Текст книги "Спасти или уничтожить"

1941 год, ноябрь, Лондон

Премьер-министр его величества Уильям Спенсер Черчилль устало плюхнулся в кресло, верный своему правилу «не надо стоять, если есть возможность сесть». Несколько раз пыхнул сигарой, наслаждаясь ароматом табачного дыма, развалился в кресле, отгоняя недовольство, вызванное тем, что нельзя применить вторую часть правила «не надо сидеть, если есть возможность лечь», а лечь было нельзя, ибо с минуты на минуту в кабинет войдет Энтони Иден, министр иностранных дел, настоящий денди и, как утверждали многие, любимчик премьера.

Насчет «любимчика», конечно, врали! Премьер никого не смог бы назвать любимчиком, если бы кто-то осмелился задать такой вопрос. Однако некоторое благоволение к Идену он испытывал. Ему нравилось наблюдать, как Иден, порой надеясь, что делает это незаметно, бросал взгляды на Черчилля, выискивая признаки одобрения.

Черчилль считал это вполне объяснимым. Во-первых, он старше Идена на двадцать с лишним лет, во-вторых, он гораздо опытнее, а в-третьих, он просто мудрее, несмотря на университетское образование Энтони.

Признавая, что Итон и Оксфорд, стоящие за плечами Идена, сами по себе создают репутацию их бывшему студенту, Черчилль не старался подчеркивать это. Впрочем, и Иден не напоминал об этом ничем, кроме своих энциклопедических познаний. Был еще, правда, обширный дипломатический опыт, но Черчилль считал, что этот опыт, во-первых, накоплен на нижних этажах дипломатического небоскреба, а во-вторых, связан с теми самыми личными знакомствами, вынесенными из тех же Итона и Оксфорда. Следовательно, был убежден Черчилль, этот круг достаточно узок и имеет слабую тенденцию к расширению, однако премьер никогда не демонстрировал свое отношение более, чем необходимо, чтобы держать Идена в напряженном состоянии, которое, как известно, повышает работоспособность.

Сейчас Иден нужен был для того, чтобы в беседе с ним еще раз проверить детали и отточить аргументы для споров с русскими. В том, что пора таких споров близится, Черчилль не сомневался.

На календаре был ноябрь сорок первого года, и господин Гитлер уже почти пять месяцев вел войну против большевиков, войну, которую намеревался окончить за несколько недель.

Поначалу казалось, что война и в самом деле закончится быстро. В первые дни войны Черчилль изучал информацию, которая шла со всех сторон, вглядывался в карту и, вспоминая и польскую кампанию тридцать девятого года, и то, с какой легкостью вермахт осуществил свои замыслы в мае сорокового, фактически раздавив французов и англичан, ощущал пустоту, в которую скоро все рухнет. Было очевидно, что Гитлер не станет загонять русских за Урал прямо сейчас. Он отгонит их на безопасное расстояние, оставит там небольшие гарнизоны, которые будут гарантировать русским беспокойную жизнь, и навалится всей силой на Британию, бедную Британию, которую уже некому будет защитить.

Честно говоря, но об этом никому не следует знать, еще сильнее стало ощущение пустоты и страха, когда лавина германского наступления стала останавливаться. Движение, конечно, все еще наблюдалось. Более того, наступление на Москву развивалось почти теми же темпами, однако Черчилль буквально кожей ощущал появление и нарастание проблем у германских войск.

Он гордился тем, что у него есть опыт войны, пропитанный ароматом пороха, а не запахом кабинетной пыли. Ведь он и принял участие в Англо-бурской войне в Южной Африке в 1899–1902 годов, и руководил войсками, готовя и проводя Дарданелльскую операцию в годы Первой мировой войны. Ну а то, что попал в плен к бурам и то, что операция провалилась – с кем не бывает?

Тем более что сейчас, находясь на посту премьер-министра, он имеет право на суждения, которые мало кто рискнет оспаривать.

И, как премьер-министр, он обязан смотреть вперед дальше других, понимая, что русские, если они смогут самостоятельно остановить Гитлера, будут весьма неуступчивы в любых переговорах.

Черчилль никогда не был сторонником большевиков. Более того, он никогда не скрывал своего крайнего недовольства этими людьми и их идеями. Однако сейчас эта страна, эти люди были единственными, от кого могла прийти настоящая помощь, и пренебрегать ими было нельзя, как бы ни было велико его отвращение к их идеям!

