Текст книги "Страна Прометея"

Таким-то образом случилось, что, когда мои друзья выучились кое-как читать и писать (считали они отлично, что у них от отца было), – студент-оригинал получил расчет.

Вскоре после того, как студент получил расчет, я уехал в школу, на юг России. С семьей Алхасовых расстались очень дружелюбно, но не переписывались (все мы плохо умели писать), да почти уже и не встречались в жизни. В следующих приездах в Моздок приходилось встречаться c другими людьми, или лучше сказать – другими мальчиками и юношами и о некоторых из них стоит рассказать…

Передо мной встают две фигуры: Кузьма Б. и Никита К. Оба они, что называется, «вышли из народа», отец одного из них был крестьянином, а другой – был сиротой. Он имел только одного родственника – полицейского стражника, человека простого и довольно грубого. Кузьма, подобно Ломоносову, прибыл в наш город пешком: удрал с хутора, где жила его семья.

Отец не хотел давать ему образование, считая, что это ни к чему доброму не ведущее баловство. Сам трудолюбивый, хотя и не очень удачливый крестьянин, он хотел, чтобы его сын шел по той же верной и честной (как он говорил) дороге.

Но Кузьма каким-то непостижимым образом научился читать, и чтение до такой степени увлекло его, что в одну дождливую осень он сбежал со двора и пешком пришел в город. Здесь у него были родственники, люди очень бедные. Для них было бы непосильной тяжестью содержать лишний рот, да еще ученика – ведь ученику нужны и тетради, и книги, и форма. Насколько я знаю, отец Кузьмы смилостивился и на первое время помог сыну.

Однако уже с третьего класса (Кузьма сначала учился в городской школе, а потом перешел в реальное училище), он сам содержал себя уроками и… работой. Учебное время года он проводил в городе, причем учился сам, репетировал, подготовлял к переэкзаменовкам, писал всякого рода сочинения. А летом – отец требовал Кузьму к себе на хутор. Надо сказать, что и отец и сын были просто влюблены в землю. Это довольно редкий случай у инородцев Северного Кавказа. Оба они, осетины-христиане, верили в тысячи примет, связанных с «религией земли». И право, их скорее можно было бы принять за язычников, поклоняющихся «матери сырой земле», нежели христианскому Богу.

Кузьма работал у отца в качестве наемного рабочего. Отец аккуратно выплачивал ему заработанные деньги, не больше и не меньше. Он рассматривал Кузьму как самостоятельного человека, отвечающего за свои поступки.

Мать Кузьмы старалась сгладить создавшиеся таким образом отношения. Но это не удавалось, и не удавалось по вине Кузьмы. Он вошел в роль взрослого человека и не желал уступать никому, даже отцу и матери.

В классе пятом-шестом Кузьма на многие годы обогнал в развитии своих сверстников. К этому времени он считался одним из лучших педагогов в Моздоке. Преподавательская работа у него не переводилась. Странно и приятно было видеть шестнадцати-, семнадцатилетнего юношу, твердо и уверенно стоявшего в жизни, как говорится, на своих ногах. У него была квартира из одной комнаты, необыкновенно чистой и какой-то пахучей. Пахла она чистотой, прилежанием, порядком… я не знаю, чем еще, но бывать в этой комнате составляло истинную радость. В одном углу стояла кровать, очень бедная; в другом – этажерка с книгами. Каждую из этих книг Кузьма подолгу облюбовывал, месяцами собирал деньги, чтобы купить. Потом откладывались пятаки и копейки на переплет… Все книги были однообразно переплетены, стояли чинно, завешанные кисейной занавеской… Кузьма имел и убеждения: он был толстовцем, но с одной значительной поправкой: он считал необходимым противиться злу. В этом пункте он не разделял взглядов яснополянского графа.

