Текст книги "Спасти или уничтожить"

1941 год, октябрь, Москва

Совещание проводил Меркулов, но все ожидали, что в любой момент войдет Берия: уж больно важен вопрос.

Всеволод Николаевич сразу задал тон совещанию, осадив секретаря партячейки одного из управлений Филимонова, который начал с трескучих фраз о «тяжелейшем моменте» и «небывалой задаче»:

– Момент, каким бы трудным он ни был, требует дел, а не причитаний!

Обвел всех взглядом и продолжил:

– Прошу всех высказываться только по существу, без лирики и демагогии. Лопатин, начинайте!

Старший лейтенант Ломакин поднялся, провел пальцами под ремнем, поправляя гимнастерку, откашлялся. Докладывал спокойно и обстоятельно: подбор людей продолжается, случаются задержки по времени, но это совершенно естественно, поскольку военные дорожат каждым человеком, а посему стараются как можно скорее проверять сведения, сообщенные теми, кто вышел из окружения, и сразу же включают этих людей в состав формирующихся частей.

Филимонов перебил:

– По имеющимся у меня сведениям, вы, старлей, сообщили в целом о таком числе выявленных вами возможных членов спецгрупп, что их хватило бы на сотню групп, а вы по-прежнему не докладываете о выполнении задания, – Филимонов обвел всех взглядом. – Это, знаете ли, наводит на мысли…

Пауза наступила неприятная.

Прервал ее Меркулов:

– Вы, Филимонов, считаете, что группа Ломакина занимается саботажем? Я правильно вас понял?

Филимонов, довольный тем, что снова оказался в центре внимания, повернул лицо к Меркулову, бодро поднялся и начал:

– Я, Всеволод Николаевич, сказал о том, что затяжка времени группой старшего лейтенанта Ломакина в данный момент времени, в данных обстоятельствах мешает нашему общему делу.

Меркулов уже начал подниматься со своего стула, когда от двери раздался голос Берии:

– Ну, что же, товарищ Филимонов, возможно, руководство в самом деле упустило из-под контроля работу группы товарища Ломакина. К сожалению, промахи в работе могут быть у любого человека, следовательно, они могут появиться и у группы лиц. Вы совершенно правы.

Все знали, что с того момента, когда был создан Государственный Комитет Обороны, а произошло это тридцатого июня, Берия занимался вопросами работы наркомата внутренних дел только в отношении самых важных дел, непосредственно касавшихся ГКО.

Появление его на, казалось бы, рядовом совещании, которых в день бывало до десятка, могло означать только одно: вопрос отнесен к числу важнейших!

– В чем конкретно, товарищ Филимонов, вы видите промахи товарища Ломакина?

– Я считаю, товарищ Берия, что работать следует быстрее и результативнее, – проговорил Филимонов и замолчал.

Берия не спеша прошел от двери, где он продолжал стоять еще некоторое время, взял стул, стоявший у стены, поставил его рядом со стулом, на котором сидел Меркулов, уселся. Но не сразу. Еще немного поерзал, то ли устраиваясь удобнее, то ли намеренно обостряя ситуацию.

– Что вы молчите, товарищ Филимонов? – спросил он вдруг, будто опомнившись. – Мы ждем.

– Видите ли, товарищ Берия…

Филимонов развел руками.

– Дело в том, что, как я считаю, сейчас дорог каждый час, каждая минута, а группа товарища Ломакина топчется на месте.

– Товарищ Филимонов, я прошу вас говорить конструктивно, – в голосе Берии появились металлические звуки. – Какие ошибки видите вы?

– Товарищ Берия, задача, поставленная перед группой Ломакина, заключалась в том, чтобы отобрать сорок-пятьдесят человек для выполнения важного правительственного задания, а мы видим…

– Вы не видите, Филимонов! – вскочил Берия. – Вы пытаетесь делать вид, что заняты делом, а занимаетесь лишь демагогией!

Он подошел к двери кабинета, распахнул ее и спросил у секретаря:

– Что у вас записано? Когда я вошел в кабинет?

Выслушав ответ повторил:

– Четырнадцать тридцать семь?

Идя к столу, демонстративно посмотрел на часы:

– Сейчас четырнадцать сорок три, и вы, Филимонов, отняли время у всех присутствующих, включая члена Государственного Комитета Обороны!

Остановился, повернулся к замершему Филимонову и повторил:

– Вы отняли у нас шесть минут своей пустой болтовней, которая заставила нас отвлечься от главного!