Черчилль, решив, что главное сделано – он сумел убедить себя самого – и можно получить награду, плеснул в стакан немного бренди. Глянул на часы – до обеда всего три четверти часа, – долил до половины стакана.

Ну что же, значит, немцы вскоре вовсе остановятся, но войну не прекратят, потому что это совершенно не в стиле Гитлера. А если немцы не прекратят войну на востоке с русскими, то они не смогут возобновить ее на западе, не станут преодолевать Пролив, готовя сухопутное сражение на Острове. Если все и дальше пойдет так, как идет сейчас, то немцам ни за что не выиграть войну, следовательно, Британия окажется победителем! Никто и никогда не сможет сказать, что это не заслуга Черчилля!

Он почти автоматически отхлебнул из стакана, снова попыхал сигарой.

Значит, и русские тоже расположатся на зимних квартирах, получат передышку и будут готовиться к возобновлению военных действий весной. Значит, им понадобится многое из того, в чем нуждается зимующая армия. Как бы ни была осторожна в своих докладах разведка, Черчилль только посмеивался над ее сообщениями о том, что русские смогли за несколько месяцев не просто эвакуировать свою промышленность на восток, но и восстановить производство, наращивая его темпы. Конечно, это поспешные выводы, основанные на непроверенных сведениях.

Не надо спешить и высказывать сомнения сейчас. Пройдет всего несколько дней, максимум – недель, и военные придут к нему с признанием своих ошибок. Вот тогда он и выдавит максимум возможного из их покаяний, а сейчас не следует класть принесенную ими информацию в основу решений, имеющих историческое значение!

Это тем более важно, что пришло время обратиться к тем, кто его поддерживает в деловых кругах, и убедить их в том, что с большевиками следует иметь дело, и начать готовиться к этому следует как можно скорее. Скоро всем станет ясно, что война затянулась и, следовательно, русским потребуется многое для ее продолжения. От оружия и снаряжения до мясных консервов и галет. И дать все это должна будет Британия – хранительница традиций и защитница демократии.

Давая это, калькулировал премьер-министр, промышленники смогут создать новые рабочие места – это важно всегда, а сейчас особенно, – и все будут понимать, что сделано все это благодаря ему – Уинстону Спенсеру Черчиллю!

Это тоже важно! Это особенно важно! Это политический капитал, который ляжет в надежный банк и будет лежать, наращивая проценты, до той поры, пока не придет пора устраивать послевоенный мир!

Черчилль уже давно успокоился и совершенно спокойно думал о тех ошибках, которые были допущены после Первой мировой войны. После войны, которая, уничтожив всех главных конкурентов – Россию, Германию и Австрию, дала Британии в руки настолько большие возможности, что их невозможно было упустить!

Но их упустили, и плоды ошибок двадцатилетней давности сегодня падают на землю метрополии германскими бомбами и ракетами.

Следом за рассуждениями о бомбардировках пришли мысли о Сталине.

Черчилль не мог понять, как удалось этому человеку – как говорят, не закончившему даже семинарию, – встать во главе такой страны!

Поддерживая время от времени беседы о большевистской тирании Сталина, Черчилль в глубине души прекрасно понимал, что русский лидер просто применяет самые общие теоретические представления о политической борьбе к реалиям своего государства.

В истории каждой великой страны, каждого великого народа есть страницы жестокие, беспощадные, а то и просто кровавые, и это – неизбежно!

Черчилль вспомнил, как несколько лет назад случайно оказался за столом с каким-то американцем, который постоянно подшучивал над британскими традициями, начиная с пятичасового чая и заканчивая часовыми возле Букингемского дворца.

– Мне всегда было интересно, кто мог бы опасаться этих увальней в дурацких медвежьих шапках? – нарочито громко спросил американец, глядя на Черчилля, до этого молчавшего.

Черчилль точно так же нарочито громко закряхтел, очищая горло, а потом ответил в мигом наступившей абсолютной тишине:

– Американцы должны ежедневно славить тех парламентских идиотов, которые в свое время совершили дурацкую ошибку и не послали этих самых шотландцев, чтобы разогнать шайку клятвопреступников в Новой Англии. Достаточно было одного взвода таких отличных стрелков, и мир дышал бы спокойно. А сегодня, напротив, мир не может чувствовать себя спокойно, пока потомки этих клятвопреступников, а то и просто преступников, кричат на весь мир о своем величии.