Мы, его младшие и старшие друзья, плохо разбирались в учениях Толстого. Да и объяснения самого Кузьмы проходили как-то мимо ушей. Но мы несомненно гордились тем, что вот, дескать, какой у нас образованный друг! Мы особенно гордились тем еще, что Кузьма был чистокровный кавказец, а учился лучше всех и знал (как мы были уверены) больше всех…

Другой из упомянутых мною друзей, Никита К., собственно говоря, не может быть назван другом. И это потому, что был он необыкновенно гордым, замкнутым и нелюдимым человеком… Он имел врагов, поклонников и знакомых. А друзей, настоящих друзей, не имел…

Никите было в то время (1912–1914 гг.) лет двадцать с небольшим. Он учился когда-то и в реальном училище, и в семинарии, и еще где-то. Но ни одно учебное заведение не закончил. Он был чуть пониже среднего роста, но казался маленьким, во-первых, потому, что имел на спине небольшой горб (который его отнюдь не уродовал), и, во-вторых, потому, что голова его, увенчанная страшнейшей шевелюрой, как-то непропорционально много забирала внимания и уменьшала всю остальную фигуру. Несмотря на горб, Никита ходил с гордо закинутой головой. У него был, между прочим, какой-то поистине чайльд-гарольдовский черный плащ, который он очень ценил и одевал в исключительных случаях. Плащ этот придавал мрачный зловещий оттенок всему облику Никиты, и без того не слишком располагающему к себе. Но именно такой-то эффект и был нужен ему… Никите казалось, что он – «печальный демон, дух изгнанья»; что он тот, «кого никто не любит и все живущее клянет»… Одним словом, он был в духе Байрона и Лермонтова. Байрон, Лермонтов и Шекспир были любимыми авторами Никиты.

В высшей степени досадно, что не сохранились у меня записи впечатлений от его поэм, мистерий и трагедий. Кроме того, я не могу себе простить, что по неразумению своему недостаточно внимательно присматривался в свое время к этому удивительнейшему человеку. Сейчас, когда в памяти моей накопилась не одна сотня встреченных в жизни лиц, из коих некоторые играли во время революции значительную роль и потому могут быть признаны «крупными людьми», я вижу, как любопытен и редкостен был Никита, и как стоило, тысячу раз стоило посвятить ему в свое время больше внимания… Но теперь уже поздно жалеть, он мертв.

Итак, Никита был одинок и демоничен. Кроме того, он был поэт. Его стихи говорили о каких-то необыкновенных бурях, грозах, ужасных грехах (в духе Данте). Главным героем его произведений был, конечно, он сам. Но в каких разнообразных видах!

Никита читал героические трагедии в подлиннике. Они произвели на него свое неотразимое впечатление. И вот, иногда героем мистерии являлся рок в образе кого-либо из персонажей Гомера… Только теперь я сознаю всю необыкновенность того факта, что в Моздоке, где-то далеко на краю света, жил человек, малообразованный, из нищенски-бедной семьи, который увлекался Байроном и Шекспиром.

Я думаю, что во всей Терской области едва ли нашелся бы десяток лиц, которым сродни был Шекспир.

А Никита, можно сказать, бредил этим гениальнейшим драматургом. И еще одно странно: вокруг Никиты не было ни одного человека, который мог бы – не говорю разделить, но хотя бы понять – его восторг. И он все-таки не изменял своим внутренним интересам, он предпочитал одиночество и молчание… Правда, порою ему необходимо было высказаться хоть перед кем бы то ни было. И вот тогда он был особенно интересен. Он удалялся со своими слушателями в лес или отдаленный угол рощи, и тут открывал себя. Не каждый допускался к такого рода беседам-проповедям или беседам-откровениям – не знаю, как лучше назвать.

Мне пришлось раза три-четыре побывать на них… Вспоминаю разговор как раз о Шекспире.