Берия сел и сказал, обращаясь к Меркулову:

– Обязательно таких людей приглашать на совещания? У него важный участок?

Потом предложил:

– Всеволод Николаевич, продолжайте! Простите, что перебил.

Совещание закончилось через час с небольшим. Когда все вышли, Берия сказал Меркулову:

– Идея этого старлея… как его…

– Ломакин! Старший лейтенант Ломакин.

– Да! Идея хорошая. Мы и сами должны были понять, что люди, которые там воевали несколько недель назад, знают обстановку гораздо лучше. Так что лучше его не торопить, не пускать к нему всяких «филимоновых», которые хотят лозунгами жить. Согласен?

– Согласен-то я согласен, – кивнул Меркулов. – Но как бы нам не перегнуть палку в другую сторону.

– Как понимать?

Меркулов развел руками, будто призывая признать очевидное:

– Среди них могут оказаться люди, жаждущие как можно быстрее снять с души вину за поражения, за окружение, а это их подтолкнет к поступкам рискованным, авантюрным.

– И что? Не вполне понимаю мысль!

– Своим авантюризмом они могут поставить под удар своих товарищей и косвенно успех всего дела.

– Это все общие слова, а мы их недавно наслушались, – голос Берии стал жестче. – Идет война, жертвы, смерти, разрушения неизбежны, и мы не можем отвлекаться на общие рассуждения.

– Есть неизбежные жертвы, а есть просто поспешность, ничем не мотивированная. Поэтому я предлагаю продумать связь таких групп с партизанскими отрядами, действующими в районах возможного нахождения грузовиков.

Берия вскинул голову, внимательно посмотрел на Меркулова:

– Вот это идея! Она заслуживает внимания, и внимания самого серьезного! Партизаны, конечно, знают местность много лучше, чем любой военный или чекист, побывавший там, а, с другой стороны, человек, прошедший там с боями, дополнит это знание местности своими знаниями и, что еще важнее, переживаниями, эмоциями!

Берия поднялся, прошелся по кабинету молча, но было ясно, что он обдумывает сказанное хозяином кабинета.

– Подготовьте ваши предложения на страницу-полторы, я доложу в ГКО.

Меркулов заметил, что в последнее время (недели три-четыре) Берия почти говорил не «доложу товарищу Сталину», а «доложу в ГКО», и понимал – растет человек! А если он растет, то надо ему помогать, потом сторицей окупится!

К записке, которую Меркулов готовил сам, был приложен список семнадцати партизанских отрядов, действовавших в тех местах. Особым порядком он указал еще четыре, к созданию которых ни НКВД, ни наркомат обороны, ни Москва вообще не имели никакого отношения.

На вопрос Берии, который попросил лично доставить записку, Меркулов ответил откровенно, как коллеге и товарищу:

– Все, что проходит через Москву, может быть известно и противнику. А эти отряды – наш секрет.

Просмотрев все и задав вопросы, Берия Меркулова отпустил со словами «сообщу о принятом решении», но через несколько дней перезвонил, сообщил, когда надо быть в Кремле.

Сталин беседу начал с того, что вспомнил советско-польскую войну, но совершенно не упоминал ни свое участие в ней, как члена Реввоенсовета Западного фронта, ни Тухачевского, который командовал фронтом.

Сталин говорил о пространствах, о лесах, о равнинах. Говорил обстоятельно, со знанием дела, и заключил:

– Это правильно, что вы будете использовать местных жителей. Но надо иметь в виду ряд немаловажных обстоятельств.

Сталин закончил набивать трубку, стал ее раскуривать.

Потом поднялся, указав рукой, что Берия и Меркулов могут продолжать сидеть, и прошелся по кабинету.

Вернувшись к столу, остановился напротив них и продолжил:

– Эти люди резко и безжалостно выброшены из своей привычной жизни. Помимо всего прочего, в отличие от нас с вами, они лишены крова над головой, не говоря уже о самых простых бытовых вещах, таких, как питание, лечение или образование для их детей. У многих погибли родные люди, и это тоже делает обстановку неуверенной, тревожной. Люди хотят скорее вернуться к обычной жизни. Это надо учитывать, когда будете работать на местах.

– Понятно, товарищ Сталин, – отозвался Берия.

Сталин недовольно поморщился:

– Что вам понятно, товарищ Берия?

– Понятна необходимость учета всего комплекса обстоятельств, сопровождающих жизнь людей на… тех территориях.

