они веры, никвизиторы эти?

– А бес их разберёт! – отвечает берестяной. – Священной веры. А какой такой именно – того нашинским мужицким умом понять нельзя, не положено. Тока одно ясно: сильна та вера! Ух как сильна – аж нету меры у той веры! В бараний рог всякого скрутит, кто в ей усомниться попробует. А потом обратно вывернет и на просушку вывесит! Такая вера-верища! А куды денисси!

– Да что же это за вера, коли её мужицким умом не постигнуть? – удивляется Горшеня, но уже как-то совсем шепотком, уже не решаясь в голос соображения высказывать.

И от шепотка этого вдруг все вокруг притихли; лишь вода плещется да канат поскрипывает.