Американец побагровел и, приподнявшись, заговорил угрожающим тоном:

– Мистер Черчилль, вы плохо знакомы с историей, и…

Черчилль отчеканил, перебивая:

– Вы вовсе ни с чем не знакомы, мистер из-за океана, иначе не проявляли бы такого неуважения к хозяевам дома, куда вас пригласили.

Потом посмотрел на хозяйку дома: он знал, как, впрочем, и все остальные, что именно она властвует в семье, заставляя своего мужа совершать порой нелепые поступки.

– Впрочем, всем нам приходится отвечать за свои глупости, независимо гость ты или хозяин дома.

После обеда с удовольствием отметил, что с американцем почти никто не разговаривает.

Урок тебе, жалкий фигляр!

Вспомнив это, Черчилль усмехнулся, довольный собой, и вновь мысленно вернулся к Сталину.

Надо признать, что, заключив договор с Гитлером в 1939 году, Сталин утер нос многим, надеявшимся, что два диктатора не смогут договориться. Пусть договор был нарушен, но Сталин, безусловно, получил два бонуса в этой игре.

Во-первых, если Гитлер не выиграет войну и ему придется заключать мирный договор, то на руках у Сталина будет козырная карта: «Вы напали, вы нарушили – вам и нести потери!»

И мир, как бы он ни относился к Сталину, будет вынужден его поддержать хотя бы на словах, ибо отказ от правил – даже однократный – грозит серьезными последствиями.

Во-вторых, Сталин смог в 1939 году получить то, что русским было обещано еще в 1919-м, когда провел свою знаменитую линию лорд Керзон, и то, что было захвачено поляками вопреки решению, принятому теми, кто значил больше них, – Британией в первую очередь!

Спустя двадцать лет Сталин вернул Западную Белоруссию и Западную Украину!

«Что бы ни говорили о Керзоне, он был человеком глубочайшего ума», – подумал Черчилль. Керзон прекрасно понимал, что управлять этими «народами окраин» можно лишь при условии устранения крупных проблем между ними, оставляя мелкие. Мелкие проблемы можно решать годами, играя роль арбитра, который только сам знает правила игры, ибо он сам их и придумывает, и меняет, не всегда снисходя до пояснений!

Крупные же проблемы рано или поздно приводят к тому, что их начинают решать все более варварскими способами, и тогда арбитраж уже не нужен. Тогда все оказываются на грани войны.

Керзон это понимал, но что он мог! Ум в окружении бездарей теряет свое значение, и, когда лорд Керзон отошел от дел, эти близорукие тупицы пошли следом за болтунами-французами и решили, что надо усилить Польшу, которая станет бороться с большевизмом в знак благодарности за части Белоруссии и Украины, захваченные ею при их поддержке.

Да, конечно, поляки боролись с большевизмом, понимал Черчилль, но, положа руку на сердце, кто мог бы точно ответить: они сражались с большевиками, которые взяли власть в России, или с русскими, с которыми боролись веками?!

Черчилль усмехнулся: в оплату этой «борьбы» поляки требовали таких денег, такой поддержки, которая со временем стала проблемой даже для Франции. И – кто знает! – возможно, именно это оставило Польшу в одиночестве, когда ей понадобилась хоть чья-то поддержка.

Любая историческая ошибка, подумал Черчилль, нуждается в анализе и выводах. Он вспомнил слова Марка Твена: «Единственный урок, который мы извлекаем из истории, – это то, что мы из истории не извлекаем никаких уроков» и подумал, что остроумие порой бывает опаснее глупости, ибо глупость сама себя обнажает, а остроумие пользуется смехом как маскировкой.

Что же касается уроков, извлекаемых из истории, то каждый это делает по мере своего понимания и ощущаемых потребностей.

Вот и сейчас на смену мысли о том, как Сталин воспользовался ситуацией и получил половину Польши, пришла мысль о том, как это можно использовать в дальнейшем.

Понятно, что теперь русские ни клочка полученных земель не отдадут просто так. И если бы Черчилль был обыкновенным человеком, он бы задумался: стоит ли держать у себя всю эту вечно ноющую толпу под названием «польское правительство в изгнании»?

Однако ум великого политика работает иначе, нежели ум простых людей. Если заранее известно, что Сталин не будет на что-то соглашаться, значит, надо уже сейчас готовиться к борьбе за то, чтобы это отобрать. Отобрать, понимал Черчилль, не получится, зато удастся отвлечь его внимание и ухватить что-то гораздо более важное, чем судьба Польши.