– На оккупированных территориях! – повысил голос Сталин. – На оккупированных!

Прошел к своему столу, положил трубку в пепельницу, продолжил уже совершенно спокойно:

– Продумайте вариант, чтобы как можно меньше людей знало о прибытии наших групп. Среди тех, кого война выгнала в лес, могут быть и слабые люди, и просто предатели.

Когда на следующий день Меркулов доложил, что партизанские отряды будут использоваться только в смысле оказания помощи, но не близкого сотрудничества и тем более не для размещения, Сталин выслушал, сказал «хорошо» и положил телефонную трубку.

Потом снял ее и набрал номер по памяти.

Сказал, не здороваясь:

– Петр Петрович, ты меня поджидай в двадцать три ноль-ноль.

Поздно вечером, едва Петр Нефедов сел в машину и поздоровался, Сталин сказал ему:

– Придется Артема вызволять.

1941 год, октябрь, Лондон

В основе всякого политического успеха лежат всего несколько простых истин, которым упорно следует тот или иной человек. Мысли эти могут быть так же несложны, как рисунок ребенка, но это уже вторично. Главное в том, чтобы не отступаться от них ни на йоту, а если все же приходится это сделать, то следует сделать вид, что это именно тот случай, когда «исключение подтверждает правило». Только так утверждается исключительное право диктовать свою волю!

Британский премьер-министр Уинстон Черчилль был уверен, например, что к борьбе готов только тот, кто хорошо высыпается. Поэтому с момента своего вступления на этот высокий и весьма достойный пост он установил негласное правило, исполнявшееся неукоснительно: будить его раньше восьми часов утра можно было только в случае нападения Германии на Остров.

Таким образом, мистер Черчилль сразу дал всем понять, что в мире нет ничего более важного, чем Британская империя, веками отдающая свои силы единственному достойному делу – поддержанию мира и порядка во всей Вселенной!

Мысль эта показалась совершенно естественной многим, кто еще недавно видел в Черчилле уходящего с политической арены крикуна, который способен только злобно нападать на тех, кто хранит порядок, установленный после недавней мировой войны, победу в которой одержала Британия, бесспорно, Британия и только Британия!

И хотя беспредельная самоуверенность Черчилля продолжала быть его визитной карточкой, именно его призвали бог и король в трудный момент, и это нельзя было игнорировать.

Война – следует признать – не лучшим образом отражалась на британцах и в дворцах, и в хижинах, но всем импонировала откровенность премьера, который уже в первой своей речи в новом качестве заявил, что может обещать жителям Островов лишь «пот, кровь и слезы» как неизбежных спутников борьбы с Гитлером.

Итак, утром 22 июня 1941 года наступления восьми часов и ждал, то и дело поглядывая на циферблат часов, личный секретарь премьер-министра Джон Руперт Колвилл, которого мистер Черчилль называл Джоком.

Самого Колвилла разбудили в два часа ночи и сообщили, что немцы напали на русских, но ему и в голову не пришло беспокоить премьера. Джок счел достаточным позвонить военным, узнать, нет ли признаков того, что нападение на Остров начнется в ближайшие часы, и, получив отрицательный ответ и обещания тотчас поставить его в известность в случае появления таковых признаков, попросил приготовить ему чай.

Готовясь к тому, чтобы разбудить премьера и сообщить ему важную новость, Колвилл вспоминал о разговоре, состоявшемся накануне. Впрочем, вряд ли это можно было называть разговором. Это был простой обмен словами, который часто случался между ними, несколько фраз, сказанных скорее инстинктивно, в ответ на чужие слова, но сейчас значение их возрастало до масштабов истории.

Вчера после обеда, когда он помогал премьеру разбирать поступившие бумаги, Черчилль заметил, что немцы достаточно откровенно – в некотором смысле – копят войска на русской границе. Колвилл, уловив желание собеседника отвлечься легким разговором от утомительного занятия, поддержал беседу, высказав свое мнение в том смысле, что эти действия могут быть дьявольской германской хитростью, которая должна ослабить внимание англичан?

Черчилль несколько раз пыхнул сигарой, а потом буркнул:

– От этого ефрейтора можно ожидать всего: он лишен моральных основ и принципов.

Подумав, добавил:

– Как, впрочем, и коммунисты.

– Но нам придется выбирать, – отложил бумаги Колвилл, почувствовавший, что беседа, кажется, начинается. – Выбирать при том, что вы, Уинстон, никогда не были сторонником ни нацистов, ни коммунистов.