Никита уверял, что в Европе уже давно не понимают Шекспира. Не понимают в том смысле, что не могут войти в существо изображаемых Шекспиром героев. «В Европе, – говорил Никита, – настолько быстрая жизнь, что не хватает времени остановиться, вникнуть в драму Гамлета или леди Макбет. Кроме того, в Европе едва ли найдется человек, способный своею жизнью повторить судьбу героев Шекспира…»

Откуда у Никиты были такие знания о Европе, я не знаю. Но надо было видеть этого вдохновенного осетина-философа, с глазами черными как уголь и горящими искренностью и убеждением. Надо было послушать этого природного оратора, когда он, без шапки, с горой курчавых темных волос, драматически завернутый в черный плащ, прорицал свои утверждения.

Голос у него был несколько глухой, и не всегда и не все слова он произносил ясно. Как настоящий кавказец, он обладал красивой плавной жестикуляцией. Не той нервной мелкой и дешевой жестикуляцией, которая заимствована от суетливых детей Сиона, а неторопливой, величавой жестикуляцией настоящих господ жизни – родоначальников кавказской расы, прямых потомков Прометея.

Никита уверял, что только трагические характеры могут подняться до понимания Шекспира, Лермонтова и Байрона; и что только для трагических характеров они и писали свои вещи. Само собой разумеется, себя он считал ярчайшим представителем такого рода характеров. И здесь уместно сказать несколько слов о странном неправдоподобном увлечении со стороны Никиты всем трагическим…

В нем были черты настоящего фаталиста. Он верил в свою звезду и говорил, что звезда у него несчастная, но, например, от воды он не умрет.

И действительно, воды он не боялся.

А Терек – река страшная!

Бывало, соберутся на берегу завзятые купальщики, самый отчаянный народ. Обсуждают вопрос: можно ли сегодня купаться?

Вода же такова, что, кажется, об этом и думать нельзя… Надо представить себе полосу воды шириной в 150–160 саженей, мрачно-черную, несущуюся со скоростью разъяренного коня.

Правда, у берегов течение несколько слабее, но ведь порядочный пловец считает ниже своего достоинства, бросившись в воду, не доплыть до противоположного берега…

И вот случилось, что, когда на берегу раздавались споры по поводу того лезть ли в воду или не лезть, с того берега приближалась шапка черных волос – это был Никита.

Молчаливое торжество, состоявшее в том, что он один проплывал мимо колеблющейся толпы, поднимало его в собственных глазах на невероятную высоту.

Впрочем, в данном случае гордился он собою заслуженно: далеко не в каждой сотне жителей речных мест найдется человек, желающий повторить «жест» Никиты.

Другая его странность относится к женскому полу. Не будучи красивым, он все-таки принадлежал к тому типу мужчин, которые «нравятся». Он мог бы рассчитывать на благосклонность многих, но, как это иногда случается, посвятил всего себя, весь огонь своих поэтических вдохновений «одной», «единственной в целом свете» и при этом «недостойной».

То есть, вообще говоря, эта девушка была как девушка: обыкновенная, довольно простенькое существо, не очень симпатичная, потому что нервная и мнительная. Но поклонение поэта ее испортило.

В сущности, он внушил ей всю ее «необыкновенность», он загипнотизировал ее своими мнениями о ней же. И в этом была беда. Она происходила из незатейливой, хотя сравнительно состоятельной семьи, взгляды которой на сближение между молодыми людьми общеизвестны: раз молодые люди сходятся, значит, надо ожидать свадьбу.

Но дело в том, что Никита о свадьбе и не мечтал. Он мечтал о стихах и героизме.

Впрочем, заранее было известно, что родители ни в коем случае дочь за поэта не выдадут.

Что же касается самой дочери, то ей нравилась роль недоступной Музы (Никита счел нужным уверить ее, что она недоступна смертным). Она поняла птичьим своим умом, что она почему-то необходима Никите. И на этом основании третировала его и портила ему жизнь.

Впоследствии дело осложнилось вступлением третьего лица: нечто вроде жениха, не то родственника, который обвинял несчастного Никиту в обольщении М. (имя этой девицы) и преследовал его.

