Текст книги "Страна Прометея"

Лично мне кажется, что Настя принадлежала к тем редким, исключительно богатым натурам, с пламенным сердцем и горячим воображением, которых любит Бог и которым посылает великие испытания и великую любовь. Мне кажется, Насте надо завидовать, ведь то, чего она хотела, было прекрасно; и то, к чему она стремилась, было осуществлено. Я положительно думаю, что в дневнике ее, если и были слезы, то это слезы радости, но не печали…

Из уважения к памяти покойной Хуссейн вторично не женился…»

В то время как старшие мои попутчики занимались судебными делами, я осматривал окрестности селений, в которых мы останавливались. Ранним утром, в сопровождении какого-либо местного горца, знающего русский язык (горский язык, принадлежащий к семье тюркских языков, очень красивый и мелодичный, я, к сожалению, не знал), отправлялся я к ледникам или к какой-либо знаменитой башне, выстроенной, по преданию, генуэзцами; или ходил в пещеры-кладбища, расположенные недалеко от группы селений, объединенных общим именем «Верхняя Балкария». К полудню возвращался обратно. После обеда вся приехавшая компания приглашалась, обыкновенно, в гости к каким-либо знатным местным жителям. Так проходил день за днем.

Я уже давно слышал об одной особой пещере, в которой (по рассказам побывавших там) сохранились цельные скелеты, много оружия и предметов домашней утвари. Мне хотелось посмотреть внутренность этой пещеры, и я попросил Абдуллу провести меня туда. Абдулла несколько замялся. Потом он сказал, что с удовольствием проводил бы меня, т. к. хорошо знает, что я не трону останки предков нынешних балкарцев, находящиеся в пещерах. Но, добавил Абдулла, наши старики не знают тебя и поэтому не простят мне, что я водил гяура на наши могилы… Однако, отказывая на словах, Абдулла все-таки повел меня к привлекавшей меня пещере; своим отказом он как бы предупреждал, что рассчитывает на мою скромность.

…Я никогда не забуду этого утра. Бывают минуты, когда человек воочию, наглядно, каждой частицей своего телесного и душевного состава познает, или – лучше сказать – осязает присутствие в мире каких-то Высших Великих сил. Я бы не мог объяснить, почему именно в это утро нахлынули будоражащие волнующие чувства… Быть может, потому, что купол Храма Господня – голубое небо – кажется в горах особенно близким и прекрасным… Или это было влияние солнца, величавое восхождение которого из-за соседнего снежного хребта не сравнимо ни с чем на свете?

О, солнечный восход в ущельях снежных гор! Всюду на этой земле солнце восходит с борьбой и превозмоганием темных ночных сил. Каждый, кто наблюдает солнечный восход в степи, на равнине, среди холмов, на реке, в море… – где угодно, каждый присутствует при драме, которая разыгрывается между уходящей ночью и пробивающим себе путь днем. Эта драма отличается медлительностью и постепенностью в смене красок. Где-то там, на небосклоне, сначала сереет, потом появляется робкая розоватая полоска, эта полоска растет, растет, алеет… Наконец, появляется еле видимый краешек солнца, рождающегося солнца. На него набегают тучки. Солнце закутано в эти тучки, словно немощный детеныш в пеленки.

С большой неохотой тает предутренняя мгла. С робостью и колебанием появляется на небе светило…

Не то в горах! Там вы не видите этой медленной драмы. Она происходит где-то, но где и как – этого вы не знаете. До последней минуты ущелье, в котором вы находитесь, пребывает в суровой молчаливой тьме. Справа и слева вас теснят каменные громады. Молчаливые, беспощадные громады, грозно вздымающие свои вершины к небу. И потом, внезапно, над головой вашей проносится золотой океан лучей. Он разбивается на миллиарды многоцветных стрел, встретив на пути высочайший алмазный мост. И тотчас же во всем сияющем победительном великолепии взметается над ущельем гигантский огненный конь, и – вот он уже посередине неба. Этот скачок ошеломляет, уничтожает вас. Вы стоите, пораженный, перед неизъяснимой красотой и чувствуете, что в этом аккорде прозвучало Божественное соизволение – быть сему миру прекрасным.