Черчилль положил сигару, уперся руками в бока, набычился и отчеканил:

– Симпатий ни к тем, ни к другим я не испытываю, вы правы, Джок. Но есть вещи, которые помогают нам жить в этом мире. В данный момент у меня лишь одна цель – уничтожить Гитлера, и это сильно упрощает мою жизнь. Если бы Гитлер вторгся в ад, я по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане в палате общин.

Джок хотел спросить о том, как же изменилось отношение к коммунистам, но премьер уже окунулся в бумаги.

Не прошло и двенадцати часов, а Гитлер уже «вторгся в ад», и сейчас Колвилл остро ощутил себя причастным к истории, которая, конечно, помнит всех, к кому она прикасалась хоть мимолетно.

Ровно в восемь Джок отворил дверь и вошел.

Он еще шел к окну, ступая осторожно, чтобы не разбудить премьера, когда тот, не открывая глаз, спросил:

– Какое сегодня утро?

Колвилл несколько секунд стоял неподвижно, потом, удостоверившись, что премьер действительно проснулся, отправился открывать окна и начал говорить, что утро сегодня, пожалуй, скорее хорошее, но внезапно был остановлен новым вопросом:

– Что у нас случилось?

Колвилл не удивился. Его всегда поражало чутье Черчилля. Он приостановился и сказал:

– Сегодня утром Гитлер напал на Сталина. Я ждал восьми часов, чтобы доложить вам, сэр.

Черчилль уже сидел на кровати, опустив одну ногу на пол и готовясь опустить вторую, но, услышав главную новость, замер.

Потом усмехнулся:

– Джок, вы помните наш вчерашний разговор?

Колвилл хотел было сказать, что те несколько фраз, которые он слышал вчера, сейчас входят в историю, но не успел: Черчилль быстро пришел в себя и уже не отвлекался на сантименты.

– Немедленно пригласите ко мне всех, кто был на совещании вчера вечером.

Помолчал и добавил:

– Как можно скорее.

После этого откинул одеяло, надел брюки, прошелся по комнате. Сонливости и следа не осталось, он весь превратился в сгусток энергии, а мозг работал с бешеной скоростью, планируя сегодняшний день.

Совещание, конечно, весьма важно, но это для узкого круга лиц, которые к тому же будут лишены права рассказывать о нем в подробностях. Значит, оно останется неизвестным для большей части населения, а Черчилль прекрасно помнил, как мгновенно выросла популярность короля после того, как он выступил по радио с речью о вступлении страны в войну с Гитлером!

Значит, и ему, премьер-министру, надо обратиться к нации с речью!

Выросший в британском парламенте, Черчилль был уверен, что речь – самый важный и сильный инструмент политика. Речь позволяет открыто и прямо сказать о своих желаниях и возражениях, представив их желаниями и возражениями всей империи!

Сказать и приложить все силы, чтобы убедить!

Пожалуй, начать надо с того, что именно его, Черчилля, политика, именно его старания отвели от Британии главную угрозу!

Во всяком случае, надо дать всем понять это!

Обычно премьер-министром назначали лидера партии, победившей на выборах, но в мае прошлого, 1940 года получилось так, что Черчилль попал на этот пост лишь в силу сложившихся обстоятельств, не располагая поддержкой большинства в партии, и многие долго говорили о необходимости еще раз тщательно все взвесить.

Пусть молчат теперь ехидные критики, шепчущиеся по углам! Именно он, премьер-министр его величества Георга VI, отвел угрозу от империи! Именно его, Уинстона Черчилля, мудрая политика привела к тому, что сцепились в смертельной схватке два чудовища, которые сейчас будут вынуждены разбрасывать свои ресурсы.

Он ходил по комнате, громко произнося фразы из своего предстоящего выступления, внимательно вслушивался в них, оценивая точность слов и легкость конструкций. Иногда возвращался к произнесенной фразе, чтобы поправить ее, сделать еще более напористой, безапелляционной!

Он не собирался отступать!

Да-да, именно так: не принимать ни единого слова возражений!

И он вновь принимался за свою речь, занося на бумагу понравившиеся фразы, чтобы потом безжалостно вычеркивать и слова, и мысли.

Время от времени он отмечал мысли, которые не должны были войти в сегодняшнюю речь, но могли понадобиться в ближайшем будущем.

Внезапно он, как и Колвилл, вспомнил вчерашний разговор, и неожиданная мысль пронизала его!