Следовательно, стал он подходить к выводам, это самое «правительство в изгнании» надо выставлять таким образом, будто сам-то Черчилль только с ним и считает возможным обсуждать все, что касается послевоенного будущего. Сейчас русские заняты тем, что собирают тех поляков, которые попали к ним в сентябре тридцать девятого и в последующие недели, когда Красная армия входила на территорию Западной Белоруссии и Западной Украины.

Конечно, было бы замечательно, если бы можно было из числа этих поляков сформировать несколько батальонов и отправить их на фронт, но Сталин на это не пойдет.

За несколько недель интенсивного обмена посланиями с большевистским лидером Черчилль, может быть впервые в жизни, почувствовал, что перед ним противник, ни в чем ему не уступающий, умеющий вести диалог на равных, не представляющий, как можно принять условия, не несущие выгоды его Отечеству!

Иногда премьер-министру было досадно, что они со Сталиным всегда будут оставаться врагами, – такой человек даже возражениями способен был служить достижению общей цели!

И тем не менее все это следует решительно отбросить для того, чтобы из нынешнего трудного положения русских каждый раз при возможности что-то извлекать.

Что-нибудь важное для судеб империи!

В кабинет вошел секретарь Черчилля Джок Колвилл:

– Прибыл министр Иден, сэр!

Поздоровавшись и предложив гостю сесть, Черчилль спросил:

– Энтони, какой вам видится судьба Польши?

Интеллект Идена позволял ему строить мыслительные конструкции на пустом месте и из отсутствующих деталей, поэтому он ответил почти сразу, потратив на раздумья всего несколько секунд.

– Она видится мне связанной с исходом борьбы между Гитлером и Сталиным, но зависящей от наших действий на заключительном этапе. События тридцать девятого года вскоре потеряют свое значение, и речь пойдет о восстановлении Польши в том виде, в котором она существовала до германского нападения.

И замолчал, ожидая реакции Черчилля.

Тот после недолгой паузы спросил:

– Вы сознательно вычеркиваете из этой формулы русских?

Теперь паузу взял Иден, и она тоже была недолгой:

– Вы полагаете, что русские еще долго будут в состоянии хотя бы что-то защищать и отстаивать?

Черчилль получил свое – Иден, хотя и косвенно, признал, что довольно туманно представляет состояние дел на востоке, – и, улыбаясь, выстрелил:

– Иными словами, я ошибаюсь, полагая, что внешняя политика – это поле для игры моего министра иностранных дел?

Иден смешался:

– Уинстон, вы задали вопрос, и я ответил на него в пределах моих представлений. Если господин премьер-министр недоволен…

Получив свое, Черчилль мгновенно сменил маску. Теперь, казалось, он больше всего обеспокоен своей бестактностью:

– Энтони, было бы поспешно видеть в моем вопросе упрек, поверьте! Мой вопрос – это начало долгого разговора, который, возможно, даст новое направление нашей внешней политике и усилит наше влияние на все, что сегодня творится в мире!

Отхлебнул из стакана и спросил:

– Вы знакомы со Станиславом Круликовским?

Иден замешкался с ответом, и Черчилль поспешил на помощь:

– Я вас познакомлю в ближайшее время.

И, не давая успокоиться, снова поставил в тупик:

– Что вам приходилось слышать об организации «Прометей»? Ничего? Круликовский – ее главный идеолог!

Иден, уловив иронию в словах премьер-министра, взял паузу, достойную джентльмена, и лишь после этого спросил:

– Круликовский – это тот старик, который устроил истерику Сикорскому?

Черчилль поморщился и смог сказать только:

– Не следует путать скандал с выволочкой, которую устроили публично!

Сказал, понимая, что это просто слова.

Происшествие, упомянутое Иденом, случилось на следующий день после того, как Черчиллю удалось сыграть, как он был уверен, одну из лучших своих коротких партий в большой политике: ему удалось убедить польского премьер-министра Владислава Сикорского в необходимости подписания соглашения о восстановлении дипломатических отношений с Советами. Соглашение, против которого выступало практически все правительство Польши, вот уже почти два года находившееся в Лондоне.

При этом вот уже больше года – с мая сорокового – судьба этой кучки фигляров зависела от него, от Черчилля, от премьер-министра настоящего правительства, обладающего столь же реальной властью, в отличие от правительства эмигрантского.