В момент, когда Никита опубликовал первые свои стихотворные опыты в книжке «Первые бутоны», кто-то пустил по городу стихотворение, пародирующее одно из стихотворений Никиты. Вспоминается только одна строфа из этой пародии, которая была тем более злой, что чрезвычайно походила на образец:

Солнце спряталось в зенит,

Освещая путь свой томный,

И пурпуром золотит

Бульвар большой и преогромный.

А дальше – непонятый и осмеянный Никита отошел от поэзии, отошел от Лермонтова, Шекспира и Байрона и занялся «социальными задачами». На этом новом пути не пришлось его наблюдать… Впрочем, нет, пришлось: я видел из окна первые «гражданские похороны» в Моздоке. Это хоронили Никиту К-ва, занимавшего немалый пост в местном большевистском совете.

Глава II
Поездка в горы

Слобода Нальчик, столица Кабарды, лежит на берегу горной речки того же имени. Есть два объяснения, почему Нальчик называется Нальчиком. Согласно одному, когда-то князь Атажукин потерял в том месте, где расположен городок, подкову (по-кабардински н а л ь – подкова), отсюда и название. Согласно другому, название произошло оттого, что в этом месте река делает подковообразный поворот. Как бы там ни было, Нальчик расположен в защищенной от северных ветров долине; от Нальчика открывается сказочно-прекрасный вид на горы.

Нальчик признан первоклассной климатической станцией. Во время мировой войны отравленных удушливыми газами отправляли в Нальчик, и они очень часто уезжали отсюда вполне здоровыми. Лечились же одним только горным воздухом.

Я не знаю ничего великолепнее нальчикского воздуха! Я знаю, можно восхищаться лесом, можно горами, можно рекой. Но трудно восхищаться чем-то невидимым, неуловимым – воздухом. И, однако, прекраснее, живительнее, роскошнее этого воздуха – нет ничего на свете!.. Если вы бывали когда-нибудь на полях, только что удобренных по теперешнему культурному способу всякого рода городскими отбросами, то вспомните первый глоток свежего воздуха, который вы глотаете жадно, по выходе из облаков «удобрений»…

Вот такой же сладости и нальчикский воздух…

Или если вы бывали когда-либо на кирпичном заводе и вам приходилось хотя бы час, или полчаса, или даже десять минут провести в атмосфере раскаленных кирпичей, а потом выйти из этой «геенны огненной», то помните ли вы, каким божественным нектаром кажется вам воздух грязного заводского двора? И именно такой нектар и разлит Божественным Провидением по благословенной земле, окружающей Нальчик. Ранним утром, когда еще не просохла роса, когда поднимающееся солнце спешит поцеловать розово-золотые вершины снеговых гор, этот воздух насыщен благовониями лесов и полей, пышным кольцом, окружающих Нальчик. Утром воздух недвижим и прозрачен. На многие версты вы видите беспрепятственно и ясно, словно смотритесь в увеличительное стекло… В полдень, когда над всем Северным Кавказом распростерта пылающая синим огнем ткань далекого неба, в Нальчике свежо и прохладно, как будто бы миллиарды незримых опахал веют в струящемся полуденном зное. И в полдень здесь легко и приятно дышит грудь полным дыханием.

А вечер приносит неизъяснимую прохладу, такую нежную и здоровую, как томительная усталость любви.

О ночах же нальчикских я не смею писать. Эти ночи – когда до полуночи, словно гигантские костры, догорают в далеких горах лучи давно опочившего солнца; когда свет луны самым странным и чарующим образом тысячекратно отражается от вечнольдистого Эльбруса; когда последние вспышки вечернего заката чуть ли не переплетаются с первыми облаками многоцветного рассвета – эти ночи похожи на никогда не написанную картину радости Господа во все дни творения мира. Эти ночи удостоверяют вас в том, что есть божественная красота…

Только во время мировой войны Нальчик был «открыт» так называемою «большою курортною публикою», а до тех пор он был известен ограниченному кругу любителей нетронутой природы.