Абдулла и я неторопливо взбирались едва заметной пешеходной тропинкой. Я ежеминутно останавливал его, не хватало сил оторвать глаза от раскрывавшихся чудесных картин. В груди моей скопились невылившиеся волны восторга, но я молчал, ибо не принято в горах радоваться или печалиться вслух.

Теперь, когда я пережил войну, революцию, побывал во французских лагерях под Стамбулом, подышал воздухом болгарских кирпичных заводов, имел высокую честь гранить батевскими [35]35
  Батя – фабрикант обуви в Чехословакии.


[Закрыть] подошвами парижскую мостовую… теперь я говорю печально: зачем, зачем не послала мне судьба внезапную смерть в это утро, в этом ущелье… Я знаю, я чувствую, я весь пронизан уверенностью, что душа моя поднялась бы подобно высокому облаку; поднялась прямо к престолу Господню. Ибо престол Господа – там, около Эльбруса и Казбека.

…Когда в один солнечный сентябрьский день я вышел из вагона экспресса на Гар-дю-Нор, я увидел, что далеко вверху, за облаками пыли, за пеленой отвратительно пахнущего автомобильного дыма, ползет по неопределенного цвета небу бессильное парижское солнце. А здесь, внизу, в безудержной суете по исковерканной камнем и оскверненной насилием земле ползают люди.

И люди эти – богатые, бедные, молодые, старые – все смотрели вниз, на землю, на оскорбленную их же нечистотами землю. Они не видели солнца, и солнце не видело их. И тут мне почудилось, что я очутился в царстве мрака, отчаяния и пустоты.

К чему эти блистательные перспективы грандиозных площадей? Они не заменят и миллионной части той панорамы, которая открывается у подножья Казбека. Чего стоит все это мишурное богатство какой-нибудь рю Ривели, когда известно, что оно служит предметом зависти для тысяч и предметом недостойного соперничества в фальшивом блеске для единиц…

Нет, на площадке около мечети в селении Безенги, откуда каждый, только что сотворивший молитву, видит пред собою бессмертную красоту Эльбруса, на этой площадке больше счастья, правды и красоты, чем во всем роскошном Париже. Этот Париж называется центром мира, мировой столицей… Да, да, конечно! Это – центр мира. Но мира без солнечных сумерек, автомобильной вони и человечьей пыли…

Наконец, Абдулла остановился около небольшой расщелины, ничем не отличавшейся на первый взгляд от множества подобных расщелин, встречавшихся по дороге. «Если хочешь, – сказал он, – пролезь вниз, там увидишь… Только, ради Аллаха, не трогай ничего». Я несколько удивился, что он не сопровождает меня. Мне не хотелось идти одному. Но раз пришел – надо идти. Я нагнулся, посмотрел, и во тьме пещеры ничего не увидел. Чтобы пробраться внутрь, надо было влезть, как в спальный мешок.

Внутри пещеры, когда глаза привыкли к скудному свету, я увидел десятка два скелетов, частью разрушенных, частью сохранившихся. Некоторые из них находились в наклонном положении, полуприслоненные к стене; некоторые сидели, некоторые лежали. Там и сям валялись почти совершенно истлевшие куски тканей. В одном углу собраны были глиняные кувшины, большие и маленькие, целые и разбитые. Вокруг бедер у некоторых скелетов висели пояса. Кожаные кавказские пояса с серебряной насечкой. На полу лежали кинжалы, шашки, старинные пистолеты, женские украшения, почти разъеденный кумган (металлический кувшин) и множество монет. Явилось желание взять хотя бы одну монету, но данное Абдулле слово удержало меня от нехорошего поступка. Тем не менее мне очень хотелось физически прикоснуться к этим останкам. Хотелось просто подержать в руках то, что жило, может быть, триста-пятьсот лет назад. Я взял шашку. Она походила скорее на меч, ее кривизна была слишком мала сравнительно с современной. Но как только я ее взял, истлевшее дерево рукоятки рассыпалось прахом. Из моих рук посыпалась пыль. Это было странно и неожиданно.