Но если все это время Черчилль просто не замечал грызни поляков между собой по любому поводу, то сейчас, после того как началась война между Гитлером и Сталиным, интерес его к ним не просто возник, но и постоянно усиливался. То, что раньше называлось Польшей, сегодня стало полем самых настоящих сражений и, следовательно, могло ослабить или, напротив, усилить натиск на Британию, а это уже дело британского премьера!

Именно поэтому Черчилль путем довольно долгих интриг сумел убедить поляков в необходимости восстановления отношений с большевиками.

Что касается Сикорского и его заместителя и вечного оппонента Станислава Миколайчика, то с ними Черчилль разговаривал сам – правда, с каждым отдельно. И тому, и другому было сказано прямо: в данный момент Англия вынуждена сотрудничать с большевиками, поэтому ваше, господа поляки, нежелание вступить в это сотрудничество будет восприниматься как нейтралитет, неуместный в этих условиях. Выбор за вами!

Миколайчик промолчал и, видимо, каким-то образом воздействовал на других, а Сикорский принял решение единственно правильное в этом случае – согласился.

Ему это было необходимо еще и потому, что усиливало его авторитет среди тех поляков, которые вели борьбу там, в генерал-губернаторстве, на оккупированных территориях.

Поляки, не сумевшие или не захотевшие покинуть место военных действий, долгое время не могли объединиться: им мешал призрак Пилсудского!

Среди тех, кто желал сражаться с агрессором, были сторонники его политики и ее противники. Ненависть к Гитлеру влекла их друг к другу, несогласие с наследством Пилсудского отталкивало, а такое никогда не ведет к победе. Поэтому Сикорский уже в ноябре 1939 года своим приказом создал «Союз вооруженной борьбы», в который включил все военное подполье, подчинив его себе. Что касается подполья гражданского, которое и защищало идеи Пилсудского, то ему, по существу, оставили только споры о путях и методах борьбы.

Пусть спорят!

Именно эта – гражданская часть – и заявила устами Круликовского решительный протест Сикорскому.

Говорили, что генерал первые минуты не мог и слова сказать возмущенному Круликовскому и сосредоточенно передвигал предметы на своем столе.

Потом, однако, встал, сделал несколько шагов по кабинету, пройдя мимо старика, будто мимо пустого места, а потом сказал:

– Дух Пилсудского, как и он сам, всегда будет в нашей истории, пан Круликовский. Вы как часть нашей истории – тоже! Поэтому, будьте добры, принадлежите истории, не лезьте туда, где люди сражаются не словами, а оружием!

Внимательно посмотрев на Круликовского, с которым, видимо, уже много лет никто не разговаривал в таком тоне, заключил:

– Если отношения с Советами сохранят жизнь хотя бы одного поляка, я вознесу им молитву.

И, встав по стойке смирно, заключил:

– Прощайте, пан Станислав!

Пан Станислав откланялся и вышел, но, конечно, ничего не забыл.

И не простил.

1941 год, декабрь, Москва

С началом Великой Отечественной войны забот у Лаврентия Павловича Берии прибавлялось и прибавлялось. В перечне должностей, которые он занимал, появлялись все новые и новые строки, а времени в сутках не становилось больше. Впрочем, и сами сутки для него перестали делиться на «утро» и «вечер» и продолжались бесконечно, прерываясь паузами краткими и бессистемными, потому что доклады шли со всех концов страны. Однажды Берия подумал, что в прежние, мирные, годы он и представить себе не мог такую громадину, раскинувшуюся на тысячи километров во все стороны от Москвы!

Он прекрасно понимал, что сейчас, в эти дни, часы и минуты нет ничего важнее фронта, где бойцы отдают свои жизни, защищая Родину! Но иногда, слушая доклад из какого-то отдаленного уголка, думал, что защищают-то не какую-то отвлеченную «страну», а именно Родину, которая для каждого воплощена, скорее всего, не в камнях Кремля и булыжнике Красной площади, а связана, может быть, с небольшим домиком, где ждут своего сына, мужа, брата или отца миллионы советских людей!

И тогда каждый вопрос, может быть, и в самом деле второстепенный, приобретал для Берии особо важное значение!

Но даже сейчас, несмотря на такую занятость, он постоянно ждал известий о том, как решается «его вопрос» в Белоруссии.