Железнодорожную ветку (Котляревская – Нальчик) провели в 1913 году и таким образом соединили Нальчик быстрой и дешевой связью с окружающим миром. До этого времени желающим подышать нальчикским воздухом приходилось делать около 50 верст в экипаже.

Глава III

Абдулла

Тому, кто бывал на курортах Кавказа или Крыма, хорошо знакомы так называемые проводники. Это – особая порода людей, обычно очень ловких, очень «себе на уме», желающих быстрым заработком и порою богатством оправдать себя в глазах презирающего его местного населения. Проводники его, будучи презираемы «своими», в свою очередь, искренно презирают «чужих», т. е. приезжих, любопытство которых они обращают в свою пользу. Порода проводников, еще с последней четверти прошлого столетия размножившаяся на Минераловодских курортах (Пятигорск, Кисловодск), не была знакома Нальчику до самого последнего времени. Быть может, сейчас и Нальчик облагодетельствован такого рода принадлежностями каждого курорта, не знаю. Но до 1920 года настоящих проводников там не было…

Даю это предисловие о проводниках, чтобы сказать, что хотя Абдулла и считался проводником, но он вовсе не был «настоящим» проводником.

Он служил в страже в Нальчике, и ему приходилось иногда, исполняя приказы свыше, провожать тех или иных высоких особ к Голубому озеру или к леднику Безенги.

Эти особы очень хорошо платили «на чай», и тут у сообразительного Абдуллы явилась мысль оставить службу в страже, которая приносила ему чрезвычайно скромный заработок, и заняться сопровождением желающих познакомиться с красотами кавказской природы.

Расчет Абдуллы оправдался, но не вполне. Действительно, когда требовались его услуги, он получал в течение нескольких дней столько, сколько не получал за полгода службы в страже. Но… длинные промежутки между такого рода удачами подрывали благосостояние горца.

Однако была и несомненная, хотя и нематериальная польза в новых занятиях: они развили Абдуллу, знакомили его с людьми, давали ему опыт и некоторый кругозор.

Через год-другой Абдулла уже выделялся среди своих сельчан знанием русского языка, городских порядков; у него имелись некоторые представления о законе и правах (а это особенно важно, если принять во внимание произвол низшей администрации на Кавказе).

И в отношении торговли у Абдуллы развилась смекалка. Он уже не сдавал произведения своего домашнего хозяйства спекулянтам-перепродавцам, а предпочитал лично отправиться на базар (в Нальчик); соседи просили его взять их товар (масло, шерсть, мед и пр.) с собою, на что Абдулла охотно соглашался. Незаметно для себя и для сельчан он сам сделался перепродавцом, хотя и не таким бесстыдным, как его собратья по профессии. А еще года через два Абдулла был уже старшиной своего аула.

Но и тут он проявил умеренность, осторожность и трезвость.

Есть два типа старшин: одни, так сказать, «за народ», а другие «за правительство». Первых очень мало, и они долго не держатся.

Они представляют собою оппозицию правительству, и выражается эта оппозиция в том, что старшины покровительствуют абрекам, не очень спешат выполнять всякого рода повинности, возложенные на население и пр.

Такие старшины пользуются популярностью в народе, но популярность эта связана со страхом: а вдруг придется всем отвечать за такого старшину? Во всяком случае, народ вздыхал облегченно, когда старшина-оппозиционер так или иначе покидал свой пост.

Что касается старшин, поддерживавших правительство, то среди народа никогда не затихала некоторая неприязнь к ним, но с ними старались ладить. И конечно, поскольку от старшины зависело решить тот или иной вопрос в пользу или во вред аулу, старшина-оппозиционер мог сделать весьма немногое, а старшина правительственный чуть-чуть побольше. Поэтому второго сорта старшины, объективно говоря, были полезнее…

Абдулла сочетал в себе качества одного типа с качествами другого. Он никогда не давал в обиду своего человека и вместе с тем дружил с «высшими мира сего». Он умело использовал свои прежние отношения к нальчикскому начальству.