Мысль настолько страшная, что он замер посреди комнаты.

Что, если все происходящее там, на другом конце Европы, – гигантский фарс, спектакль, разыгранный Сталиным и Гитлером?

Что, если это просто приготовленная ими ловушка?

Он – премьер его величества – будет жить в убеждении, что опасность вторжения на Острова отодвинулась далеко на восток, а эти коварные тираны, усыпившие его бдительность, уже готовы вторгнуться и уничтожить последний оплот цивилизации.

Ее истинный оплот!

Нельзя же, в самом деле, всерьез рассчитывать на американцев как на лидеров человечества!

Да, решил Черчилль, ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Ни в чем!

Надо приложить все силы, чтобы центром, где решаются судьбы мира, оставалась Европа!

Да, именно так!

Немного успокоился: что за глупость! Слишком далеко от реальности предположение о сговоре Сталина с Гитлером.

Значит, началась общеевропейская война, которая может отвлекать немцев от Англии! И, следовательно, надо сделать все, чтобы эту возможность делать реальностью, максимально наполненной действием!

Перебирая все возможности – даже самые мелкие, обеспечить безопасность Британии и удерживать русских в состоянии растущей неуверенности, отбирал все, что приходило на ум.

Надо немедленно сообщить Сталину о поддержке, которую он может получить от правительства его величества. Да, именно так! Нельзя допустить, чтобы немцы быстро закончили войну и вернулись на запад континента, к Ла-Маншу.

Черчилль прекрасно понимал – пусть и сугубо умозрительно, – что масштабы большевистской империи несопоставимы с расстояниями, например, в какой-нибудь Бельгии, которую можно за день пересечь на велосипеде. В России немцы застрянут, даже если будут продвигаться вперед достаточно быстро.

Это хорошо, отметил он автоматически. Это надо тоже занести себе в актив, когда придется выступать через некоторое время после германского нападения.

Черчилль с огорчением признал, что о реальной военной помощи русским сейчас и речи быть не может. Он понимал, конечно, что и впоследствии эта помощь будет носить только символический характер, но именно сейчас, в первые дни, а еще лучше часы, символические жесты будут наиболее заметны и чаще вспоминаемы!

Внезапно остановился на Польше!

Ну, а что…

Во-первых, можно будет вести разговоры о расширении подпольной борьбы на территории бывшей Польши.

Если такая борьба развернется, то руководить ею будут, естественно, отсюда, из Лондона, где находится польское правительство в изгнании. А это значит, что можно и нужно будет вести речь о той помощи, которую оказывает Британия, организовывая, координируя и снабжая необходимым подпольные группы вооруженного сопротивления.

Замечательно! Это просто замечательно!

Во-вторых, и это тоже весьма важно, Польша станет козырной картой в будущем, потому что теперь, обсуждая возможное сотрудничество и помощь, от Сталина можно будет требовать многое, прикрываясь интересами Польши.

Узнав в сентябре 1939 года о том, что русские вошли на территорию Польши, Черчилль не выказал удивления, понимая, что Сталин просто произвел мягкий упреждающий жест. Наступление немцев развивалось так успешно, что Гитлер вполне мог продвигаться все дальше и дальше в сторону России.

Черчилль помнил, как вокруг него и других участников Парижской мирной конференции, происходившей после окончания Первой мировой войны, кружили польские представители, назойливо жужжавшие о «необходимости возвратить исконно польские земли, захваченные русскими». Сперва Черчилль ощущал желание помочь возрождающейся Польше и попросил подготовить ему историческую справку о принадлежности оспариваемых территорий.

Прочитав, усмехнулся. На земли, которые требовала «вернуть» Польша, точно так же могли претендовать, например, Испания или Греция.

Он, будто между прочим, уронил фразу о Польше в беседе с корифеем европейской внешней политики сэром Джорджем Керзоном, к мнению которого прислушивались все участники Парижской мирной конференции, подводившей итоги только что закончившейся мировой войны.

Кёрзон внимательно выслушал Черчилля, потом усмехнулся и сказал:

– Уинстон, вы настолько безрассудны, что вызываете этим симпатию. Признаться, порой мне импонирует ваше нахальство, которое когда-нибудь сделает вас или великим политиком, или великим неудачником. Но это в будущем, а пока не лезьте туда, где вы ничего не понимаете. Я не менее вас не люблю этих буянов из России, но вмешиваться в их дела нельзя.

