Текст книги "Страна Прометея"

Глава V

Тенгиз

…Солнце совершало последнюю четверть своего дневного пути, когда показались первые кровли Безенги. По-видимому, нас ожидали: навстречу, по каменистой дороге, во всю конскую прыть мчались всадники. Нужно обладать здоровым сердцем и крепкими нервами, чтобы ездить по горным дорогам.

Что такое горная дорога? Это иногда тропинка, иногда целый узор тропинок. Иногда ширина нашей дороги равняется пяти человеческим ладоням, положенным рядом. Дорóгой называется высохшее русло потока, покрытое обломками скал. Дорóгой (и неплохой дорóгой) считается оползень, висящий над пропастью и кое-как поддержанный десятком-другим камней, положенных чьей-то заботливой рукой… И вот, по таким-то «дорогам» наша молодежь мчится во весь опор. И мало того, что мчится – порой она забавляется тем, что бросает впереди себя папаху и потом, на всем скаку, подымает ее. Или – упав на спину коня – стреляет в воздух и снова заряжает винтовку и снова стреляет, пока не расстреляет обойму.

Представьте себе бездонную узкую щель. Там, внизу, в черном провале, ревет невидимая стремнина вод. Оба края словно обрезаны гигантским мечом. И от одного края к другому переброшены два, иногда три, необделанных ствола. Поперек стволов набросаны неприкрепленные жерди толщиной в человеческую руку. Некоторые толще, некоторые – тоньше. Местами многочисленные прошедшие здесь конские копыта пробили зияющие дыры. Упаси бог, если попадет в эту дыру тонкая нога благородного скакуна. Погибнет конь, погибнет наверняка, а может быть, упав, он увлечет в своем падении и несчастливого всадника…

Конечно, мосты через горные потоки слишком опасны, или лучше сказать, преступно-легкомысленны, чтобы ими хвастать. Но в стране гор – они естественны и неизбежны. В стране ледников и пропастей они являются лишь частью общей картины, которая покоряет величием своей дикой красоты…

Я видел людей, попавших в горы с равнины; которые не решались довериться собственным ногам, чтобы перейти такого рода мост в селении Кюннюм. Разумеется, над ними не надо смеяться. Но они производят в горах странное впечатление каких-то ужей, затесавшихся в общество соколов и кречетов.

Безенгиевские всадники на полном галопе сделали заезд и вытянулись в шеренгу, вдоль дороги, в ожидании приближения гостей. Еще издали они делали приветственные знаки руками, которые состоят в том, что правая рука опускается вдоль бедра, потом поднимается до пояса, и вновь опускается вниз. В те времена скверный негигиенический обычай рукопожатия еще не получил распространения среди горцев. Что может быть противнее пожатия потной руки? И что может быть скромнее и грациознее изображенного сейчас горского приветствия? Как жаль, что мы подражаем всегда тому, что «принято», а не тому, что красивее и лучше…

Среди прибывших безенгиевцев находился также старшина этого селения по имени Далгат. Он приходился средним сыном знаменитому Тенгизу [38]38
  Суншев Тенгиз Казиевич, балкарский таубий. По посемейному списку Безенгиевского общества 1886 года, ему 57 лет, имел сыновей: Кубадий – 22 года, Кумук – 2 года 6 месяцев, Далхат – 6 лет 6 месяцев (Маштай родился позднее – в 1896 году).


[Закрыть] – тому Тенгизу, который был самым уважаемым человеком во всех ущельях и встреча с которым оставила во мне неизгладимое впечатление на всю жизнь… Скажу больше: ни до того, ни после того я не встречал человека, которого поставил бы не говорю – выше Тенгиза, о нет, конечно же нет, но рядом с Тенгизом. А пришлось мне встречать многих и многих: ученых, великих князей, полководцев, писателей и других людей, которых иногда называют великими. Пусть называют.

Далгат передал председателю суда, что Тенгиз будет счастлив принять гостей в своем доме. Сообщение это наполнило меня радостью, как же не радоваться вести, что представляется возможность провести несколько дней под одной крышей с Тенгизом!