Всегда вовремя приезжал с подарком в виде убитого тура или предложением устроить охоту на кабана.

Надо сказать, что магометане-горцы не едят мясо дикой свиньи или кабана. Они принимали участие в охоте на этого зверя тем более охотно, что он портил им кукурузные поля, но никто из них не смел даже прикоснуться к убитому зверю.

Бывали случаи, когда горцы убивали на своем участке дикого кабана и потом вынуждены были ехать в соседнее русское поселение с просьбой убрать кабана.

Само собой понятно, русские с радостью принимали просьбу и спешили за добычей. Хороший кабан весил до двадцати пудов и обеспечивал мясом надолго.

Абдулла считался передовым горцем, хотя не умел ни писать, ни читать. Он с трудом подписывал свое имя. И тем не менее он был настоящим пионером в своем ущелье, да и вообще во всей своей горной стране Балкарии. Он первый организовал сбор и продажу горского сукна; он же первый доказал на опыте, что в горских селениях можно разводить плодовые сады… Как печально было видеть эти сады, еще молодые и неокрепшие уничтоженные большевиками…

Вместе с тем Абдулла время от времени выступал и в качестве проводника в горах. Это случалось в особых обстоятельствах, а именно когда ехала в горы целая партия так называемых «больших людей».

На Кавказе «большим человеком» называется лицо, занимающее видный пост или обладающее настолько значительным богатством, что и без всякого административного поста имеет вес в глазах общества. Нальчикское начальство знало и ценило умение Абдуллы «показать горы», и всегда в нужных случаях прибегало к его помощи.

В 191… году, летом, в Нальчике собралась компания сравнительно высокопоставленных людей, которая уговорилась с председателем Горского словесного суда выехать с судом на летнюю сессию в горы. Члены этой компании, в большинстве немолодые люди, были перед поездкой в горы настроены приблизительно так, как Христофор Колумб перед отъездом в Америку. Впрочем, нет, это сравнение неудачно: нужно сказать не как Христофор Колумб, а как спутники Колумба.

Они ужасно беспокоились относительно вооружения, продовольствия, ночлега. Им казалось, что они отправляются на Северный полюс или на еще неоткрытый Мадагаскар, который – по дошедшим сведениям – населен людоедами.

Председатель суда успокаивал их, уверял, что и в горах живут люди, которые и пить и есть умеют; и спят не на звериных шкурах, а в домах… После долгих сборов и продолжительных расставаний в одно поистине благословенное утро кавалькада двинулась в путь.

В последний момент жена одного из участников, вовсе уж не столь молодая дама, кинулась на шею мужа с криком «не уезжай», «не уезжай!» – так, словно ее супруг, дородный господин, с благонамеренной лысинкой, в очках (по должности юрисконсульт), был средневековым рыцарем, отправляющимся на кровопролитную битву. Эта сцена вызвала улыбки у всегда сдержанных горцев. Да и нельзя было не улыбаться, ведь все – начиная с посадки почтенного юрисконсульта и кончая явной фальшью его жены – вызывало невольный смех…

В дороге я старался держаться поближе к Абдулле. Я чувствовал, что из всех присутствующих он самый интересный и настоящий человек. Военная школа, в которой я находился в те времена, воспитала во мне некоторый скептицизм в отношении к немужественным мужчинам, т. е. к тем мужчинам, которые толстели, жирели, распускали брюхо, ходили медленными тяжелыми косолапыми шагами; которые не умели обращаться с конем и оружием; которые не знают, для чего служит топор, а для чего пила; которые, наконец, пошло говорят о женщинах, помня и имея перед собою образ женщины, ими же обманутой и выброшенной на улицу; и забывая, что женщина, во-первых, твоя мать, во-вторых, сестра и потом – возлюбленная, или жена, или подруга – что угодно, но раньше всего и прежде всего – мать.