Потом я обратил внимание на один скелет, лежавший в самом дальнем углу. По-видимому, это был настоящий богатырь. Его руки были длиннее, чем мои ноги; а череп был никак не меньше солдатского барабана. Меня одолело искушение. Как-то само собой руки потянулись к черепу, я поднес его к свету. Череп был действительно огромный. На темени и затылке сохранилась морщинистая сухая кожа. Поражали совершенно целые зубы, плотно вросшие в челюсти. Я попробовал крепость трехсотлетней человеческой кожи. Послышался сухой треск, кожа отдиралась с трудом. Тысячи мыслей роились в моей голове, когда я держал перед собою череп отдаленного предка Абдуллы.

«Вот под этими костями пробегали искры мыслей. Гнев, радость, уныние, торжество – все это сосредоточивалось здесь, под этими выпуклостями. В этих глазных впадинах сияли глаза. Какие это были глаза?.. Что они видели? На что они любили смотреть?..»

И я вспомнил, как великолепно всходило солнце; я вспомнил, какая нестерпимая радость сжимала мою грудь, когда смотрел я на снеговые вершины… И стало на душе спокойно и легко. Я почтительно опустил череп на землю, которой он принадлежал, и с умиротворенной и радостной душой поднялся наверх, к Абдулле.

Только теперь я узнал, что провел в обществе мертвых не пять, не десять минут (как мне казалось), а около часа. Но я никогда не жалел об этом часе.

Абдулла торопил меня спускаться вниз, в долину, где уже давно нас ожидали с обедом. По дороге я расспрашивал его о происхождении этих общих могил. По его словам, сохранилось предание, что «много, много лет тому назад»…

– А сколько именно лет? – заинтересовался я.

– Здесь был один ученый, он говорил, лет триста или пятьсот… Так вот, тогда посетила наши места моровая язва. Не успевали хоронить, да и опасно было совершать все обряды. Тогда приходилось делать общие могилы… Этот ученый, – продолжал Абдулла свой рассказ, – вел себя ни хорошо, ни плохо. Он хотел показать, что понимает обычаи нашего народа, при старших не садился, не лез рассматривать наших девушек и женщин. Но вместе с тем каждому было ясно, что он разыгрывает роль и делает все это неискренно. Он спал у меня; и вот, ночью, когда мы хорошо поужинали и выпили, он попросил меня, не могу ли я познакомить его с какой-нибудь особой. Он сказал другое слово, но это слово мне стыдно повторить… Мне сделалось ужасно неловко и стыдно за него. Но, с другой стороны, у этого ученого были рекомендации от начальника округа, и я должен был сдержать свой язык. Я постарался превратить это дело в шутку, и, в конце концов, он успокоился и ушел спать…

Абдулла рассказывал не спеша, немного монотонно, не подчеркивая отдельные слова, и поэтому слушать его было одно удовольствие. Жители гор обладают особым даром мелодичной воркующей речи. Разговаривая, он постоянно смотрел вправо и влево, вперед, под ноги, на небо и снова вперед. Таким образом, ничто не ускользало от его глаз. Он часто перебивал самого себя и указывал мне то на коршуна, парящего над соседним селением, то на какие-то едва видные точки – это было стадо коз. Постоянное общение с природой вырабатывает это изощренное внимание ко всему, что происходит вокруг…

Боже великий! Как не вспомнить, что через несколько лет, в этих же благословенных местах, и я, и этот самый Абдулла изощряли свое внимание в поисках… в поисках людей-врагов. Мы искали их, чтобы убить; а в этот же момент они поджидали нас, чтобы подстрелить первого попавшегося на глаза. Но об этом позже…

До прихода в аул Абдулла успел еще передать мне кое-какие отрывочные и непроверенные сведения о пропавшей в 191… году экспедиции англичан. Несколько англичан приехали в горы с целью подняться на вершину Эльбруса. У них были все необходимые препараты, запасы, много денег, смелости и уверенности. Столичное и местное начальство знало об этой экскурсии и покровительствовало ей. Было приказано всем старшинам верхних селений оказывать всемерное содействие отважным англичанам. И вот их видели в Кашка-тау, потом в Хуламе и Безенги… Потом они будто бы свернули к Хасауту; а некоторые говорили, что они задержались в Гунделене… Все это очень трудно проверить. Факт же тот, что ни один англичанин не вернулся, а из бывших с ними двух проводников вернулся один и сказал, что при подъеме на Эльбрус поднялась снежная буря и все его спутники погибли. А его, по милости Аллаха, перед выходом с последней стоянки зашибло сорвавшимся обломком скалы и потому он отстал…

А через малое время, продолжал Абдулла, появился слух, что второго проводника видели за перевалом, в селении Геби. Этот слух вызвал подозрения, что с пропажей англичан не все ладно. Было наряжено целое следствие. Дело пошло до Петербурга. Тамошний английский посол требовал найти виновных, нанимал сыщиков. Но ничего не нашли и не выяснили.