Сакля Тенгиза мало чем отличалась от других, виденных мною в горах. Та же плоская крыша, заросшая травой, те же столбы, поддерживающие стропила, то же внутреннее устройство дома: вход посередине, комнаты направо, комнаты налево. Прямо перед входом – камин, над которым висит черная от многолетней копоти цепь. В камине никогда не угасает огонь. Все комнаты (я никогда не видел более четырех в одном доме) расположены одна подле другой, на одной линии. В глубину дом невелик, он вытянут в длину. Фасад дома занимает навес. Здесь сушатся шкуры козлов, туров, иногда и оленей. На некоторых столбах повешены пахучие травы, частью лекарственные, частью ароматические.

Под навесом, греясь в лучах уходящего за снежную цепь солнца, с пяти– или семилетним мальчиком на коленях сидел Тенгиз. Он был одет по-зимнему – в кавказскую шубу из бараньих шкур, сшитую наподобие черкески, не покрытую сукном. Белый цвет этой шубы являлся красивым фоном кроваво-алой черкески сидевшего на Тенгизовых коленях мальчика. На голове Тенгиз имел невысокую папаху старинного покроя: остроконечный, не покрытый сукном кожаный верх и обыкновенное основание папахи из серовато-серебристого барана. Слегка отодвинутая на затылок папаха не закрывала лоб, благодаря чему все лицо, от лба до подбородка, обозревалось свободно.

Это лицо, несколько бледное, отличалось крайней строгостью и сухостью линий. Оно состояло из определенно вычерченных линий, резких складок-морщин и костистых выступов. Прежде всего бросались в глаза необыкновенно развитые надбровные дуги. Они поднимались круто над впалыми глазами и, если бы Тенгиз был помоложе, я бы сказал, что они придавали его лицу несколько демонический вид. Косматые седые брови были такой длины, что по краям завивались.

Пепельно-серые, с голубым оттенком глаза смотрели спокойно и ясно. В этих глазах поблескивала холодная сталь, но вместе с тем по временам в них вспыхивали горячие искры, мелькавшие на момент и снова исчезавшие. Бледно-желтые скулы были покрыты настолько тонкой кожей, что чудилось, будто сквозь нее проглядывает кость. Бескровные Тенгизовы губы прикрывались негустыми усами цвета золы. Такого же цвета борода пушистым веером обрамляла острый, немного выступающий вперед подбородок. В целом лицо Тенгиза производило впечатление иконы, написанной на старинном пергаменте.

При нашем приближении он поднялся с завалинки, на которой сидел. Он стоял, ожидая шедшего впереди других председателя суда, еще издали кивал ему головой и делал приветственный знак правой рукой. А на согнутом локте левой руки продолжал держать внука.

Потом я узнал, что внук этот, по имени также Тенгиз, любимый внук старика, зашиб ногу, сильно страдал и ни за что на свете не хотел отходить от дедушки. Пока не подошли все, Тенгиз не садился. Поздоровавшись с последним из приехавших гостей, он, сказав неизменное в таких случаях «ултур» (садитесь), сам же первый и сел. Замечу, что обыкновенно хозяин садится последним или совсем не садится. Но… но ведь это был Тенгиз! Тенгиз, чудо Балкарии, да я думаю и не только Балкарии… Перед нами сидел человек, родившийся в конце восемнадцатого столетия. В то время когда я его увидел, ему было более ста двадцати лет…

Скажу несколько отрывочных слов о Тенгизе…

Он был таубием. Ему было шестьдесят с лишним лет, когда произошло покорение Кавказа. Знаменитый Шамиль при нем начал свою жизнь и карьеру и при нем и закончил. Тенгиз вспоминал о Шамиле, как о небольшом эпизоде своей долгой и богатой событиями жизни. За время его жизни произошли войны, начиная с наполеоновских и кончая мировой войной 1914 года. Правда, он очень смутно представлял себе, что такое Франция? Или что такое Россия? О России он знал, что это самая большая страна на свете, что она управляется Белым Царем и часто воюет с Турцией. Эти войны причиняли ему беспокойство, так как он желал добра обеим сторонам.