Кавалькада двигалась по дороге вдоль реки, вверх по течению. Впереди ехали молодые люди из числа наскоро сфабрикованного Абдуллой почетного конвоя; за ними председатель суда, окруженный гостями, а позади – Абдулла; запасные и нагруженные багажом кони.

В одном месте Абдулла обратил мое внимание на узкую тропинку, едва приметную, убегающую вверх, по склону горы. Тропинка как будто впадала в темный треугольник, заросший кустами. За кустами чудилась пещера, и это на самом деле была пещера, давно брошенная пастухами… Абдулла рассказал следующую историю, связанную с пещерой:

«…Несколько лет назад начальником Нальчикского округа был очень строгий и сухой человек, из военных, с немецкой фамилией [34]34
  Имеется в виду барон Петр Львович Тизенгаузен, начальник Нальчикского округа с 1906-го до сентября 1910 года. Здесь и далее цифрами отмечены примечания автора, знаком *– примечания издательства.


[Закрыть]. Жена его была томная дама, когда-то красивая, всегда задумчивая, болезненная, с безобидными причудами. У них был сын, служивший где-то в Польше, в кавалерийском полку, и дочь, учившаяся в Петрограде, в Смольном институте.

Дочь, назовем ее Настей, отличалась красотой и задумчивостью. Она вечно сидела за книгой, не любила бывать в обществе, участвовать в многочисленных пикниках, из которых добрая половина устраивалась в ее же честь. У нее, кроме книг, было только одно еще развлечение – езда верхом. Ее отец всегда боялся отпускать ее на прогулку верхом: у него, как начальства, были враги, и он боялся мести с их стороны.

Однако Настя так горевала, когда ей запрещали поездки, что в дело вступалась мать, и отец уступал. Настю, красивую и (на здешний масштаб) знатную девушку, преследовало множество кавалеров из русских и туземцев. Но никому не удавалось тронуть сердце мечтательной институтки…

Однажды начальник округа, возвращаясь из Владикавказа, подвергся нападению со стороны абреков, мстивших ему за арестованных родственников. Нападение было произведено вечером, по дороге от Котляревской в Нальчик (тогда еще не было железнодорожного сообщения).

Сам начальник и его свита растерялись. Кучер спрыгнул с козел и удрал в кусты; телохранители размахивали руками и кричали… А пули нападавших продолжали свистеть.

В этот момент только один человек не потерял голову, этим человеком был ординарец команды милиционеров, Хуссейн, случайно присоединившийся к свите начальника. Хуссейн взял на себя командование. Достаточно было громко крикнуть на конвойных, и они послезали с коней, и правильной цепью пошли в наступление. По команде Хуссейна конвой дал несколько залпов, и абреки улетучились.

Конечно, все это происходило гораздо быстрее, чем здесь рассказано, но все-таки не настолько быстро, чтобы начальник не успел оценить находчивость и храбрость Хуссейна. Он тут же пожал ему руку, обнял его и пригласил служить у себя в качестве личного телохранителя. Разумеется, Хуссейн согласился. Приехав домой, начальник в ярких красках изобразил подвиг своего нового приближенного. Он до такой степени не жалел красок, что его дочь Настя с замиранием сердца прислушивалась к описанию доблестей Хуссейна и заранее восторгалась этим героем в духе Чарской.

Наконец, она увидела Хуссейна. Надо сказать, что Хуссейн вовсе не отличался красотой. Он был среднего роста, довольно плотный, лицо имел немного суровое, красноватое, с большими усами. Правда, он великолепно стрелял и отлично сидел на коне. Но разве женщина видит то, что есть? Женщина, особенно такая, как Настя, видит то, что хочет видеть.

И вот Настя увлеклась Хуссейном. Она целыми часами проводила с ним, уча его грамоте, красивым оборотам речи, манерам. Она пробовала даже учить его по-французски!.. А Хуссейн относился к Насте довольно равнодушно. Она нравилась ему, как красивая девушка, но о страстной любви не было и речи.