– Но, может быть, и в самом деле англичане погибли как-нибудь иначе? – спросил я.

Абдулла в упор посмотрел на меня, будто вымеряя степень возможного мне доверия, и, поглаживая свои длинные усы, выстриженные около рта и отпущенные от концов губ, медленно протянул:

– Валлаги азым[36]36
  Клятва.


[Закрыть], не знаю. Я там не был. Но пришлось слышать, что в одном селении англичане попросили показать им танцы. Старшина селения посоветовался со стариками. Старики предложили старшине ответить гостям отказом, сославшись на пост или траур. Но старшина, желая угодить тем, кому покровительствовало начальство, все-таки собрал молодежь и пригласил англичан посмотреть, как она умеет в горах веселиться. Кое-кто из англичан немного знал русский язык. Когда вышла танцевать красавица Джансурат, один из них, вероятно, сильно подвыпивший, выскочил в круг и хотел с ней танцевать. Но сделал это так неловко, что оскорбил и девушку, и ее родных. Однако это еще можно было бы простить. Но потом этот же господин пригласил к себе брата нашей красавицы Джансурат и просто спросил его: «Сколько стоит?». Вот тогда будто бы брат предложил свои услуги в качестве проводника. Этого же брата видели впоследствии в Геби. Что он с ними сделал, не знаю. Но видишь ли, по дороге на Эльбрус очень много опасных мест. Там встречаются неожиданные провалы. Иногда люди засыпают вечером в уютном месте, защищенном скалой, а просыпаются на краю обрыва… Все может быть, все может быть.

В этот момент нас уже атаковали собаки, мы входили в аул.

Глава VI

На реке Кара-су

Главное дело, из-за которого председатель Горского словесного суда выехал в горы, состояло в споре двух аульских обществ. Предметом спора являлся участок сенокоса, расположенный вблизи горной речки Кара-су (что в переводе означает Черная вода). Спор шел между селениями Хулам и Безенги. Туда направилась вся экспедиция.

Горная страна, о которой идет речь, именуется Балкарией, а население ее балкарцами. Перед войной балкарцев было тысяч сорок. Жили они несколькими обществами, аулами, расположенными в пяти соседствующих между собою ущельях. Одно ущелье отделено от другого целой грядой гор, которая доступна для перевала только в хорошую погоду и крепким выносливым людям и животным. Говорю животным, а не лошадям, так как многие предпочитают пользоваться при такого рода перевалах мулами (помесь осла и кобылицы). Мулы оказываются выносливее и крепче на ноги. Правда, там, где кончаются крутые подъемы и опасные спуски, даже средний конь имеет преимущества перед хорошим мулом. Но в горных трущобах мул не знает себе соперника. Во всяком случае, при выезде оказалось, что те, кто помоложе и полегкомысленнее, сидели на конях. Кони, отлично отдохнувшие за время стоянки, нетерпеливо играли и рвали повод.

Старшая же часть компании взгромоздилась на мулов, смиренно понуривших свои некрасивые головы и отнюдь не выражавших страстного нетерпения начать двигаться. Должно заметить, что, когда экспедиция поднялась на перевал, большинство тех, что ехали на конях, шли пешком и вели в поводу мокрых, запаренных коней. А наши старики, добродушно посмеиваясь, трусили на мулах, поглядывая на молодежь, задорно щелкали плетью под брюхом равнодушно шагавших мулов.

На высшей точке перевала проходила граница между владениями жителей селения Верхняя Балкария и владениями жителей селения Безенги. Здесь сделали привал. Абдулла, в качестве старшины только что оставленного нами селения, обратился с просьбой не отказать в последний раз на их территории принять хлеб-соль. Все тотчас же охотно согласились. Коней и мулов с отпущенными подпругами отвели в сторону, выбрали подходящую площадку, разостлали бурки и устроили таким образом привал. Абдулла распоряжался молча, но основательно. Подчиненная ему молодежь едва успевала кидаться с быстротой кабардинского коня по направлению его взгляда. Наконец, все было готово.