Тенгиз рассказывал, что в его молодости были озера между Хуламом и Безенги. Теперь эти озера исчезли… Все его дети от первого, второго, третьего, четвертого, пятого и шестого брака, так же как и шесть предыдущих жен, – умерли. Один из внуков, почтенный старец, лет шестидесяти, жил в Безенги. Сорокалетняя внучка и несколько правнуков находились в Урусбиевском селении. Седьмой брак Тенгиза был более счастливым. Седьмая жена родила ему трех сыновей и одну дочь. Дочь была младшей в семье, ей было около двадцати лет…

Еще несколько лет назад Тенгиз ходил на турью охоту. Рассказывают случай, когда во время охоты пошел дождь, а вслед за тем ударил мороз. Горы превратились в ледяные катки. В охоте принимал участие начальник округа, плотный мужчина пудов на шесть. И вот он отказался идти. Лошадей не было. Тогда Тенгиз и его старший сын Кумук посадили отчаявшегося охотника на бурку и поволокли его вниз, в долину, по горным дорогам, представление о которых я дал выше.

И еще другой случай рассказывали мне в Безенги…

Когда ожидалось рождение третьего сына – Маштая, Тенгиз пошел на охоту. Была осень, и воздух, всегда чистый в горах, отличался хрустальной прозрачностью. И вот, Тенгиз увидел высоко над собою тура, с любопытством смотревшего вниз, на человека. Тенгиз сказал себе, что если ему удастся принести рога этого тура в свою саклю, то у него родится сын и сын этот будет выделяться среди других людей.

Он вскинул ружье и выстрелил. Огромный тур скатился к его ногам. Обрадованный охотник взвалил тура на плечи и принес его, истекающего кровью, еще теплого, домой. А на следующее утро родился Маштай…

Маштай! Маштай! Но о Маштае, моем саженном друге, который поднимал молодого коня так, как обыкновенный человек поднимает барана, – о Маштае я еще расскажу.

Мне показывали ружье Тенгиза. Старинное кремневое ружье, из которого он выстрелил в последний раз в год объявления войны. Выстрелил же он вот по какому поводу. Как только в наших краях появились раненые с австрийского и немецкого фронтов, тотчас же появились вместе с ними винтовки новых незнакомых образцов. В селении Безенги нашлись любители, которые уже к зиме 1914 года обзавелись коллекциями иностранного оружия. Любовь кавказца к оружию неистребима.

Как-то раз во дворе у Тенгиза собралась молодежь. Зашел разговор о преимуществах той или иной винтовки. Чтобы решить спор, постановили устроить состязание в стрельбе. Укрепили мишень. Ни одна из винтовок не обнаружила исключительного совершенства. Тогда Тенгиз подошел к спорящим и приказал им воткнуть в деревянную доску, служившую мишенью, булавку со стекляшкой на конце. Стекляшка эта блестела на солнце, что мешало прицелиться. Снова начали стрелять – в стекляшку. Но молодежь осрамилась.

Тенгиз молчаливо наблюдал ход состязания и потом вынес из дому свое кремневое ружье. Он стал на несколько шагов дальше других стрелков, долго целился и выстрелил. Блестящая точка, сверкавшая на доске, исчезла. Но из глаз Тенгиза полились слезы, глаза не выдерживали уже такого сильного напряжения. С тех пор Тенгиз не притрагивался к ружью.

…Во время падежа скота старейший из жителей Хулама – Баразбий посоветовал весь скот выгнать на пастбище и ждать естественного окончания эпидемии. Когда об этом сказали Тенгизу, он возмутился:

– Что за глупости говорит этот мальчишка! – сказал он. – Пусть каждый выделит скот из общего стада и ждет милости или гнева Аллаха!

Конечно, Тенгизов совет, хотя и более мудрый, чем совет хуламского старца, не был на высоте современных методов борьбы с эпизоотиями. Но весь интерес этого случая в другом. А именно в том, что хуламскому «мальчишке» было девяносто восемь лет… Очевидно, Тенгиз помнил его еще в ту пору, когда он не смел поднять на него глаза.

Этого «мальчишку» я видел несколькими днями позже и тогда же познакомился с его десятилетним сыном, как две капли воды походившим на отца.