Между тем Настя все глубже и глубже увлекалась своим созданием. Она старалась внушить ему рыцарские понятия о чести женщин. Она читала ему избранные места из мировой литературы, в которых говорилось о столь же высоких, сколь и красивых чувствах.

Хуссейн испытывал к ней величайшую благодарность, он был хороший человек. Но, как уверял Абдулла, Хуссейн не мечтал о женитьбе на Насте.

А девушка как раз к этому и готовила Хуссейна, хотя, быть может, и бессознательно…

Наконец, наступил момент, когда Насте пришлось решать свою судьбу. У них гостил брат-кавалерист, а с ним его приятель по полку. И вот этот приятель предложил Насте руку и сердце. Отец и мать были согласны принять предложение, брат настаивал на этой свадьбе; а что касается виновницы события, то она и слышать о ней не хотела. Тут только начали понимать родители истинный характер увлечения Насти Хуссейном.

Настин отец, человек заносчивый и черствый, наотрез отказался и слушать о возможности вступления в брак его дочери с каким-то кавказским проходимцем. Отца поддерживал брат. Что касается матери, то ей, едва ли вкусившей из фиала любви с мужем, жаль было дочери. Мать пробовала уговорить мужа, чем вызвала с его стороны свирепый гнев и обещание отказаться не только от дочери, но и от жены… Хуссейн молчал.

В одну ночь, поздней осенью, Настя исчезла.

Начальник округа, не желая вызывать общественной скандал, приказал молчать об ее исчезновении; и в то же время собрал наиболее близких людей и отправился вдогонку на поиски беглянки. Хуссейна же приказал арестовать в своем собственном кабинете. Поиски были направлены по нескольким дорогам, но ни одна из групп не нашла следов. Никто нигде не видел молодую наездницу.

Лишь на следующий день, вечером, какой-то мальчик-пастух повстречался с одним из посланных и сообщил, что видел оседланного коня у входа в пещеру, на которую показывал мне Абдулла. Тотчас же к пещере были вызваны отец и брат беглянки. Они оставили спутников внизу, вскарабкались по крутому подъему и проникли в пещеру. Там действительно находилась Настя.

Она промерзла до костей, была голодна и окончательно несчастна. Она сказала, что решила остаться здесь, в горах, в пещере, пока не умрет с голоду.

Возмущенный отец грозил ей самыми страшными карами, но Настя была непреклонна. Она стояла на том, что без Хуссейна жить не согласна. Наконец, отец обещал ей, что приложит усилия к тому, чтобы произвести Хуссейна в офицеры милиции и что тогда даст свое благословение на их брак.

Однако Настя не стала ждать. Она вышла за него по магометанскому обряду и переехала с ним в его аул. Родственники Хуссейна сначала приняли Настю не очень дружелюбно. Однако впоследствии ее кроткая привязанность к мужу, ее старания всем и каждому сделать добро снискали ей всеобщую любовь.

Она родила двух девочек, которых крестила по православному обряду (Хуссейн не противился этому: вероятно, он противился бы, если бы это были мальчики) и на четвертый год замужества умерла от какой-то странной болезни. Хуссейн, который играл во всей этой истории весьма пассивную роль, который вовсе не горел страстью к Насте, тем не менее обнаружил редкое достоинство и благородство.

Он всегда относился к жене с почтительной покорностью и признавал, что она по недоразумению любит его. Он понимал все ее превосходство над собой и был прежде всего ее учеником и воспитанником, а потом мужем.

Впоследствии, я слышал, будто у Хуссейна остались от Насти несколько тетрадей ее дневников. О чем писала эта, во всяком случае, незаурядная девушка? Быть может, она разочаровалась в любви? Быть может, аульная жизнь была ей в тягость? Нет, нет, наверное нет! Ведь она всегда могла оставить своего мужа и переехать в любой центр обширной империи Российской.