Нет, он не спрашивал об этом секретаря или сотрудников, никуда не звонил, чтобы справиться о новостях оттуда. Он просто ждал, почти физически ощущая тяжесть этого ожидания и предпочитая находиться в состоянии готовности к худшему.

Забота эта стала для него складываться уже в сентябре 1939 года, через несколько дней после начала освободительного похода РККА, которая взяла под свою защиту мирное население Западной Белоруссии и Западной Украины.

Приехавший по окончании срочной командировки майор Каширин был первым, кто доложил об этом:

– Товарищ народный комиссар, немцы постоянно предпринимают попытки проникнуть на территории, находящиеся под нашим контролем.

Берия был доволен докладом, который только что выслушал, поэтому ответил спокойно и доброжелательно:

– Это мы проводим освободительный поход, товарищ Каширин, а немцы с поляками еще продолжают воевать! В пылу боев не всякий командир будет постоянно сверяться с компасом, а?

И улыбнулся, давая понять, что вообще-то он, народный комиссар внутренних дел, просит майора Каширина не быть крохобором.

Каширин тона не принял:

– Боев там нет, товарищ нарком, и проникновения свои немцы проводят скрытно, чаще ночами, и небольшими группами. Мне лично пришлось видеть две такие группы в движении. Никакой растерянности, никакой суеты, прекрасно понимают, где находятся, на требования наших скрытых постов, если встречаются с таковыми, не отвечают, скрываются. Командиры, которым об этом докладывают постоянно, находятся в затруднении.

Каширин говорил негромко – зачем кричать, если собеседник рядом, – но видно было, что внутри у него все кипит!

– Ну, и что вы мне посоветуете, товарищ майор, – попытался еще раз с улыбкой поставить майора на место нарком.

Вместо ответа Каширин достал из папки несколько листов бумаги, протянул Берии.

Перелистав их, Берия увидел три документа, исполненных на немецких, видимо официальных, бланках. Пробежал по диагонали:

– Что это? Откуда у вас?

Каширин, показывая на листы ладонью, ответил:

– Это запросы немцев, официальные запросы на уровне, так сказать, местного начальства. А содержание простое: дескать, на вашей территории скрываются поляки, совершившие нападение на немецкий пост или гарнизон, или лазарет. Они, мол, преступники, и мы будем их разыскивать на вашей территории.

Каширин усмехнулся:

– Последние предложения показательные. Мол, если хотите, можете оказывать содействие.

Берия промолчал, и майор, видимо, решивший, что нарком просто не понял, продолжил:

– То есть они будут искать на нашей территории независимо от нашего согласия, товарищ…

– Вы мне курсы сообразительности тут не открывайте, майор, – поднялся Берия со стула. – Есть еще что-то по вашему прямому заданию?

Каширин поднялся, расправил гимнастерку под ремнем. Посмотрел в глаза наркому, ответил нарочито четко и громко:

– Никак нет! Разрешите идти?

И, после кивка Берии, вышел.

Однако это было только началом, и продолжение не заставило себя ждать.

После этого, как по команде, за две недели на стол наркому легли еще полтора десятка рапортов, суть которых не менялась: немцы проникают на нашу территорию, будто никаких наших войск там нет.

Ну, а потом к рапортам стали добавляться запросы немецкой стороны. Поначалу это были запросы, так сказать, «местные», отправленные командованию тех подразделений РККА, которые располагались на западных, новых, границах после 17 сентября.

Командиры воинских частей от решения вопросов отстранялись, передавая германские послания руководителям территориальных подразделений НКВД, а те, естественно, пересылали в Москву.

Ну, а потом, с середины ноября, запросы шли уже непосредственно народному комиссару Берии. Правда, суть немного изменилась.

Теперь уже не уведомляли о внедрении на советскую территорию, а просили содействия в разыскании и пленении польских офицеров всех рангов и видов войск. И прилагаемые списки становились все объемнее – до пяти-шести десятков фамилий.

Поначалу Берия отвечал, что начата проверка, но в конце ноября позвонил народный комиссар иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. Оказывается, и к нему немцы постоянно обращаются с теми же просьбами.

Правда, была в его информации и существенная новизна: называя некоторые фамилии, немцы прямо указывали, где и когда был пленен тот или иной польский офицер или чиновник высокого ранга, и где он находился в момент составления запроса.

– То есть, товарищ Берия, немцы получают информацию почти из первых рук, – констатировал Молотов, глядя на собеседника в упор. – А может быть, и из самых первых.