Присутствовавшие образовали незамкнутый круг, на почетном (верхнем) краю которого сел председатель Горского суда. Справа и слева от него разместились русские и туземцы, по старшинству. Это местничество, эта иерархия не по чинам, не по орденам, не по рождению, а по возрасту – мне кажется трогательной и справедливой. Правда, в центре сидел председатель суда, но и это справедливо, так он и был здесь центральной фигурой. Остальные же сидели по возрасту… По этому поводу не могу не вспомнить замечательного кабардинского обычая, содержащего в себе повеление: «гостю и старшим почет». Сегодня – я в твоем доме, и ты мне оказываешь почет; завтра – ты или твои родные обратятся ко мне с просьбой о гостеприимстве, и тогда я – слуга твой.

Я был однажды, уже во время гражданской войны, когда потряслись нравы, в гостях у знакомого кабардинского князя, едва ли не самого богатого во всей Большой Кабарде. И вот, поздно вечером, когда уже никого не ждали, послышался лай собак. Собаки – это электрические звонки кавказских аулов… Посланный к воротам младший сын князя вернулся в сопровождении высокого старика, никому из присутствовавших незнакомого. «Кебляга, – сказал князь, поднявшись и сделав несколько шагов навстречу. – Пусть приход твой будет благословен Богом». Старик ответил, что едет из дальнего аула в Нальчик, по делу, никого здесь не знает и просит приюта на ночь. Его тотчас же усадили, младший сын князя снял с него сапоги, помог надеть мягкие туфли, принес воды для умывания. Затем позднего гостя пригласили к столу, и никто не посмел встать из-за стола раньше, чем гость насытился и поблагодарил…

После обычных взаимных приветствий и пожеланий счастливого пути все поднялись и направились к лошадям. Через несколько минут кавалькада, имея впереди представителей от жителей аула Безенги (куда шел путь), вытянулась по узкой дороге. Абдулла, сидя на коне, делал прощальные знаки. Он возвращался обратно.

Я ехал позади других и много, много раз оглядывался назад, с сожалением наблюдая, как росло расстояние между мною и Абдуллой, которого я уже считал своим другом-кунаком на всю жизнь. Он сидел на невысоком кабардинском коне темно-гнедой масти, с ногами в белых чулках. В левой руке держал повод, а правой, с зажатой в пальцах нагайкой, упирался в бок. Его суровое усатое лицо улыбалось удивительной улыбкой. Удивительной потому, что, казалось, такое лицо улыбаться не умеет. Эта улыбка напоминала грациозную березку бог знает каким образом растущую на груди того утеса-великана, о котором писал Лермонтов. Низко надвинутая на глаза папаха бросала тень на его глаза; но я знал, что и они смеются сейчас, смеются с лукавством малограмотного, но неглупого человека. Плечи и талия Абдуллы составляли треугольник, обращенный основанием вверх. На каждое его плечо можно было бы, я думаю, посадить по человеку среднего веса и размера. Ноги Абдуллы, небрежно опиравшиеся на стремена, туго затянутые в мягкие ноговицы, выглядели так, будто они сделаны из плохого обработанного железа. И вообще весь он, коренастый, широкоплечий, с великанской грудью и руками, похожими на корни дуба – весь он был под стать окружающим скалам, столетним чинарам и многовековым башням, часто попадавшимся по дороге. Эти горы, непоколебимые в основании, созданные словно для того, чтобы поддерживать небосвод, рождают могучих людей…

Дорога делала повороты и все круче и круче спускалась вниз, в долину. Не прошло и десяти минут, как Абдулла исчез из виду. Отдохнувшие кони бодро пофыркивали, не спотыкаясь, несли нас по краю обрыва. Слева поднималась стена, справа, где-то далеко внизу, струился горный поток. Оттуда, снизу, веяло прохладой. Когда я закрывал глаза, мне казалось, что вокруг раздается невнятная, быть может, но прекрасная, потому что стихийная мелодия. Фантазия преображала горы – в стены какой-то волшебной крепости; а шум горной реки – в гулливый ропот осаждающих толп… Между тем порыв ветра принес легкий запах дыма. По-видимому, мы приближались к селению.