Кем был Тенгиз? По рождению он был таубием. По религии – мусульманином. По роду занятий – горцем. Что такое быть по роду занятий горцем? О, это очень сложная вещь… Горец должен уметь все делать, и при этом делать хорошо. Горец должен уметь ставить дома. В горах нет разделения труда, и потому каждый должен уметь до некоторой степени обращаться с камнем и глиной (дома ставят из камня, глины и дерева). Говорю «до некоторой степени», так как, конечно, друзья и соседи помогут молодому хозяину построить незамысловатое горское гнездо. Но странно было бы наблюдать, что в то время как соседи и друзья будут трудиться над твоей постройкой, ты будешь «считать галок»…

Потом, горец должен уметь обрабатывать поле. Правда, поля в горах небольшие. Всем известен рассказ о том, как однажды пошел горец обрабатывать свое поле, утомился, расстелил бурку и заснул. А когда проснулся – никак не мог найти своего поля. Пропало поле! Долго искал бедный труженик и не в шутку думал, что шайтан (дьявол) украл у него поле во время сна. Опечаленный, он собрал пожитки и направился домой. И вот, когда он сворачивал бурку, наконец-то нашел поле. Оно находилось под буркой… Так что горец не имеет полей в десятки и сотни десятин. Слава Богу, если в среднем на душу приходится от половины до одной десятины возделанной земли. Опять-таки надо сказать, иной горец, хотя бы тот же самый Тенгиз, собственноручно может и не трудиться над обработкой поля. Но плохое будет у него хозяйство, если он сам, самолично, не умеет отличить хорошую обработку от плохой и небрежной. Тут никакие управляющие не помогут!

Но мало быть добрым хозяином-землепашцем. Тот не горец, кто не знает толка в скотоводстве и коневодстве. Поле служит горцу для удовлетворения его насущной нужды в хлебе. А скот – это его богатство, его достояние. Поэтому можно сказать, что каждый житель гор является до некоторой степени пастухом и табунщиком… Жизнь горца от первых детских лет связана с жизнью стада. Еще мальчиком он учится говорить со скотом, перегонять его в соответствии со временем дня или временем года на то или иное пастбище. Потом, юношей, он уже разбирается в правилах племенной жизни коз и овец, коней, коров, мулов, ослов. Он знает признаки болезни и способы их излечения. Попутно он знакомится с обработкой кожи, рога и шерсти.

Но и это еще не все. Порядочный горец изготовляет домашнюю утварь собственными руками. Правда, эта утварь не отличается сложностью, она проста, как прост его стол. Но все-таки тесто, мясо, сыр, молоко, каймак, айран, кумыс, пшено, мед… – все это требует изготовления особой посуды, и горец знает, как и из какого дерева ее следует делать. К сказанному надо еще прибавить напитки.

В горах встречаются пьяницы и обжоры. Но они заметны на общем фоне воздержанности и целомудрия так, как заметен отвратительный лишай на красивом лице. В горах приготовляют бузу, араку и пиво. Буза, выдержанная несколько лет в земле, напоминает коньяк. Арака, прозрачная, светлая жидкость, почти без запаха, представляет собою особый род водки домашнего производства. Что касается пива, то, вот, клянусь, лучше горского пива не существует напитка во всей вселенной… Горское пиво «махсыма» делается на меду. Оно выдерживается от пяти до десяти лет. Оно черное, ароматное и почти прозрачное. Оно пенится и играет словно вино… Но никакое вино не сравнится с ним во вкусе и приносимой пользе. Секрет приготовления махсымы строжайшим образом сохраняется в горах. И да сохранится навеки! Пусть тот, чьи губы касались пенного напитка гор, возблагодарит щедрое гостеприимство сынов Эльбруса и не пытается выведать секреты этой бедной благородной страны. А тот, кому не приходилось испытывать наслаждения горским пивом, тот пусть знает: ликер, изготовляемый в католических монастырях, при сравнении с махсымой напоминает постное масло, шипучее вино, возделываемое на полях провинции Шампань, – это жидкая водица. Слабо окрашенная и чуть-чуть газированная. Сравнивать нашу махсыму с английским виски я не хочу. Я не хочу оскорблять искусство моих друзей и сородичей.