Берии стало неуютно в этот момент, и он пальцем провел по воротнику гимнастерки, освобождая шею.

– Да вы так не волнуйтесь, – смягчился Молотов. – Возможно, кто-то из вашего аппарата просто оказывает услугу, так сказать, по старой памяти, но это надо расследовать быстро и тщательно.

Вернувшись в свой кабинет, Берия тотчас вызвал – одного за другим – трех своих ближайших сотрудников, дал срочные задания и назначил совещание на следующее утро.

Судя по тому, как тем утром выглядели все участники совещания, спать им не пришлось.

Зато самые первые мероприятия были намечены и в большинстве своем уже начаты.

Через три дня Берия позвонил Молотову:

– Наверное, будет лучше, если о запросах немцев товарищу Сталину доложите вы, Вячеслав Михайлович? Те обращения, которые приходили мне, подписаны разного рода чиновниками, но не руководителями, поэтому мне казалось неуместным беспокоить товарища Сталина с такими, в общем-то, пустяками.

Молотов ответил сразу, будто ждал этого все время:

– Согласен с вами, Лаврентий Павлович. Надеюсь, с вашей стороны все уже готово.

Позвонил Сталину Молотов, а начали с отчета Берии.

Сталин только первые минуты сидел и что-то записывал. Потом встал и начал расхаживать по кабинету.

После того как Берия замолчал, Сталин спросил:

– Ты закончил, Лаврентий?

– Да, товарищ Сталин, – вскочил тот.

Сталин повел рукой:

– Сиди-сиди. Ты когда получил первое известие о поведении немцев?

Выслушав ответ Берии, спросил:

– Почему так долго тянул с докладом?

Ответ был готов, и ответ простой. Но неприятный, в некотором смысле рискованный.

– Мы в наркомате, товарищ Сталин, исходили из ваших требований относиться осторожно к возможным конфликтам с немцами.

С одной стороны, Берия вроде прятался за слова Сталина, то есть, винил его в своем молчании, а с другой – вождь действительно несколько раз предупреждал: немцы с поляками воюют, значит, не всегда могут во всей полноте анализировать обстановку. Поэтому необходимо делать поправку именно на это обстоятельство.

Теперь надо было ждать ответ Сталина, который сам расставит приоритеты в этом вопросе!

Сталин, однако, удивил.

После небольшой паузы он спросил:

– О ком, собственно, хлопочут немцы? Что за люди?

И этим здорово помог Берии, который дал это задание одному из своих сотрудников именно на том самом совещании после встречи с Молотовым.

Но начал осторожно:

– Мы изучаем этот вопрос, товарищ Сталин, но при этом исходим из того, что у многих поляков могут быть фальшивые имена и фамилии, поддельные документы. Из семисот с лишним фамилий точно установлены данные по менее чем тремстам лицам. Из них, – Берия уже доставал из папки листы бумаги, – офицеры вооруженных сил составляют порядка тридцати процентов, хотя немцы почти обо всех пишут как о военнослужащих. Те же самые тридцать процентов – люди, связанные с иностранными делами.

Берия повернулся к Молотову, ожидая его реакции.

Не дождался – вопрос задал Сталин:

– Остальные – разведка?

– Скорее всего, товарищ Сталин. Мы перепроверяем.

Сталин одобрительно кивнул и посоветовал:

– Не затягивайте с этим.

Несмотря на такое замечание, Сталин, казалось, забыл о проблеме с польскими пленными, но Берия понимал: не спрашивает потому, что к нему, Сталину, с таким вопросом еще не обращались. Значит, у меня есть время, решил Берия.

И только через несколько дней понял, что ошибался!

Кто может сделать такой запрос самому товарищу Сталину? Только Гитлер!

Так?

Так!

А станет ли Гитлер делать такой запрос? Ведь Сталин сразу же ухватит его за язык: а зачем тебе эти польские офицеры? Ты их уже разгромил, что с ними еще делать?

И тогда Гитлеру придется говорить. Пусть хоть как выкручивается, а отвечать придется. И общими словами вождь германской империи не отделается – несолидно это будет выглядеть!

Итак, Гитлер не спросит об этом. А значит, что?

А значит, Сталин ждет его, Лаврентия Берии, доклада и предложений.

И, если не торопит, значит, ждет какого-то мощного хода! Хода со стратегическими задачами и решениями!