И, казалось, прочитав вопрос в глазах Черчилля, пояснил:

– У нас и у самих полчища таких же отчаянных голов, которые готовы строить баррикады, поверьте! Стоит нам выказать неодобрение русским, у нас тотчас возникнут проблемы, которые не пойдут нам во благо, поверьте. И если мы перегнем палку, сдерживая большевиков, ситуация станет слишком сложной. И учтите позицию американцев, которые спят и видят, как втыкают нож нам в нижние части, – ухмыльнулся Керзон. – Так что успокойтесь и готовьтесь к будущему, которое вы можете сделать великим. Не следует портить его горячностью.

Дождавшись, пока Черчилль дойдет до двери, окликнул:

– Не беспокойтесь, я уже приготовил предложение, которое должны будут принять и поляки, и русские. Поймите, Уинстон, вся история поляков показывает, что они никогда не отличались самостоятельностью, а водить их за руки сейчас просто не время. Есть заботы важнее этой.

Он и в самом деле предложил оставить большевикам земли по линии, которая была границей Российской империи до начала мировой войны.

Керзон был непоколебим, но поляки были этим недовольны, подзуживали французов и американцев, и даже отваживались встречаться с членами английской делегации.

Во время встречи с одним из таких «представителей», слушая речи об «историческом предназначении Польши», Черчилль не преминул повторить слова Керзона о том, что поляки не готовы к самостоятельности, понятно, не упоминая того.

Поляк, не обнаруживая никакого смущения, признался:

– Вам-то какая разница? Главное для вас, как мы понимаем, постоянно держать русских в узде! А сильная Польша, которую поддерживает Британия, сильная Польша, которая хочет все больше и больше от восточного соседа, – это и узда, и хлыст, мистер Черчилль.

Черчилль с интересом воззрился на «представителя»: он явно впал в роль «учителя», и этого нельзя было прощать.

– У хлыста, друг мой, никто не будет спрашивать, в какой сапог его засовывать: в левый или в правый!

С удовольствием посмотрел на вспыхнувшего поляка, но улыбку придержал: во всем должна быть мера.

А вот поляку чувство меры оказалось несвойственным.

Когда они увиделись после знаменитого «удара Пилсудского», остановившего наступление Советов на Варшаву, он сказал, не скрывая торжества:

– Пан Черчилль стал свидетелем удивительного события: хлыст стал самостоятельным и не нуждается в сапоге.

И позднее, когда Польша приютила у себя разнообразный сброд из бывшей Российской империи, Черчилль удивлялся: чему служит такая бессмысленная жадность!

Он и сейчас без всякого сочувствия и сожаления поглядывал на поляков, погрязших в грызне и скитавшихся по Лондону в поисках хоть каких-нибудь денег, и думал о том, что эти жалкие люди сделали свой выбор, бросив свою родину, сбежав из-под огня, презрев долг политика – или победить, или умереть!

Может быть, где-то в глубине души он и думал иначе, но менять своего отношения к полякам не собирался. Они были беглецами и обузой. Во всяком случае, до сегодняшнего дня!

Сегодня же можно было использовать их для давления на Сталина, ему нужен каждый солдат! Во всяком случае, его следует в этом убедить!

На следующий день премьер-министр польского эмигрантского правительства Владислав Сикорский выступил с обращением к полякам, которое многие в Британии расценили как предложение сотрудничества.

Через пару дней английский журналист, которого все считали вхожим в высокие кабинеты, во время ужина встретился с Сикорским.

Отведя генерала в сторону, он сказал, глядя на него с тонкой ухмылкой:

– Мистер Сикорский, не слишком ли сильно Польша стала любезничать с Москвой? Помнится, совсем недавно вы, лично вы, сражаясь с русскими, готовы были пролить кровь, – убрал ухмылку с лица и продолжил сухо, почти угрожающе: – И свою, и русскую.

Потом, вытягивая из кармана сигареты, продолжил:

– Роджер Бэкон однажды сказал…

Сикорский перебил:

– Прекратите демонстрировать свою начитанность! Политика – это не философия, не книжная мудрость. Политика – это действия, внушаемые каждым конкретным моментом. И никак иначе!

Через месяц там же в Лондоне состоялось подписание советско-польского договора, который возвел это сотрудничество в ранг политической реальности.

Премьер-министр Черчилль на этой церемонии не присутствовал. Был весьма занят.

И вообще следовало тщательно скрывать, как важна для Черчилля и, следовательно, для Британии польская карта.