Итак, махсыма – это расплавленный рубин в хрустальном бокале. Махсыма – это то, что испытываете вы, целуя свою возлюбленную после многолетней разлуки. Махсыма – это жемчужные капли росы, осевшие на утомленный солнцем цветок и давшие ему новую жизнь. Больше нет ничего, с чем я осмелился бы сравнить махсыму…

И этот напиток горец должен уметь изготовить и подать его в сработанной его же руками деревянной чаше, именуемой «ченак».

Без сомнения, Тенгиз был настоящим горцем. Он в совершенстве владел способами землепашества, скотоводства и коневодства. Но сверх этого Тенгиз был еще охотником.

Горец не обязан быть звероловом, как не обязан уметь играть на агач-кобузе и рассказывать по вечерам легенды о временах минувших и о таинственном племени нартьянов – горных богатырей. Однако тот, кто охотник, уважаемее того, кто не охотник. Тенгиз был лучшим охотником не только в Безенги, но и во всей Балкарии. Тенгиз знал все оленьи тропинки и мог часами говорить о том, где и как они пролегают, сколько поворотов, какие ведут к водопою, а какие к заповедной трущобе, где разыгрываются бои самцов и игры при свете луны. Он знал историю каждого медвежьего семейства и главнейшие события их жизни за последние сто лет. Туры и горные козы составляли как бы мелочь его охотничьего хозяйства… И только о жизни диких кабанов и свиней он не знал и не желал знать ничего. Если приходилось Тенгизу повстречаться случайно в лесу с этим свирепым (свирепее медведя) хищником, он, не всматриваясь, пристреливал его и, совершив очистительное омовение в ближайшем ручье, больше уже не вспоминал о попавшейся на дороге скверне.

Местонахождение железных, серебряных, оловянных и свинцовых руд Тенгиз знал так же точно и безошибочно, как мы знаем названия наших пальцев на правой и левой руке. Охотник-горец должен знать, где находить свинец для пополнения запасов дроби и пуль. Ради приобретения этих вещей горцы не сходят в долину. При нужде они идут к девственным свинцовым копям, отламывают себе необходимое количество металла и, вернувшись домой, без всякой обработки льют дробь и пули… Балкарские горы велики и богаты!

С тех пор как Тенгиз передал хозяйство старшему сыну Кумуку и перестал ходить на охоту, жизнь его обеднела и изменилась. Он не был грамотным ни по-арабски, ни тем более по-русски. Искать развлечения в чтении и письме он не мог. Как же проходил его день?

Ранним утром, за час до восхода, он поднимался с постели, брал с собой коврик и кумган с холодной водой из протекавшего через их двор источника, и выходил к восточной стене дома. В ожидании солнца он совершал утренний намаз, так что призыв муллы к молитве заставал его склоненным перед той страной света, где находится могила Пророка и откуда восходит солнце. Помолившись, он шел величественно и медленно в противоположный угол двора, где находились конюшни. Тенгиз был настолько деликатен, что не позволял себе даже глянуть в те отделения, где стояли кони сыновей и общие, обслуживавшие все хозяйство. Нет, Тенгиз направлялся в отделение своего верного старого Ак-кая (Белая скала), так же как и он – молчаливо и смиренно, ожидавшего Азраила – ангела смерти. Высокий, совершенно белый, без всяких отметин конь встречал его неизменным, ласковым ржанием. Тенгиз задумчиво гладил его холку и шею, вытирал рукавом черкески бело-желтую пленку, скопившуюся за ночь в углах глаз, подкидывал сено.

Постояв немного с Ак-каем, он выводил его за изгородь и там пускал на волю. Соскучившийся за долгую и, вероятно, бессонную, как и у его хозяина, ночь, Ак-кай пробовал порезвиться, но это не удавалось: не слушались ноги. Сознавая свою неудачу, конь солидно встряхивался и, охлестывая бока поредевшим хвостом, неспешно отправлялся в глубину луга. А Тенгиз возвращался в дом, где его ожидал уже ченак только что сдоенного парного молока с испеченным к его приходу вкусным лакумом (хлеб). В промежутке между утренним завтраком и полднем, если была хорошая погода, Тенгиз сидел на завалинке, около мечети, в обществе других стариков. Лучи солнца согревали остывшую кровь седобородых горцев, оживляли память, располагали к неторопливым беседам о делах старины.