Селение Безенги, к которому мы подъезжали, расположено вблизи знаменитого ледника того же имени (Безенгиевский ледник считается в Европе самым большим. Не знаю, почему географы причислили Кавказ к Европе? Что касается ледника, то он, действительно, огромный – в несколько верст длиной тянется ледяная река, окаймленная струящимися камнями. Эта река имеет свои «ледяные пороги», вроде тех, какие преграждают Днепр, но с той лишь разницей, что безенгиевские пороги не клокочат, не расшвыривают волны, а вздымаются в ледяном молчании и так засыпают на многие годы. Медленная работа солнца, ветров и воды когда-нибудь изменит очертания безенгиевских порогов и водопадов. Но глазу наблюдателя они кажутся окаменевшими навеки).

Селение Безенги иначе называется Тюбенель. Это второе наименование кажется мне столь же милым и ласковым, как и первое. Однако более распространенным является первое название, им я и буду пользоваться.

Из всех горских обществ (я уже упоминал некоторые из них, например, Верхне-Балкарское, Хуламское. К этому списку надо прибавить описываемое сейчас Безенгиевское. А сверху того имеются еще Нижне-Балкарское, Чегемское, Урусбиевское и др. С некоторыми из них мы еще встретимся на протяжении рассказа. Самое маленькое – Безенгиевское общество. Понятно, почему оно меньше других. Во-первых, ущелье, в котором расположено Безенги, ýже других ущелий и ближе к Кавказскому хребту. Близость к снегам, к вечным льдам делает безенгиевский климат более холодным. Во-вторых, сообщение Безенги с другими аулами более затруднено, чем сообщение остальных обществ.

Безенги, как и каждое из упомянутых горских обществ, состоит из одного главного и нескольких второстепенных поселков. В главном поселке находятся мечеть и сельское правление. В последнее перед войной время в некоторых обществах появились небольшие лавчонки, миниатюрные горские «Мюр-Мюрелизы»[37]37
  Универсальный магазин старой Москвы.


[Закрыть]: в них можно было найти все, начиная от керосина и соли и кончая табаком, порохом, шелковыми платками. Главный поселок расположен непременно на реке. Вдоль реки поставлены примитивные мельницы, состоящие из двух жерновов; причем на верхний из них падает струя воды прямо из несущегося горного потока. Никаких особых запруд делать не приходится, сила течения необычайна… В главном же селении живут бывшие феодалы – владетели земли и людей, горские князья – таубии. Таубий в точном переводе и означает «горский князь» (тау – гора, бий – князь).

Следует сказать несколько слов о таубиях. Их всего несколько фамилий. В свое время, когда русские покоряли Кавказ, когда черкесы, чеченцы, ингуши, дагестанцы, кумыки и отчасти кабардинцы, воевали с грозным северным соседом, Балкария, в силу своего географического положения, оставалась вне театра военных действий. Кроме того, примыкающая к Балкарии страна, населенная кабардинцами, и находящаяся между наступающей Россией и оборонявшимся горским населением, заключила с русскими соглашение не только не воевать, но и даже помогать русским войскам. Вот почему Балкария никогда не видела в своих ущельях русских знамен. Балкария не была покорена. Она добровольно, хотя и в силу очевидной необходимости, признала власть Белого Царя. Это обстоятельство существенно отразилось на психологии населения Балкарии, особенно же ее высшего слоя таубиев. В то время как остальные народности Кавказа, признав над собой русскую власть, старались приблизиться к русским и хотя бы в некоторых отношениях походить на них, балкарские таубии смотрели на себя, как на равнодостойных участников общеимперской российской жизни. Правда, они совершенно не знали этой жизни, но это не мешало им чувствовать себя вполне самостоятельными. И в самом деле, ведь психологии побежденных у них не было и не могло быть. Эта черта самочувствия балкарских таубиев сказалась, между прочим, в том, что в то время как, скажем, кумыцкие или кабардинские феодалы (а ранее того – грузинские, имеретинские, кахетинские и др.) с удовольствием и радостью переименовывали себя на русский лад в князья, балкарские таубии отказались от такого переименования и настояли на том, чтобы им и впредь называться именно таубиями, а никак иначе.