Если бы я был живописцем, в этом месте я прервал бы свой рассказ и взялся за кисть. Но, увы, кисть мне недоступна! У меня нет также фотографии, которые помогли бы восстановить в памяти всю яркость и красочность группы стариков, сидящих у порога мечети на фоне вечных снегов, в потоках солнца, величественно плывущего по досягаемому синему небу. Небо в горах потому и прекрасно, что оно досягаемо. В вас живет постоянное чувство необычайной близости и вещественности небесного свода. Вам представляется естественным и возможным взобраться вон на ту, подобную алмазу вершину, приподняться на кончики пальцев и прильнуть губами, грудью, всем восторженным вашим естеством к голубой густоте, именуемой небом. О, какая сладость осязать синие своды, за которыми живет Бог. Вам не надо знать ни что такое вера, ни что такое разум. Вам достаточно отдать себя властной гармонии природы, и вы почувствуете, что есть Небесные Силы, и что Они – невидимые, но внутренне зримые и осязаемые, – отражены в вас.

А в полдень, когда солнце останавливается на мгновение над вершиной Эльбруса и тысячью золотых рук венчает его короной из самоцветных камней, – весь правоверный мир падает ниц перед лицом Аллаха. В полдень снова возносится призывный звук с минарета, и тогда всюду – на склонах гор, в долинах, на рубке леса и под скрежещущий разговор жерновов – шевелятся беззвучные губы, простираются длани – совершаются поклонения в Духе.

Полуденную молитву Тенгиз творил в Доме Божьем – в мечети.

…Возвращавшийся с игр Тенгиз-младший в двадцать с лишним раз младше Тенгиза-старшего, забегал в мечеть и торопил деда домой. Тенгиз-младший нетерпеливо дергал деда за края шубы и капризно покрикивал на него за медлительность шага. Так они шли домой: Тенгиз-старший, с улыбкой любви на губах, похожий на сказочного великана, и Тенгиз-младший, малыш в алой черкеске, задорный и румяный. Оба они были одеты в костюмы одинакового покроя, у обоих на головах папахи, на поясе кинжалы. Но кинжал Тенгиза-младшего напоминал перочинный ножик, тогда как кинжал Тенгиза-старшего по своей длине превышал длину Тенгиза-младшего от головы до пят.

Обед Тенгиза состоял из свежего сыра, вареных яиц и пива. Но пиво для него готовилось особое, не хмельное. Изредка он вспоминал о мясе, но не любил мяса, как, впрочем, и большинство стариков-горцев. В горах, где так много скотины, мясо считается роскошью, и его приготовляют лишь в особо торжественных случаях, для гостей или для свадебного пира.

После обеда, продолжавшегося не более двадцати минут, Тенгиз сидел у камина в обществе жены и дочери. В горах не знают, что такое прислуга. В горах иногда нанимают работника, и тогда он становится членом семьи. Но того, что на языке цивилизованных народов называется прислуга – этого в горах нет. Домашние заботы Тенгизова дома лежали на его жене, дочери и женах двух старших сыновей: Кумука и Далгата. Но обыкновенно в этот послеобеденный час у камина хлопотали только жена и дочь, и он посвящал им часть дня.

Перед закатом солнца Тенгиз выходил на луг, подзывал Ак-Кая и, побеседовав с ним несколько минут, отводил его на ночь в стойло.

Вечерний намаз Тенгиз совершал у себя в комнате и потом выходил к сыновьям, возвращавшимся к этому времени домой. Вечером он выпивал снова парного молока, сидя в кругу семьи, поближе к камину.

Присутствие гостей почти не изменило образа жизни старца. Иногда, утром, он заглядывал на минуту в кунацкую (комната для гостей), говорил несколько приветственных слов и, выслушав ответ, удалялся. Только вечерами бывал дольше с нами – приезжими. По-видимому, он это делал из вежливости, но никак не из интереса или любопытства. За все время только раз он вступил в оживленную беседу с председателем суда, это когда зашла речь о будущем Маштая, третьего своего сына. И вот теперь настал момент для знакомства с Маштаем.